Я стала привлекать ее к своим хирургическим манипуляциям. Именно она, еще прежде чем я давала болеутоляющее, успокаивала пациенток. Одно лишь ее присутствие дарило им ощущение покоя, помогало телу расслабиться, размягчало ткани и предотвращало обильные кровотечения. С ней женщины дышали спокойно и ровно, в гармонии с ветром. Их сердца бились в ритме моря. Они воссоединялись с творением, и в этом своем возвращении их мышцы расслаблялись, душа высвобождалась, мысль текла, точно горный поток, радостно, неостановимо.
Тело принимало то, что с ним делали.
А еще я поняла, что и сама понемногу высвобождалась. С тех пор как Шабе поселилась у меня, я стала снова заходить в дом.
Я вынесла горелые доски, восстановила лабораторию, отмыла поломанные полки, вычистила выпотрошенную мебель, отскоблила гарь с почерневших полов. День за днем комнаты оживали, поднимались стены, росла крыша. Шабе умела делать какой-то раствор, который затвердевал на солнце. Из него она лепила невиданных зверей всевозможных форм, непредсказуемо скрещенных, породнившихся друг с другом. Ужей с птичьими головами, котов с рыбьими хвостами, собак с совиными глазами. Благодаря этому раствору дом восстал из песка как новенький.
Никогда еще он не был так красив.
Вокруг дома мы стали выращивать цветы, лекарственные травы и водоросли. Мы посадили миндаль, ведь он цветет раньше всех, а плоды его созревают позже других. Позади дома мы устроили огород, где растили капусту, разные клубни и морковь. Наконец мы распрощались с пещерой.
Стоял 1322 год, почтенные доктора.
Мне было лет двадцать.
Глава 10
В 1322 году в Катании закрыли все христианские церкви.
Случилось так, что сицилийский парламент в нарушение договора, заключенного по Кальтабеллотскому миру, утвердил Его Королевское Величество Федериго II королем Сицилии и признал его сына Педро наследником престола. Это стало причиной жестокой войны между анжуйцами и арагонцами за владение Сицилией, так что весь остров утонул в крови. Повсюду слышались призывы: «Прочь, чертовы французы, вон, анжуйцы, чужеземные захватчики. Долой правителей, которые душат нас налогами. Да здравствует король Федериго и его первенец!»
Папе Иоанну XXII это не понравилось; разгневавшись, он наложил на Сицилию интердикт, тем самым запретив вершить на острове все церковные действия.
Тринакрия стала проклятой землей.
Интердиктом были запрещены все таинства и требы, нельзя было молиться христианскому Богу и крестить детей, совершать паломничества и крестные ходы, а если кто осмелится звонить в колокол накануне Рождества или во время Великого поста, тот будет предан анафеме.
Из этого следовало, что женщины не могли выходить замуж и принуждались к сожительству — или же их запирали в монастырских обителях.
Бастарды рождались все чаще, а поруганных молодых женщин становилось все больше. И вскоре не только среди потерявших честь иудеек, но и среди христианских женщин стали ходить слухи о некоей Вирдимуре, дочери Урии, еврейке, а может и еретичке, колдунье и ведьме, которая водит дружбу с чертями и безумцами, общается с чудищами и выходит лишь по ночам.
Они шли ко мне отовсюду, с детьми, не знавшими отцов, вцепившимися им в юбки, незамужние, гонимые за прелюбодеяние, обвиняемые в вольном поведении, но при этом никогда не вкушавшие ни малейшей свободы. Толпа одиноких, неприкаянных женщин, которых Шабе гладила по голове, дабы развеять их страхи, и которым я давала временное прибежище от непогоды, постелив в пещере то, что было.
И все они были больны. Иные — телом, подхватив венерическую болезнь, о которой не могли рассказать, вызывавшей постыдный зуд и болезненные гнойники. Иные — духом, оттого, что витали в облаках или возжелали не того мужчину.
И все они молили о помощи, многоголосый их вопль был болью самой матери-земли, а она, земля, и есть то самое единственное израненное тело, исцелить которое не в силах ни один лекарь. Он не поможет ей ни снадобьями, ни инструментами. Единственное, что может здесь врач, — признать ее муки и сострадать им.
Я не отказывала никому и ни с кого не просила платы, ибо внезапно поняла, о чем говорил мне отец, маэстро Урия: ни вера, ни язык ничего не значат, когда на тебя с надеждой и трепетным ужасом смотрят чьи-то глаза, потому как в этих глазах и есть сам Господь Бог, почтенные доктора.
А где Господь, там и красота.
Оказав необходимую врачебную помощь, я обучала их. Каждой я показала, как очистить, обеззаразить, перевязать.
У многих зашить рану не вызывало затруднений, они привыкли обращаться с иглой и нитью, поняли, что шитье годится не только для льняных отрезов, но и для тканей телесных, ведь в обоих случаях ты не просто соединяешь вместе два края полотна — ты соприкасаешь их в поцелуе.
Самых робких я научила, как сохранять сосредоточенность и твердость руки, что не стоит вдыхать испарения крови, что следует проявлять милосердие к любому телу, пораженному хворью. Болезнь не проклятие, объясняла я. Это лишь знак того, что Небесный отец сотворил нас хрупкими и слабыми, дабы мы помнили, что каждый, кем бы мы ни были, обратится в прах, что все мы конечны и смертны.
