По счастью, на этот раз «бездонной» болезнь не оказалась. Наступает долгожданная ремиссия, причем длительная, растянувшаяся на несколько лет. И всё же, хотя в двадцатые годы таких тяжелых и длительных срывов, как раньше, не было, благополучным это время не назовешь. Случалось, из-за головных болей Вирджиния неделями не выходила из дома, часто сваливалась с гриппом или ангиной, мучилась зубами, как-то раз невесть от кого заразилась – это в сорок-то лет! – коревой краснухой. А однажды, 19 августа 1925 года, во время очередного бурного застолья в Чарльстоне (праздновался день рождения второго сына Ванессы Квентина), вдруг, среди всеобщего веселья, собираясь что-то сказать, мертвенно побледнела – и упала бы без чувств, не подхвати ее Ванесса и Леонард. После чего, по ее собственным словам, «две недели, как амфибия, отлеживалась с нестерпимой головной болью».
Что это было? Скорее всего, дала себя знать слишком активная, напряженная, разъездная, деловая жизнь, которой, оправившись после последнего приступа, жила в двадцатые годы Вулф и которая была ей, хрупкой физически, тем более психически, не под силу. Вот выборочная хронология этой ее «активности».
1921, январь. Дописывает рассказы для сборника «Понедельник ли, вторник».
1921, декабрь. Сопровождает мужа в его деловых поездках в Манчестер и Дарэм.
1922, июнь. Вместе с Леонардом участвует в конференции, посвященной кооперативному движению.
1922, июль. Дописывает «Комнату Джейкоба».
1922, октябрь. Участвует в создании Фонда помощи Элиоту, которому в эти годы приходилось, чтобы сводить концы с концами, служить в банке.
1923, февраль. Едет в Кембридж, где общается со студентками женского колледжа «Ньюнэм» и присутствует на спектакле «Царь Эдип».
1923, март. Вулфы в Испании; на обратном пути – в Париже.
1923, весна – лето. Участвует в заседаниях ричмондского отделения Женской кооперативной гильдии.
1924, май. В клубе «Еретики» читает лекцию о современной литературе «Мистер Беннет и мистер Браун», в дальнейшем переделанную в одноименную статью, ставшую манифестом литературного авангарда.
1924, июль – октябрь. Дописывает «Миссис Дэллоуэй», работает над сборником эссе «Обыкновенный читатель».
1925, май. Начинает писать «На маяк».
1926, май. Вместе с мужем принимает участие во Всеобщей национальной стачке.
1926, осень. Дописывает «На маяк».
1927, март – апрель. Вместе с Беллами и мужем путешествует по Италии: Палермо, Сиракузы, Неаполь, Рим.
1927, июнь. Едет с большой компанией в Йоркшир наблюдать за солнечным затмением.
1927, июль – август. Вулфы во Франции.
1927, осень. Пишет «Орландо». Дописывает статью «Романы Эдварда Моргана Форстера».
1928, март. Заканчивает «Орландо». Вулфы на юге Франции, в Кассисе у Ванессы. Собираются купить там дом.
1928, апрель. Получает феминистскую литературную премию “Femina: Vie heureuse”.
1928, октябрь. Читает студенткам женских колледжей Кембриджа «Ньюнэм» и «Гиртон» лекцию «Женщина и художественная литература», впоследствии переработанную в программное эссе «Своя комната».
1929, январь. Вулфы с Ванессой, Квентином Беллом и Дунканом Грантом в Берлине.
1929, март. Дописывает «Свою комнату».
1929, сентябрь. Вулфы присутствуют на конференции лейбористов в Брайтоне.
1930, март. Начинает писать роман «Волны».
К вышеперечисленному (и далеко не полному) перечню «трудов и дней» Вирджинии Вулф в двадцатые годы следует присовокупить и ее светскую жизнь. Вновь, как до болезни, Вирджиния стала общительной и даже суетной, часто бывает на людях, о чем свидетельствует такая, например, запись в дневнике:
«…для меня большая радость без церемоний, накоротке встречаться с людьми. Хочется освежить застоявшиеся мозги».
Общительной и необщительной. В чужой компании могла за весь вечер не проронить ни слова. Зато среди своих – у Беллов, или у Фраев, или у Морреллов, или у Кейнсов – говорила, бывало, без умолку. На свои любимые темы могла рассуждать часами – о конфликте отцов и детей, женщин и мужчин, о блумсберийцах и феминизме. И говорила, как правило, в ажитации, на повышенных тонах; стоило кому-то вторгнуться в ее монолог, тем более ей возразить, как она мгновенно выходила из себя, чем завоевала репутацию человека несговорчивого и даже не слишком хорошо воспитанного. Вместе с тем резка, насмешлива, нетерпима Вирджиния была вовсе не всегда и не со всеми, могла отнестись к собеседнику с сочувствием, пониманием, теплотой. С уважением, без обычной ее снисходительности. Особенно если этот собеседник – старший товарищ, признанная величина: Гарди, Шоу, Беннетт или Уэллс. С присущей ей в эти годы суетностью пополам с самоиронией пишет сестре, что несколько рождественских дней провела в загородном доме Герберта Уэллса и даже «удостоилась» играть с живым классиком в бадминтон.
