Times.
Вообще, литература, изящная словесность, современная и классическая, является параллельной реальностью романа; возможно, и это тоже подразумевала Вирджиния Вулф, написав в дневнике о «забавной пробе нового метода». Вот и героиня «Между актов» миссис Джайлз (Айза) Оливер, жена биржевого маклера, лечится – от жизни, от хлопот по дому, зубной боли, влюбленности – литературой: целыми днями декламирует свои и чужие стихи.
«Я рыбу заказала, – сообщает она свекру, бывшему чиновнику Индийской государственной службы, и тут же бормочет себе под нос «Стансы» Шелли: – “Уходи, потемнела равнина, бледный месяц несмело сверкнул”».
Живет литературой не она одна. Стихотворными и прозаическими цитатами на любой вкус уснащен текст «Между актов», как никакого другого романа Вулф. В том числе и текст пьесы, которую разыгрывает в книге любительская труппа под руководством «командирши», мисс Ле Троб, бывшей актрисы с вечной папиросой в зубах и крепким словцом на устах. И не пьесы, а пьес: представление, как это было принято в английской театральной практике xviii века, состоит из нескольких разделенных антрактами драматических отрывков; в одном акте это поэтическая драма, в другом – салонная комедия, в третьем – бытовая. Перед нами играется своеобразное попурри, где высмеивается литературная мода разных эпох, от шекспировской до викторианской. И где актеры-любители – на то они и любители, – выходя на сцену, получают гораздо больше удовольствия, чем зрители. По команде «командирши» «герцоги, прелаты, пастухи, паломники, слуги берутся за руки и пускаются в пляс…» Нехватку опыта и таланта труппа мисс Ла Троб с лихвой компенсирует энергией, неподдельным энтузиазмом.
Перед читателем разыгрывается, по существу, не один спектакль, а два: реакция зрителей, не скрывающих – одни своего восторга, другие – недовольства и даже возмущения, не менее комична и поучительна, чем реплики со сцены. Не отсюда ли название романа – «Между актов»: то, что происходит между действиями, не менее важно, чем само действие. В пародии Вулф (писательница с пародии начинала, пародией и заканчивает) актер и зритель словно бы меняются местами; именно так, как кажется, следует воспринимать последние две фразы романа: «Потом поднялся занавес. Они заговорили». Заговорили не актеры, а зрители; не выдуманные персонажи в театральных костюмах, а реальные люди «из жизни».
Есть среди реплик, произносившихся со сцены, и такие, которые возвращают в роман изгнанную из него историю, заражают читателя предощущением надвигающейся катастрофы:
Я – Англия,
Пока мала я и слаба,
Еще дитя, как видите вы сами…
И не только читателя, но и зрителей, рассевшихся в погожий летний день на лужку перед террасой, которая служит импровизированной сценой: «Слова ссыпались на зрителей градом маленьких острых камешков… Дом потерял свое прикрытие». Начинается другая пьеса – трагическая.
Глава двадцать седьмая«Я собираюсь сделать то, что кажется мне единственно правильным»
Помимо литературной работы хватало и работы по дому. Постоянной домработницы после ухода Мейбел у Вулфов больше не было, Луи была служанкой приходящей, и Вирджинии приходилось, пусть и не каждый день, самой убирать дом и ездить на велосипеде в Льюис за продуктами, ассортимент которых с каждым днем становился всё меньше, скуднее. А по возвращении еще и готовить, как мы бы сказали, «суп из топора» или, как выражалась Вирджиния, «воображаемый пудинг». Готовила она, впрочем, в основном для Леонарда – сама почти ничего не ела, худела на глазах (как это бывало и раньше в преддверии нервного срыва).
«Исхудали оба, – вспоминала Октавия Уилберфорс, той зимой частая гостья в Родмелле, – но особенно Вирджиния. Она была худа, как спичка, и руки у нее были ледяные, как сосульки».
И то сказать, зима 1940–1941 года выдалась в Суссексе очень холодной и сырой, и Вирджиния жаловалась, что утром, садясь за работу, «не может водить пером по бумаге». И не только от холода: у нее, как у Леонарда, появился тремор (Леонард страдал этим всю жизнь) – правда, одной руки, а не обеих, как у мужа.
Не могла «водить пером по бумаге» и по причине куда более серьезной – ей не писалось. В конце декабря она садится за редактуру «Между актов», романа, который еще совсем недавно ей нравился, и приходит к выводу, что «книга совершенно бессмысленная» и что (признается она той же Октавии Уилберфорс) «я потеряла всякую власть над словами, ничего не могу с ними поделать».
Неудачей считает не только «Между актов», но и «Орландо», и биграфию Роджера Фрая. 1 января записывает в дневнике:
«Какой смысл сочинять столько страниц? Нет ведь больше ни типографий, ни читателей».
Последнее время ее вообще не покидает чувство, будто в ее жизни никого и ничего не осталось.
О том, что депрессия налицо, свидетельствует и набросок, написанный ею в самом конце года и озаглавленный «Зимняя ночь»:
«Странно, что где-то светит солнце и поют птицы. Ибо здесь черным-черно; здесь, в маленькой пещере, где я сижу. Такова печаль женщины, которая не может пожаловаться на отсутствие способностей».
