И не столько даже дом, сколько сад – большой, заросший, отделенный невысокой оградой от старого кладбища по соседству. В «Монашеской обители», правду сказать, не было ни ванной, ни горячей воды, ни уборной; не было, собственно, даже кухни. Со временем удобства появятся: Вирджиния на них заработает. На удобства и на домик в саду («садовый кабинет»), где она, как в свое время и в Эшеме, пристрастится писать по утрам, с десяти до часу, а после второго завтрака – читать, слушать музыку или радио, или наслаждаться тишиной:
«Тишина дарит мне спокойные безмятежные утра, когда я делаю основную работу и проветриваю мозги во время прогулок»[82].
Леонард же тем временем, в перерывах между собственными литературными трудами, копался в огороде (капуста, картофель, горох, артишоки), или собирал в саду яблоки и сливы, или ходил с газонокосилкой в поле, которое Вулфы также со временем прикупили. Одно время супруги собирались даже пристроить к дому еще один этаж, но на это средств не набралось – расходов было много, и гораздо более важных; одни врачи чего стоили. Расходы на Родмелл по большей части брала на себя Вирджиния, более свободная в средствах, чем муж.
«Я заработала недостаточно, чтобы заплатить свою долю за дом, – жалуется она в дневнике 3 января 1936 года. – И мне надо отдать 70 фунтов из моих личных денег».
Дело в том, что по соглашению между супругами, с нашей точки зрения, довольно странному, если муж или жена заработали каждый больше 200 фунтов, то излишек делился пополам – «по-родственному».
В Родмелле Вулфы бывали часто, еще чаще, чем в Эшеме, а весной, летом и на Рождество задерживались надолго, когда Вирджинии нездоровилось – на месяц или даже на два. Хотя Вирджиния и жаловалась, что переезд из дома в дом выбивает ее из колеи на несколько дней, к «Монашеской обители» она привязалась не меньше, чем к Сент-Айвзу или Эшему:
«Леонард и я счастливы в Родмелле; там свободная жизнь, приезжаем когда и как хотим. Спим в пустом доме, с удовольствием воспринимаем всякие несуразности, ныряем в благословенную красоту, обязательно гуляем. Никто тебя не дергает, не толкает, не мучает»[83].
Когда в 1940 году в их лондонский дом на Мекленбург-сквер, куда Вулфы годом раньше переехали с Тависток-сквер, попадет бомба, «Монашеская обитель» станет для Вулфов «обителью» единственной и постоянной. И уж вовсе безлюдной: Вирджиния сравнит Родмелл 1939–1941 гг. с необитаемым островом. Безлюдьем, впрочем, Родмелл Вулфов покорил с самого начала:
«Мы часто замечали этот дом и сад и до 1919 года, – вспоминал Леонард, – потому что, когда идешь по проулку между Родмеллской церковью и почти всегда пустой деревенской улицей, за стеной в тени фруктовых деревьев видишь заднюю часть дома. Фруктовые деревья были чудесные, да и сад из тех, что мне нравятся: своего рода лоскутное одеяло из деревьев, кустарника, цветов, овощей, фруктов, роз и крокусов вперемежку с капустой и кустами смородины»[84].
2
Вот и роман «Комната Джейкоба», начатый через полгода после переезда Вулфов в «Монашескую обитель», тоже, как и рассказы, – «своего рода лоскутное одеяло». «Лоскутное одеяло», которое пришлось самому автору по душе; в дневнике она с энтузиазмом отмечает, что ей наконец-то нравится читать то, что она пишет. Что ей кажется, «теперь это ближе, чем прежде… я нашла (в сорок-то лет), как высказаться по-своему»[85]. Добавим, одеяло с очень прихотливым, «расплывчатым» узором, благодаря которому, писала Вулф, «всё увиденное и случившееся запечатлевается в сознании». И, как считал Арнольд Беннетт, постоянный оппонент Вирджинии Вулф в спорах о судьбе романа в современном мире, – без списанных с жизни характеров:
«На редкость умная книга – давно таких не читал. В оригинальности автору не откажешь, да и написана она превосходно. Вот только характеры не списаны с жизни – в голове не задерживаются. По-моему, это типично для новых романистов… Есть в романе жизненные характеры – значит, есть вероятность, что роман останется в литературе; нет их – о таком романе никто не вспомнит…»[86]
В голове у Беннетта характеры не задержались по той простой причине, что в романе их нет – по крайней мере, таких, которых принято называть «списанными с жизни» и которые Форстер в «Аспектах романа» определил как «объемные», «всесторонние» (round characters). Есть наброски характеров – наброски, правда, «жизненные», метко, как и в рассказах, схваченные. И вовсе не похожие друг на друга, как считает, например, влиятельный критик середины прошлого века Уолтер Аллен: «Ее герои… принадлежат… к общему для них всех типу темперамента… Тяготеют к одинаковому выражению мыслей и чувств» («Традиция и мечта»).