…Говорила без умолку, рассказывала истории «из жизни», нередко придуманные от начала до конца, демонстрировала с детства присущее ей неистощимое, иной раз даже довольно навязчивое любопытство: засыпала собеседника, даже и незнакомого, довольно бестактными, часто совершенно формальными вопросами, далеко не всегда ожидая на них ответы – social misbehaviour[93] ей во все времена было свойственно. Особенно доставалось от нее юным, «необстрелянным» дамам.
«Она допрашивала их совершенно безжалостно, вызывала на разговор о высоких материях, после чего своим низким, издевательским голосом, с кроткой улыбкой во всеуслышание высмеивала их абсолютное невежество и бездарность», – рассказывал лет тридцать спустя слушателям Би-би-си Ральф Партридж в передаче «Портрет Вирджинии Вулф».
И не только юным светским знакомым, но и старинным, близким приятельницам.
«Вчера к чаю пришли Вулфы, – вспоминала Анжелика Белл, младшая дочь Ванессы. – Вирджиния была в ударе. Она сидела рядом с Дороти и бомбардировала ее вопросами: “Ну-ка, Дороти, выкладывайте-ка нам ваши лондонские новости. Что вы ели на завтрак? У кого побывали в гостях? Вам понравилось у Кларков? Мэри Хатч была с вами? Во что она нарядилась? Наверняка была похожа на рисунок этого француза… забыла его имя. Волосы фонтаном, узкое атласное платье, заштрихованное сверху донизу. Она в нем смахивает на устрицу, так ведь?”»
Навязчивыми вопросами и фантастическими, сочиненными экспромтом историями и измышлениями дело не ограничивалось. Вирджиния нередко, особенно пребывая в маниакальной фазе, ведет себя вызывающе: с увлечением поддерживает малопристойные, на грани приличия разговоры, строит физиономии за спиной у знакомых, может во всеуслышание процитировать похабный стишок Литтона Стрэчи. Если не желает говорить, может не отвечать на вопросы – «глохнет». Может посреди застолья достать записную книжку и что-то записывать – как правило, это иронический комментарий к происходящему за столом – как знать, возможно, когда-нибудь пригодится. Может уйти, не попрощавшись. Может измываться над ничего не подозревающим собеседником, расточая ему преувеличенно фальшивые комплименты. И за собой это знает: «Ничего не могу с собой поделать».
Стоило ей вернуться в Лондон после размеренного существования, одиночества и неукоснительно соблюдавшегося рабочего ритма в Ричмонде – Родмелле, как ее захватила круговерть светской жизни. Перефразируя «Онегина», можно сказать, что «нб вечер» ее звали не «три дома», а десятки. И, соскучившись по обществу, Вирджиния – если, естественно, была здорова – не отказывала никому: любила уединение, но и светскую жизнь любила ничуть не меньше. Появлялась – как правило, ненадолго и далеко не всегда вместе с вечно занятым Леонардом – на вечерах «Мемуарного клуба», где допоздна, как в далекие блумсберийские времена, велись оживленные философские и литературные споры. На ужинах, которые устраивали кембриджские «апостолы», чьи ряды за это время заметно поредели. На балах-маскарадах, где Мейнард Кейнс с женой-балериной Лидией Лопуховой отплясывали канкан, а Дункан Грант бродил по залу в маске волкодава. На вечеринках с участием «приглашенных звезд» вроде интеллектуалки, поэтессы и критика Эдит Ситуэлл или приехавшей из Парижа американки Гертруды Стайн. На вечерах с фейерверками, джазом, шарадами и кокаином, продолжавшихся до утра и проходивших порой в самых неожиданных местах – в зоопарке, например. На балах-спектаклях, где гости танцевали до упаду, в то время как на импровизированной сцене актеры имитировали половой акт… Ну и, естественно, принимала друзей у себя: в их с Леонардом лондонском доме, о котором мы еще скажем, от гостей, как в свое время в родительском доме на Гайд-парк-гейт, отбою не было.
«Правду сказать, – записала Вирджиния Вулф в дневнике 23 сентября 1933 года, – мне нравится, когда приходят люди, но я люблю, когда они уходят».
А вот как описывает свою насыщенную светскую жизнь сама Вирджиния, сама себе, своей энергии и неутомимости, удивляясь:
«Понедельник: Оззи Дикинсон; среда: леди Колфакс; четверг: встречаюсь у Моргана с Эйбелом Чивалли, обедаю у Уэллса с Арнольдом Беннеттом; с пятницы по понедельник – Лонг-Барн. И так день за днем, вся неделя: смешиваются гнев, невзгоды, радости, скука, воодушевление. Я, как обычно, – поле боя эмоций: думаю о покупке стульев и платьев, ломаю голову, как бы переделать “На маяк”; скандалю с Нелли… Морис Бэринг и Ситуэллы присылают мне свои труды, Леонард продирается сквозь что-то, что он называет “перепиской”, “Хогарт-пресс” поскрипывает, как дверь на несмазанных петлях… И все эти вещи, толкаясь, теснясь, загромождают мой мозг»[94]