Всё понятно, впрочем, и без «Зимней ночи». В середине марта 1941 года, в разговоре с глазу на глаз, Вирджиния говорит Октавии, что она «чудовищно подавлена»: ее последняя книга никуда не годится, да и сама она ни на что не годна. Пускается в воспоминания: рассказывает Октавии о своей семье, о том, как вел себя с ней и с Ванессой сэр Лесли после смерти Джулии и Стеллы, как его поведение повлияло на всю ее дальнейшую жизнь, лишенную, как она выразилась, «телесных радостей».
Тогда-то Октавия Уилберфорс и забила тревогу; ее тревога передается Леонарду, он безудержно хвалит «Между актов», точно так же, как перед этим хвалил «Годы». Но если раньше похвалы мужа Вирджинию успокаивали, вселяли в нее уверенность, то теперь она испытывает раздражение, которое не дает себе труда скрывать. Пускается с мужем в спор, говорит, что ее книга никому не нужна и печатать ее нечего, о чем в тот же день ставит в известность Джона Леманна: «Книга глупая и банальная».
После этого разговора Леонард впервые после долгого перерыва помечает в дневнике: «В. нездорова». И предупреждает о болезни жены Ванессу, которая в тот же день, 18 марта, во вторник, приезжает к Вулфам из Чарльстона. А по возвращении домой пишет сестре письмо – из тех, призывающих к здравому смыслу писем, которые по большей части либо бессмысленны, либо производят обратный эффект.
«Я всё думаю о нашей с тобой сегодняшней беседе, и мне кажется, что я выразилась недостаточно ясно. Ты должна быть разумной, то есть исходить из того, что мы с Леонардом судим о происходящем более здраво, чем ты. Верно, последнее время мы с тобой видимся редко, но я стала замечать, что у тебя усталый вид, и я уверена: если ты дашь себе отдых и не будешь ничего делать, то сама ощутишь, насколько ты переутомилась, и будешь рада немного перевести дух. Сейчас ты пребываешь в том состоянии, когда невозможно отдать себе отчет в происходящем, но в теперешней ситуации тебе ни в коем случае нельзя разболеться.
Что мы будем делать, если придут немцы, а ты превратишься в беспомощного инвалида? Что бы делала я последние три года, если б не твоя поддержка? Ты не понимаешь, насколько я от тебя завишу. Поэтому, пожалуйста, будь благоразумной. Делай то, что говорит тебе Леонард, и не скреби полы – пусть остаются грязными! И Леонард, и я всегда считались людьми разумными – положись на нас.
На днях позвоню узнать, как обстоят дела».
В воскресенье, 23 марта Вирджиния написала Ванессе ответное письмо; написала, но не отправила. Ответным, впрочем, его назвать трудно: никакой реакции на советы старшей сестры в нем не было; и по содержанию, и по тону оно было прощальным. Вирджиния, которая и раньше, и теперь лучше любых врачей знала, чту с ней происходит, пишет, что опять сходит с ума, что слышит голоса, что мысли у нее путаются. Леонард очень обо мне заботится, пишет она, пусть Ванесса передаст ему это. И пусть знает: она, Ванесса, и ее дети всегда очень много для Вирджинии значили. О том, что записка эта предсмертная, со всей очевидностью свидетельствует заключительная фраза:
«Я сражалась с болезнью, но больше не в силах».
За два дня до этого, 21 марта, Октавия Уилберфорс приезжает в «Обитель» к чаю, и они с Леонардом, когда Вирджиния выходит из-за стола, делятся друг с другом своими опасениями. Октавия готова осмотреть Вирджинию – но, как на беду, по возвращении из Родмелла в Брайтон простужается и несколько дней не встает с постели. Поэтому в Брайтон Леонард и Вирджиния, которая пусть и не сразу согласилась показаться Октавии, смогли приехать только спустя почти неделю, 27 марта.
Консультация не удалась. Вирджиния сразу же заявила, что с ней всё в полном порядке, что никакой врач ей не нужен и что отвечать на вопросы она не станет. И только после того, как Октавия пообещала ей, что не положит ее в лечебницу (новую суссекскую больницу в Брайтоне, где сама работает), и что единственным «лекарством» от болезни будет отдых от работы и, в самом крайнем случае, постельный режим, – больная согласилась дать себя осмотреть. И в конце концов призналась Октавии, что слышит голоса и боится, как бы опять не начались сверлящие головные боли. Больше же всего боится, что не сможет писать. Октавия нашлась и тут: вас ведь в прошлые разы удавалось поставить на ноги, успокоила она Вирджинию, – удастся и на этот раз; душевные травмы заживают ничуть не хуже физических.
Вирджинию эти слова вроде бы немного успокоили. И Леонарда, соответственно, тоже. Вулфы вернулись в Родмелл, а наутро, 28 марта (день выдался ясный, холодный), Вирджиния, как всегда, спустилась в свой «садовый кабинет», и, как обычно в это время, села писать. Но не роман, не статью и не рецензию, а письмо. Письмо Леонарду. Письмо Ванессе, как мы знаем, уже было написано пять дней назад.