Женщины слушали меня и всё больше изумлялись, они без всякого отвращения омывали тела больных и тайком поглядывали на меня. Они научились заботливо обеззараживать инструменты. Готовить с мудростью. Утешать, успокаивать, перевязывать, никуда не спеша.
Одни научились хирургическому искусству, другие обратились к наукам, как настоящие ученые. Я приютила их в шалашах неподалеку от дома, а Шабе обустроила им постели из листьев, шуршавших при каждом движении тела.
Вместе мы выращивали овощи. Разбили огород к югу от дома, где больше солнца, перекопали землю, чтобы избавиться от сорняков, камней и ракушек. Взрыхлили ее, удобрили козьим пометом, чтобы она стала мягкой и щедрой. Мы сажали семена ровными рядами, чтобы можно было ходить меж них и наблюдать, как растут овощи. У нас росли три вида цикория, капуста, порей и шалот.
Трапезничали вместе, ели то, что готовили сами, по очереди, в зависимости от того, что у нас было. Никто не просил платы за свой труд, каждая привыкала к такой жизни, где мы делили то, что имели и отказывали себе в том, чего у нас не было.
Всех женщин воодушевляла непривычная для них забота друг о друге. Столь странное единение здоровых и больных. Прежде они не знали ничего подобного.
Я повторяла им слова маэстро Урии о том, что лечение продлевает и жизнь врачевателя, ибо сам врач лечится уже оттого, что заботится о других. Не бойтесь, говорила я. В человечности обрящете все, в том числе и жизнь вечную.
Я распределила женщин так, что каждая имела свое предназначение, ибо были среди них те, что спокойно принимали смерть, и их я просила оставаться с умирающими. Другие же больше годились для того, чтобы встречать новую жизнь, и этих я научила принимать роды.
Объясняла им, что ритуал вступления в мир не менее важен, чем уход из него, ведь оба обряда требуют тепла и приятия.
Девочке в пупок насыпьте щепотку соли, учила я, а в рот положите немного меда, на детородные органы же насыпьте сахара, да принесут они в будущем большое потомство. А ежели родится мальчик, положите ему на живот священную книгу и подстригите ногти, чтобы он мог зажать в кулачке монету. Смочите губы его ванилью и вином, чтобы, взрослея, не стал он заикой. Когда же исполните то, что нужно, прежде всего сядьте и помолитесь и ждите скорбного часа. Ибо немногим из этих детей суждено выжить. За всех же остальных — за мечтателей и простодушных, за тех, кто чист, кто хрупок, кто терпит лишения, кто нетороплив, кто задумчив, за поэтов и кладоискателей, — читайте литании предков и приступайте к священному посту.
Я стала перестраивать дом. Стало ясно, что нам нужны новые комнаты, просторная лаборатория, койки для больных. В Катании были странноприимные дома при монастырях, почтенные доктора, но больше для стариков и вдов, нежели для больных. Братья, сестры и послушники, что там трудились, были тесно связаны с мирской жизнью и занимались в том числе прокладкой дорог, а также распоряжались имуществом жертвователей.
Поэтому братства старались строить госпитали поближе к мостам: не столько для того, чтобы принимать путников, а чтобы сподручнее было следить за дорогами.
У больных не было пристанища, которое стало бы для них домом, из окон которого можно было бы наблюдать за ходом небесных светил или непрекращающимся потоком не знающих устали паломников со всего света. И не было рядом врача, которому можно было шепнуть: «Побудь со мной — ночь так длинна, а путь мой столь долог и плечи слишком хрупки, чтобы вынести его». И не было таких монахов, которым можно было взмолиться: «Позаботься обо мне, нежно омой меня. Или не видишь бренное тело мое, вынужденное тяжко скитаться по этой земле? Пожалей же его, поплачь над ним, и встрепенется оно от счастья и радости и позволит проводить его до последней черты, до последнего вздоха его».
Я стала подумывать о новом устройстве госпиталя — такого, куда человек мог бы прийти не просто как больной, где сожительствовали бы хворые и выздоравливающие, здравые и безумные, лечащие и вылеченные.
Я поведала об этом Шабе, и она задумалась, рисуя руками в воздухе воображаемый мною мир, где никто не мог бы назваться здоровым, потому что все мы больны и изранены и балансируем на краю пропасти.
Я спросила у нее: «Думаешь, я сошла с ума?»
Шабе засмеялась и крепко меня обняла. Ее ответ поразил меня. «Нет-нет, — сказала она, — это мечта лунатика, что бродит по ночам в полном сознании».
А раз так, то он всемогущ.
В новом госпитале были не палаты, а комнаты. Комната для дневного времяпрепровождения, откуда можно было наблюдать рассвет и следить за полетом фламинго. Помещение, где можно было помыться теплой водой с экстрактом розмарина. Трапезная, что граничила с сайей, чтобы свежий морской ветерок пробуждал аппетит. Столы стояли с подветренной стороны, чтобы в пищу попадали йод и соль. Комната вечернего бдения, где можно было помолиться или почитать, служила и для моих занятий: там я давала уроки медицинского дела и хирургии, объясняя то, что прочла в записях Урии. Наконец, комната для сна, где конопляные гамаки подрагивали на ветру и укачивали потерявших присутствие духа.