орого билля о военной службе в мае 1916 года, а Литтон Стрэчи читал лекции о пацифизме в Кэкстон-холле.
Другие, как работавший во время войны в Министерстве финансов Мейнард Кейнс (которого за это, кстати говоря, критиковали многие блумсберийцы), получили желанную отсрочку от армии.
Третьи, как тот же Литтон Стрэчи (астенический синдром) и Леонард Вулф (мускульный тремор), были освобождены от военной службы по состоянию здоровья. Вулф, впрочем, – скорее по состоянию здоровья жены, чем своего собственного: от призыва его освободил врач Вирджинии Морис Райт, поскольку оставлять больную без присмотра нельзя было ни под каким видом. Вулф, к слову сказать, к пацифистам не принадлежал: он был против войны, но полагал, что, коль скоро война развязана, Германию следует проучить.
Четвертые, подобно Дункану Гранту или Дэвиду Герберту Лоуренсу, которого, к слову, в октябре 1917 года изгнали вместе с женой из Корнуолла по подозрению в шпионской деятельности в пользу Германии, нередко шли на прямой конфликт с властью; их право освободиться от призыва отстаивал в суде начинающий юрист Адриан Стивен. Блумсберийцев ведь вообще отличало недоверие к политике и к государственной власти, в их среде, в отличие от неоязычников, ценились не «социальные», а личные, лучше даже сказать, интимные отношения. «Если бы передо мной стоял выбор – предать родину или друга, я предпочел бы стать предателем родины», – заметил однажды Эдвард Морган Форстер. Именно интимные отношения, кстати, спасли от фронта и почти неминуемой гибели Дункана Гранта: Ванесса Белл, воспользовавшись связями, отстояла своего любовника.
И, наконец, некоторые – как Филип Вулф, один из пяти братьев Вулфов, не имевших, впрочем, ничего общего с движением «Блумсбери» и пацифизмом, – служили королю и отечеству в Англии, а не на континенте: вдали от кровопролитных боев под Верденом и на Марне.
«После обеда пришел Филип, – записывает Вирджиния в дневнике, – у него четырехдневный отпуск. До смерти устал от солдатской жизни, рассказывал нам истории об армейском идиотизме, в который трудно поверить. На днях они обнаружили дезертира и отдали его под суд, а потом выяснилось, что человека этого не существует. Их полковник говорит: “Джентльмены, я люблю хорошо одетых молодых людей” – и избавляется от рекрутов, которые одеваются плохо. Ко всему прочему, фронт в кавалерии больше не нуждается, и они, вполне возможно, так в Колчестере и просидят»[53].
Были среди блумсберийцев и такие, как, скажем, Дэвид Гарнетт и Клайв Белл, которые уезжали «на природу» и занимались сельскохозяйственной деятельностью – это был их «посильный вклад» в победу над врагом. Белл, например, работал в Гарсингтоне, в имении Филипа Моррелла, и на фруктовой ферме в Суффолке. Пацифисты выращивали капусту и морковь – и если воевали, то исключительно на культурном фронте: писали в патриархальной сельской тиши картины и книги.
Или же занимались, как чета Вулфов, издательской деятельностью.
Глава девятаяХогарт-хаус и «Хогарт-пресс»
1
В начале 1915 года, когда Вирджиния медленно выбирается из болезни, Вулфы покидают Брунсуик-сквер. И после долгих поисков пристанища в Лондоне переезжают в Ричмонд, где в получасе езды от Лондона, на Парадайз-роуд (не зря же улица называется «Райской»!) находят солидный кирпичный дом xviii века с черепичной крышей и видом на живописный Виндзорский замок. И с первого же взгляда в Хогарт-хаус влюбляются. Влюбляются – и 25 марта снимают его на пять лет за 150 фунтов в год. Влюбляется, впрочем, скорее Леонард: Вирджинии дом тоже нравится, но она тяготится жизнью в респектабельном и скучноватом пригороде. В присутствии вечно волнующегося за нее Леонарда она старается вести себя так, словно ее здоровью ничего не угрожает, ведь лучше, рассуждает она, сойти с ума в Лондоне, чем похоронить себя в Ричмонде. «Несомненно, лучшем из пригородов», – с грустной иронией заметила однажды Вирджиния. Похоронить себя среди живых изгородей, миниатюрных, ухоженных садиков, домохозяек с мопсами и красных коттеджей. В этих коттеджах, отмечала Вирджиния в дневнике, нет ни одного с открытыми или незашторенными окнами:
«Полагаю, что люди гордятся своими занавесками, и что занавешенные окна, с их точки зрения, – признак респектабельности».
Жизнь в Ричмонде чередовалась с жизнью в Эшеме, где Вулфы по-прежнему проводили немало времени. Ездили в свое «загородное поместье» на Рождество и на Пасху, иногда на неделю в мае и почти всегда, особенно когда Вирджинии нездоровилось, безвыездно проводили там два летних месяца, обычно с конца июля по октябрь, как у нас бы сказали, «до холодов».
Устоялся и распорядок жизни в Ричмонде. Утром Вулфы пишут, причем Леонард работает не в пример быстрее и продуктивнее жены: пишет – одну утром, другую вечером – две монографии одновременно: «Империя и коммерция в Африке» и «Социализм и кооперация». Вирджиния же свою «дневную норму» выполняет редко.
