«Генри Джеймс пробуравил меня своим пристальным пустым глазом, похожим на детский стеклянный шарик, и изрек: “Моя дорогая Вирджиния, я слышал… я слышал… я слышал, что вы, будучи дочерью своего отца, нет, внучкой своего деда, являетесь наследницей века… века… века. Века гусиных перьев и чер… чер… чернильниц. Да-да-да, я слышал, что… что… что вы… что вы, короче говоря, что вы пишете”. Этот разговор продолжался и на улице… Он был вежлив и нервно переминался с ноги на ногу. Я же чувствовала себя приговоренной к смерти, мне чудилось, что на меня падает нож гильотины; падает, застывает в воздухе и падает снова. Никогда еще ни одна женщина так не выносила “сочинительство”, как я. Но когда я состарюсь и прославлюсь, то рассуждать буду, как Генри Джеймс».
На Уильяма Батлера Йейтса; с ирландским поэтом В.Вулф встретилась много позже, чем с Джеймсом, – в октябре 1930 года у Оттолайн Моррелл. В Йейтсе Вирджиния высмеивает то же, что и многие его современники, – его увлечение снами, видениями, потусторонним миром.
«Мы говорили с ним о снах, о состоянии души, как другие говорят о Бивербруке и о свободной торговле, – рассказывала Вирджиния Ванессе. – Стоило мне задать ему какой-нибудь незначащий вопрос, как он обрушивал на меня каскады самых разнообразных и глубокомысленных идей. Говорил, что ни Рембрандт, ни Эль Греко ничего ему не дают. Что, коль скоро он верит в “бессознательную душу”, в фей, в магию, то понять его не так-то просто. И он прав: при том, сколько я всего знаю о снах, я ничего не смыслю в “духовном значении рубиновых глаз”. Йейтс, однако, компетентно пояснил: это, оказывается, “третье состояние души в созерцании”».
И на еще одного ирландца, в свое время известного и очень плодовитого романиста Джорджа Мура:
«Вчера ужинали у Хатчинсонов и встретились там с Джорджем Муром. Похож на старую серебряную монету: такой же белый, гладкий; руки, как плавники у моржа, щечки пухлые, коленки маленькие; говорит первое, что придет в голову, оттого, должно быть, так свеж и молодо выглядит; очень неглуп… Сам никогда не пишет – диктует, а потом, если услышит фальшь, передиктовывает. Шедевры за ним не числятся…»[179]
Карикатуры на лидеров лейбористов, на Гарди, Беннетта, Шоу, Джеймса, Йейтса и Мура – вовсе не предел язвительности, на которую способна Вирджиния Вулф: «Флаш» и – тем более – «Орландо» тому свидетельство. Если она кого не любит, то «кусается» куда больнее. Вот она «воздает должное» своей свекрови Флоре Вулф, которая и стенографией владеет, и в шахматы играет, и рассказы пишет (которые у нее иной раз берут) – и, «владея столь разнообразными искусствами, будет радоваться жизни до глубокой старости, как человек, играющий пятью бильярдными шарами одновременно».
Ниже – образчик сатирико-психологической прозы, которой бы позавидовал любой классик:
«Предстоящая встреча с миссис Вулф так меня удручает, скорее всего, потому, что мы обе не сумеем сказать друг другу ни одного чистосердечного слова. С ней говоришь, как с ребенком, – но ребенком с “чувствами”, ребенком с “правами”, с ощущением своей благопристойности и респектабельности, с ощущением того, что она твердо знает, что и как следует говорить и делать. Человек принципиальный, она, как и все принципиальные люди, втайне недовольна жизнью, ибо не извлекает из нее никакого удовольствия; от всякого непосредственного человеческого контакта такие люди отгородились высоким забором, отчего благодушествуют, только когда едят, получают комплименты или же делают какое-то доброе дело, к примеру, нянчат ребенка. Если же этот ребенок – Леонард, он вырастает и старается не иметь с матерью дела… Хуже всего то, что она порой до некоторой степени угадывает чувства, которые одолевают собеседника; может вдруг, если я от усталости замолчу, пронзить меня проникновенным взором и глубокомысленно заявить: “Вам бы следовало, Вирджиния, почаще думать о том, чту вы пишете, когда не пишете”»[180].
Cвекровь, сама того не желая, попала в точку; а впрочем, Вирджиния Вулф только об этом всегда и думала.
А вот каким видится ей бежавший от Гитлера в 1938 году знаменитый немецкий дирижер и пианист Бруно Вальтер (его она тоже невзлюбила – евреев, мы уже убедились, вообще не жаловала; Леонард – исключение): «…маленький толстый человечек; и мало приятный; и вовсе не великий дирижер». Изображает покинувшего Австрию Вальтера сумасшедшим, истериком и параноиком, не вполне понимая (а может, не особенно вникая), чту ему, еврею, грозило бы после аншлюса. «Говорить теперь можно только шепотом, повсюду шпионы…» – с насмешкой вспоминает она его слова.
