Глава десятаяПротив течения
«Против течения» – так можно было бы определить последовательную многолетнюю политику «Хогарт-пресс», издательства, представившего англоязычному миру литературный авангард двадцатых годов. Писателей, которые либо сами входили в блумсберийский кружок, либо к нему примыкали, либо же блумсберийцам симпатизировали, и которые в своих литературных опытах ориентировались на философские, психологические и художественные открытия новых властителей дум.
Властители дум в то время – австрийский психиатр Зигмунд Фрейд, учивший, что сфера подсознательного не менее важна, чем сфера сознательного, материального (с работами Фрейда английского читателя впервые познакомили именно Леонард и Вирджиния). Американский психолог Уильям Джеймс, с легкой руки которого в литературный обиход вошло понятие «поток сознания». Французский философ Анри Бергсон, предложивший новое понимание времени – нелинейного, обратимого вспять, и если познаваемого, то лишь интуитивно. Английский антрополог Джеймс Фрейзер, который в своем двенадцатитомном труде «Золотая ветвь» обосновал связь между сознанием древнего и современного человека и тем самым привил молодым писателям интерес к мифу как художественной модели постижения неизменной сути человека. Наконец, ирландский писатель Джеймс Джойс, автор «Улисса» – библии модернистской литературы.
С годами репертуар «Хогарт-пресс» заметно расширился, к «произведениям всех наших друзей» (первоначальная и не слишком амбициозная идея Вулфов) прибавились книги по экономике, политике, праву, психоанализу, литература переводная, мемуарная, эпистолярная, филологическая, сборники лекций и статей. За долгие годы своего существования «Хогарт-пресс» открыл англичанам и американцам много новых и ставших впоследствии громкими писательских имен, главным образом поэтических, – и не только англоязычных (Стивен Спендер, Кэтрин Мэнсфилд, Роберт Грейвз, Кристофер Ишервуд, Генри Грин, Сэсил Дей-Льюис, Эдмунд Чарльз Бланден), но и зарубежных: Итало Звево, Рильке, Брюсов.
Но первыми из открытых Англии и миру крупных писателей стали Томас Стернз Элиот, Эдвард Морган Форстер и Кэтрин Мэнсфилд. Из писателей первой величины, которыми «Хогарт-пресс» пренебрег, были Дэвид Герберт Лоуренс и Джеймс Джойс.
«Великий Том»
Элиот, «великий Том», как его называла Вирджиния, – вежливый, предупредительный, с виду образцовый служащий банка (каковым он, собственно, в то время и был), – сам принес в «Хогарт-пресс» в ноябре 1918 года несколько своих стихотворений.
В первом же разговоре будущих классиков англоязычной литературы обозначилось, что у Вирджинии Вулф и Элиота вкусы совпадают далеко не всегда. Если Вулф, как и Ахматова, считала, что литература растет «из сора», питается жизнью, то Элиот придерживался прямо противоположной, элитарной точки зрения: значение поэзии тем выше, полагал он, чем дальше она от жизни, чем больше ориентируется на абсолютные ценности.
«Долг поэта, – писал Элиот в послевоенной статье «Социальное назначение поэзии», – лишь косвенно является долгом перед своим народом; прежде всего это долг перед своим языком; обязанность поэта, во-первых, сохранить этот язык, а во-вторых, его усовершенствовать».
Элиот превозносил Джойса, Эзру Паунда и Уиндема Льюиса, которых Вирджиния ценила, однако читала неохотно. (Романист, критик, художник, лидер вортицизма Уиндем Льюис, кстати, был одним из немногих откровенных недоброжелателей В.Вулф. В книге «Люди без искусства» (1934) он называет Вулф автором «исключительно бессодержательным», которого «сегодня никто не воспринимает всерьез».) Джойса Элиот превозносил особенно горячо, считал «Улисса» равным «Войне и миру», полагал, что «Улисс» станет вехой хотя бы потому, что в этом романе автор «показал тщету всех английских стилей, уничтожил xix век», с чем Вирджиния никак не могла согласиться и о чем мы еще скажем. Много позже, в январе 1941 года, она запишет в дневнике:
«В доме Оттолайн в Гарсингтоне Том сказал: “Как можно писать что-то еще после подобного чуда, сотворенного в последней главе «Улисса»?”»[56]
Не совпадали и «вкусы» религиозные: Элиот был правоверным, хотя и новообращенным, католиком, Вирджиния, как и ее муж, – принципиальной и последовательной атеисткой; ее агностицизм носил порой агрессивный характер, и разговоров о религии они старались не заводить.
В то же время о многих явлениях литературы будущие классики отзывались схожим образом. Оба высоко ценили русскую литературу: в журнале Criterion, который Элиот выпускал с 1922-го по 1939 год, имелась особая рубрика «Русская периодика», где освещались как советские, так и эмигрантские издания. Оба были невысокого мнения о Лоуренсе: «У Лоуренса есть великие куски, но он совершенно некомпетентный писатель»[57].