Вспомним самые из них яркие, колоритные. Младший брат Джейкоба Джонни разбрасывает траву «движениями сеятеля»[87]. Миссис Даррант сидела «прямая, с орлиным профилем, застывшая в шатком равновесии между тоской и весельем». Оркестр в мавританской беседке слушают «с одинаковым размытым, упоенным выражением». В серых холодных глазах профессора Кембриджа Джорджа Плумера «светится свет абстракции». Художник Чарльз Стил раздражается от детского крика и «нервно тыкает кистью в темные кружочки на палитре». Ухаживания капитана Барфута «привели Бетти Фландерс к зрелости, округлили ее фигуру, придали лицу оживленности и наполняли глаза слезами без всякой видимой причины по три раза на дню». Мистер Диккенс «еще не совсем перестал ощущать себя мужчиной, хотя, когда он приближался, видно было, как один разбухший черный башмак, дрожа, опускается перед другим, как глубока тень между жилетом и брюками и как неуверенно он наклоняется вперед, словно старая лошадь, вдруг оказавшаяся без упряжи и повозки». «“Ну, что вкуснее – мятный соус без барашка или барашек без мятного соуса?” – спросил мистер Плумер молодого человека, чтобы нарушить молчание, которое длилось уже пять с половиной минут».
Вообще, приходится повторить то, что уже говорилось в связи с рассказами В.Вулф, у которых с «Комнатой Джейкоба» немало общего. Как и рассказы, роман распадается на эпизоды, между собой почти не связанные («лоскутное одеяло»); внутреннее единство в нем – во всяком случае, формально – отсутствует. И отсутствует по принципиальным, эстетическим соображениям. Говорить, что Вулф «неспособна… соединить разрозненные впечатления и наблюдения в единое целое», как это делает российский критик и литературовед Николай Мельников, значит пренебрегать теми задачами, которые автор-модернист ставит перед собой – и перед читателем, кстати, тоже[88].
Вместо линейного сюжетного повествования в «Комнате Джейкоба» мы имеем дело с тем же явлением, что и в рассказах. С явлением, которое сама писательница называла «моментами бытия» – они-то и составляют тот самый «прихотливый узор», о котором шла речь. Прихотливый в том смысле, что в эти мгновения В.Вулф тщится, по ее собственным словам, «всё вместить»: «Я хочу всё вместить; но пропитать, насытить… Мгновения должны включать в себя чепуху, факт, грязь…»
Это могут быть уличные зарисовки, из которых состоял сборник рассказов «Понедельник ли, вторник». Зарисовки столь мимолетные, что кажется, будто наблюдаешь за городской жизнью из окна автобуса или поезда. Мимолетные, но запоминающиеся. Перефразируя и развивая наблюдение Пруста о том, что краткое впечатление – самое сильное[89], можно было бы сказать, что чем наблюдение мимолетнее, тем оно сильнее. Приведем два таких же, как в рассказах, лондонских этюда из «Комнаты Джейкоба»:
«Три старика на некотором расстоянии друг от друга устраивают на тротуаре паучьи бега, словно они не на улице, а дома».
«…сидит на складном табурете слепая старая женщина, прижимает к себе коричневую дворняжку и горланит песни не ради медяков, а просто из глубины своего веселого буйного сердца – грешного, задубевшего сердца».
Встречаются в романе и довольно длинные лирические отступления (хотя в романе со свободной формой «отступать», казалось бы, не от чего). На страницах «Комнаты Джейкоба» читатель может познакомиться с размышлениями автора о письмах, «чтимых от века, бесконечно отважных, одиноких и обреченных». С эссе о цветах, визитных карточках и уличных фонарях. С описаниями Британского музея, охоты и скачек. С путевыми впечатлениями – Париж, Греция, Италия. Со светскими диалогами, из тех, что англичане называют “small talk”[90]:
«– Вы куда-нибудь уезжаете на Рождество? – спросил мистер Калторп.
– Если брат получит отпуск, – ответила мисс Эдвардс.
– В каком он полку? – спросил мистер Калторп.
– В двадцатом гусарском, – ответила мисс Эдвардс.
– Может быть, он знает моего брата? – спросил мистер Калторп.
– Простите, я, кажется, не расслышала вашу фамилию, – ответила мисс Эдвардс.
– Калторп, – сказал мистер Калторп».
Умением рассказать историю, чему Форстер в своих лекциях о романе придавал столь существенное значение, писательница откровенно пренебрегает:
«Я могу сочинять ситуации, но не истории», – откровенно признаётся Вирджиния в дневнике[91].
А вернее, рассказывает историю на свой лад. Двигатель сюжета у В.Вулф, в отличие от традиционной прозы, – не цепочка событий, а «вспышки ощущений». Именно вспышки; чувства, переживания, наблюдения персонажей мимолетны, переменчивы, и подолгу писательница на них не останавливается. Высветит на мгновение чье-то лицо, чье-то телодвижение, чью-то реплику – не более того. И говорит о жителях Скарборо или Кембриджа вскользь, словно бы намеками. «Надо схватывать намеки – не совсем то, что говорится, однако и не вполне то, что делается». Эти слова принадлежат вовсе не Вирджинии Вулф, а некоей миссис Норман, попутчице Джейкоба Фландерса по пути в Кембридж, и сказаны они совсем по другому поводу – но к поэтике Вулф отношение имеют прямое.