«Мое прилежание дает весьма скромные результаты, и, если так пойдет дальше, я вряд ли в скором времени закончу книгу, – жалуется она в письме Литтону Стрэчи. – Только напишу одно предложение – как бьют часы, и в дверях возникает Леонард со стаканом молока».
Постоянная, довольно назойливая, обременительная опека мужа, как уже говорилось, не может не действовать Вирджинии на нервы: Леонард не дает ей писать сколько хочется, не отпускает в Лондон, следит за расписанием приема пищи и лекарств. В то же время она старается, как может, себя сдерживать, быть с мужем ласковой, отдает ему и его заботе о ней должное:
«Половины моего раздражения словно не бывало, – записывает она в дневнике 18 августа 1921 года. – Слышно, как бедняжка Л. то приближается, то удаляется со своей газонокосилкой. Такую жену, как я, надо сажать в клетку, под замок. Чтобы не укусила! А ведь он весь вчерашний день пробегал ради меня по Лондону…»
После раннего обеда супруги с двух до четырех гуляют, с пяти до половины седьмого играют в шары, ужинают в половине восьмого, вечером читают, слушают музыку, спать ложатся не позже одиннадцати – половины двенадцатого. Раз в месяц Вирджиния у себя дома проводит собрания ричмондского отделения Женской кооперативной гильдии, куда вступила осенью 1916-го и вышла спустя четыре года. Приглашает на эти собрания известных людей с небольшими получасовыми лекциями на темы вроде «О сексуальном воспитании» или «О венерических болезнях», с последующими дискуссиями. Для воспитанных в традициях викторианского благонравия представительниц слабого пола темы эти были не только деликатными, но и весьма актуальными.
Один-два раза в неделю Леонард уезжает по общественным или издательским делам в Лондон, и Вирджиния обычно к нему присоединяется. Пока муж выступает на митингах, или читает лекции, или ходит по издательствам, или заседает в суде присяжных (кристально честный, обязательный, неподкупный, он – образцовый присяжный заседатель), жена сидит в библиотеках, или ходит по магазинам, или посещает друзей, не упуская случая побывать у Ванессы. А в конце дня супруги встречаются в городе, вместе ужинают или ходят к Беллам на Гордон-сквер, где собираются бывшие блумсберийцы; теперь они именуют себя членами «Мемуарного клуба», созданного по инициативе Десмонда и Молли Маккарти уже после войны, в марте 1920 года, однако ничем от блумсберийского сообщества, по существу, не отличавшегося. Или присутствуют на заседаниях основанного Леонардом в честь февральской революции в России социалистического пацифистского «Клуба 1917». Или же, на худой конец (Вирджиния терпеть не могла многочисленную еврейскую родню мужа, в особенности же – свекровь), навещают очень уже немолодую, но еще вполне жовиальную миссис Вулф.
Однодневных, нерегулярных посещений столицы Вирджинии было явно недостаточно. «Нам пора перебираться в Лондон, не можем же мы вечно сидеть в пригороде», – не устает твердить она мужу, но Леонард непреклонен: Вирджинии, как выражаются врачи, Ричмонд «показан»; в Лондоне – суматошно, нервно, людно; ей же следует поменьше говорить, поменьше ходить по гостям, поменьше волноваться. Здесь, в Ричмонде, ее не преследуют головные боли, видения, голоса. Леонард неплохо относится к Ванессе, однако от слишком частых визитов в Эшем свояченицы с детьми, живущими теперь в Чарльстоне, всего в четырех милях от Вулфов, он не в восторге. Вирджиния любит старшую сестру и племянников, радуется их приездам, а повышенные эмоции ей во вред. Впрочем, заботится Леонард не только о больной жене, но и о себе: он привык к замкнутой, упорядоченной, трудовой жизни («Мой дом – моя крепость»), и «лихие наезды» Ванессы, да еще в обществе светских Дункана Гранта и Дэвида Гарнета, он не поощряет. Отношения между Леонардом и Ванессой от близкого соседства не выиграли.
Дотошный, тревожный, сверхзаботливый Леонард понимает предписания врачей слишком буквально. Только и слышишь: «Ты должна поесть», «Мне бы хотелось, чтобы сегодня ты легла не позже одиннадцати». Эту фразу, кстати, Вирджиния впоследствии вложит в уста мужа своей героини, «защитника прав угнетенных», члена палаты общин Ричарда Дэллоуэя, супруга не менее трепетного, чем Леонард. Стоит Вирджинии хоть ненадолго выйти из дому или, не дай бог, уехать одной, «без спросу» в Лондон, как Леонард, подчас в одной домашней куртке и шлепанцах, отправляется на ее поиски: «Я уж подумал, что-то случилось».
В феврале 1915 года, во второй год войны, – случилось. Утром, когда Вирджиния, как ей и предписывалось, завтракала в постели, она вдруг заговорила со своей покойной матерью. Ее речь с каждой минутой становилась все более нечленораздельной и сбивчивой, еще через час начались головные боли, и в конце марта, накануне выхода в свет «По морю прочь», она в очередной раз угодила в больницу, где пролежала больше недели. А когда вышла, хорошие дни еще долго перемежались с плохими, и тогда Вирджиния мучилась бессонницей, головными болями и изводила мужа капризами и упреками.