Одним словом, шаржи, нарисованные Вирджинией Вулф, так сказать, с натуры, ничуть не уступают шаржам литературным – сановным гостям на приеме у Клариссы Дэллоуэй, например, или ироническому парафразу «Любовника леди Чаттерли» в 6 главе «Орландо».
Глава двадцать третьяЗдесь и сейчас
Роман «Годы» Вирджиния Вулф анонсирует в дневнике как нечто совершенно новое, не имеющее ничего общего ни с «Маяком», ни с «Волнами»:
«В нем будет всё – секс, образование, жизнь и т. д. И время – с дальними и ловкими прыжками, словно серна через пропасть, от 1880 года до нашего времени и нашего места»[181].
И, одновременно с этим, – старое, более традиционное:
«В этом романе, мне думается, жизнь более “реальная”; больше крови и мяса».
Вулф, казалось бы, дает понять, что вновь склоняется к литературе факта, а не вымысла, воображения:
«Я замечаю за собой, что разнообразия ради увлеклась фактами, – записывает она в дневнике тогда же, 2 ноября. – Время от времени я ощущаю тягу к фантазии (vision), но сопротивляюсь этому. И это естественным образом ведет к следующему этапу – роману-эссе».
История создания «Годов» (семейной саги? романа-эссе?) драматична в еще большей степени, чем других книг писательницы. Потом, когда все тревоги и страхи останутся позади, она будет вспоминать:
«Какой ужас я пережила в этой комнате всего лишь год назад… когда мне пришло в голову, что моя трехлетняя работа ничего не стоит, и потом, когда я спотыкалась, кромсала гранки, писала три строчки и отправлялась в спальню, ложилась в постель, – это было худшее лето в моей жизни»[182].
А между тем начало работы над романом особых сложностей и хлопот не сулило: с осени 1932 года по июнь 1933-го книга писалась «бодро». Однако летом дело застопорилось: в августе Вирджиния перечитала первую часть, сочла, что она никуда не годится, и села ее переписывать. Осенью же и вовсе рукопись отложила, 29 октября записала в дневнике: «Нет, не буду, голова устала».
В начале зимы, однако, к роману вернулась, в декабре закончила 4 часть («1908 год»), а 30 сентября уже следующего, 1934 года, спустя три недели после смерти Роджера Фрая, поставила точку – первый вариант «Годов» был завершен.
Первый – но далеко не последний. В.Вулф перечитывает написанное, находит, что роман слишком велик, и садится его сокращать; сокращать и переписывать. Это займет у нее весь конец 1934-го и начало 1935 года. Жалуется дневнику:
23 января 1935 года.
«Откладываю рукопись на две недели. Мои бедные мозги завязаны в узел…»
20 февраля.
«Сара никак не получается».
27 февраля.
«Пишу и пишу и переписываю сцену у Круглого пруда. Раньше августа не закончу…»
6 марта.
«С 16 октября не написала ни одного нового предложения – только переписываю и перепечатываю».
Весной 1935 года работа над романом в очередной раз прервана: сильные головные боли, а также поездка с Леонардом в Голландию, Германию и Италию. По возвращении, превозмогая головную боль и короткий, но бурный семейный конфликт, вызванный уходом Нелли Боксолл и приходом на ее место Мейбел Хаскинс, летом в Родмелле она вновь садится за рукопись и – в который уж раз – ее перепечатывает. Печатает по 100 страниц в неделю – и надрывается:
«Больше не в состоянии выжать из себя ни слова».
И опять отвлекается: осенью едет с Леонардом в Брайтон на съезд Лейбористской партии, обдумывает «Три гинеи». В конце года, однако, к роману возвращается и ставит перед собой едва ли достижимую цель: начисто перепечатать рукопись и отдать ее в набор не позже февраля 1936 года. А Леонард, рассудила она, пусть, против обыкновения, читает книгу не в рукописи, а в гранках. И снова срывается:
28 декабря 1935 года.
«Последний раз просматривала завершающие страницы “Годов”. Мозги – точно выжатая тряпка уборщицы».
30 декабря 1935 года.
«Ничего не получается. Не могу написать ни слова, голова не работает».
4 января 1936 года.
«Моя бедная голова, одно неосторожное движение – и отчаянная головная боль».
Немного приходит в себя и садится за письменный стол – но не с «Годами», а с жизнеописанием Роджера Фрая; читает его дневники, письма – завершение злополучного романа в очередной раз откладывается. Вскоре, впрочем, одумывается и делит рабочий день пополам, как это было с «Миссис Дэллоуэй» и «Обыкновенным читателем»; утром – «Годы», после ленча – биография Фрая. И 10 марта 1936 года невероятным усилием воли заканчивает редактуру первых 130 страниц романа, после чего отправляет их в типографию.
Получает гранки, читает их – и буквально каждый день ее мнение о романе меняется: то ей кажется, что книга получилась, то – что никуда не годится. Столь лихорадочно и непредсказуемо менялось ее отношение к написанному лишь однажды и много лет назад, когда она дописывала свой первый роман «По морю прочь». Одна из главных героинь «Годов», жизнелюбивая старая дева Элинор, никак ей не дается, эпизоды романа с ее участием приходится перепечатывать десятки раз.