Близкими были взгляды Вулф и Элиота и на многие явления общественной жизни, в чем читатель убедится, прочитав последнюю главу этой книги.
Не только «литературные», но и человеческие отношения с Элиотом были у Вирджинии Вулф сложные. В них никогда не было, как с Фраем или Стрэчи, настоящей близости, отзывчивости. В дневнике (3 августа 1922 года) Вирджиния называет Элиота «язвительным скептиком, человеком педантичным, предусмотрительным, недоброжелательным». И «подозрительным»; «подозрение» вызывают у нее его тщеславие, черствость, эгоизм.
Вместе с тем Вирджиния была одной из тех, кто принимал активное участие в оказании молодому поэту материальной помощи, кто пытался избавить его от постылой работы в банке.
Ей нравилось многое, хотя далеко не всё, из им написанного. «Бесплодная земля», к примеру, произвела на нее сильное впечатление, и не столько даже сама поэма, сколько то, как поэт ее декламировал. После того, как Элиот прочел Вулфам вслух отрывок из «Бесплодной земли», Вирджиния писала сестре 23 июня 1922 года: «Он пел ее, читал нараспев, педалировал ритм. Невероятно красивая и изящная вещь; симметрия и напряженность. Я только не убеждена, что это единое целое».
Меж тем поздние произведения Элиота Вирджиния судила строго. Поэтическую драму «Убийство в соборе» она назвала «бледным моралите из жизни Новой Англии», а «Воссоединение семьи» – «сплошным туманом».
К творчеству Вирджинии Элиот также относился неоднозначно, но в целом оценивал ее прозу высоко. В «Комнате Джейкоба», считал Элиот, автору удалось нащупать связь между романом традиционным и экспериментальным.
«Вы освободили себя от всякого компромисса между традиционным романом и вашим оригинальным дарованием, – напишет поэт Вирджинии в декабре 1922 года, спустя месяц после выхода романа в свет. – Сдается мне, Вы преодолели определенный разрыв, который существовал между другими вашими романами и экспериментальной прозой. И добились замечательного успеха».
В некрологе (Horizon, май 1943 года) Элиот отдает должное Вирджинии Вулф, ее вкладу в литературу и культуру:
«Ее смерть стала концом всей модели культуры, символом и оплотом которой она была… потерей чего-то глубокого и значительного…»
Эдвард Морган Форстер: искусство говорить о простых вещах
Человеческие отношения Вирджинии Вулф и Эдварда Моргана Форстера были достаточно теплыми, о чем свидетельствуют хотя бы воспоминания Форстера «О Вирджинии Вулф», написанные в 1942 году, через год после ее смерти. И это при том, что замкнутого, необщительного, всегда несколько остраненного Форстера теплым человеком никак не назовешь.
«Я всегда чувствую, что он как будто внутренне шарахается от меня, потому что я женщина, умная женщина, современная женщина»[58], – записывает Вирджиния в дневнике, обвиняя коллегу, как теперь бы сказали, в сексизме.
А вот отношения литературные оставляли желать лучшего.
О ранних рассказах Вулф Форстер отозвался довольно сухо, назвав их «милой безделицей» (“lovely little things”). «Миссис Дэллоуэй» писатель также не оценил по достоинству, заметив, что «следует писать проще, как многие теперь пишут»[59]. Не вполне, правда, понятно, кто эти «многие», которые «теперь просто пишут», – как раз «теперь» принято было писать сложно. В свою очередь, и Вирджиния в их с Форстером литературных спорах о том, что важнее – искусство или действительность, всегда выступала против «реальности» и гладкописи. А следовательно – против книг таких авторов, как сам Форстер или Генри Джеймс, о котором в письме Литтону Стрэчи от 22 октября 1915 года она отозвалась довольно пренебрежительно: «Я читала его сочинения и нахожу в них лишь розовую водичку, манерность и гладкость».
«У меня нет дара “реальности”, – писала она в дневнике летом 1923 года. – Я разрушаю реальность и делаю это до известной степени своевольно. Я не доверяю реальности, считаю ее дешевкой».
Вместе с тем, Вирджиния ценила Форстера как тонкого и проницательного литературного критика, всегда с нетерпением ждала его отзывов на свои сочинения:
«У Моргана ум художника; он говорит о простых вещах, о которых умные люди не говорят. И по этой причине я считаю его самым лучшим критиком»[60].
Форстер отвечал ей тем же: Вулф-критика он ставил выше Вулф-романистки, высказывал парадоксальное, но, в сущности, справедливое суждение, согласно которому в качестве автора эссе Вирджиния «проявила себя как истинный романист».
Кэтрин Мэнсфилд: любовь или ненависть?
С мужем Кэтрин Мэнсфилд Джоном Миддлтоном Марри – критиком, журналистом, издателем, редактором, освещавшим в ежемесячнике