В этой комнате мой дядя Принсеп скрывался от всех — от меня, от моей матери, от мадам де Мопассан и ее компании… и, наконец, от самой балерины Веры Гиллера, у ног которой он провел все эти годы. Я закрыл дверь и подошел к окну. Раздвинув занавески и выглянув наружу, я увидел кирпичные стены богадельни, высокие, увенчанные шипами, омытые жарким апельсиновым светом уличных фонарей, и услышал свирепые вопли сумасшедших, доносившиеся оттуда.
Рассвело. Плясуны, славящие Мари, давно ушли, вернулись в Шифнэл со своим конским черепом. Свет растекался вниз по Генриетта-стрит, точно пролитое молоко между булыжниками. Пожиратель грехов откашлялся, прочистил горло и зевнул. За ночь силы покинули его, иссушили его глаза до цвета голубого мела, цвета бабочек на утесах над морем. Он позволил своим ослабевшим рукам упасть на колени и посмотрел на старика, который спал у очага, приоткрыв рот. Он посмотрел на его дочь — живую, которая, сосредоточенно уставившись на стол и высунув кончик языка из уголка рта, то и дело начинала рисовать на нем ложкой. Он заметил жену старика: та развела огонь в остывшем очаге, налила воду в чайник и готовила на завтра рыбу с картошкой. Женщина внимательно слушала пожирателя грехов, но не отрывалась от работы, словно тот рассказывал сказку, а не горькую правду о своей жизни.
— После этого я покинул Вирикониум, — закончил пожиратель грехов, обращаясь к ней, — и отправился в пустыни на север. И больше никогда туда не возвращался.
Внезапно он повел плечами — возможно, раздраженный тем, что больше не может придать воспоминаниям былую ясность и произвести впечатление на эту женщину. Ему не терпелось продолжить разговор.
— Может быть, мне этого не хватало? Нет. Равно как и Квасного моста с его скучными фермерами, которые разводят грязь в гостиных за окнами, закрытыми ставнями.
Мороз, туман, запах далекого берега… Рассвет тек вниз по Генриетта-стрит, как молоко. Пожиратель грехов слышал, как люди мешают угли в очагах, снимают покрывала с зеркал и птичьих клеток. Они оживленно потирали руки и смотрели, какое выдалось утро.
Если ветер переменится,
Завтра будет добрый день!
Наконец-то можно было закрыть двери и немного согреть комнату! Маленькая мертвая девочка спокойно лежала на бело-голубом покрывале. Оставалось только съесть соль.
— Одно только странно, — пробормотал пожиратель грехов. — Когда я сидел в квартире своего дяди и вспоминал, что привело меня туда, мне вдруг стало понятно: все важные поступки своей жизни я делал по воле мертвых или умирающих. И я поклялся, что оставлю все это в прошлом.
На миг его взгляд, устремленный на женщину, стал почти умоляющим.
— Как видите, мне это не удалось.
Она улыбнулась. Ее ребенок в безопасности, его душе ничто не угрожает… Она осталась довольна.
— Там я в первый раз съел соль, — холодно продолжал пожиратель грехов. — Тарелка с солью стояла у нее на груди — в точности как у вашей покойной дочери. Я не знаю, почему мой дядя оставил ее там. Может быть, для того, чтобы я ее нашел…
Позже ветер с материка покрыл окна легкими штрихами дождя, но капли влаги скоро исчезли. Прояснилось. Досыта наевшись рыбы с картошкой, усталый, но ублаженный желудочно, пожиратель грехов собрал свою сумку и забросил ее на плечо. Он получил деньги и сунул их в карман. Позади, за столами на козлах, прямо на улице, раздавался смех, грохот посуды, играла музыка. Он глубоко вздохнул, пожал плечами и неожиданно сделал руками движение, словно пытаясь передать самому себе собственный смысл свободы.
В конце концов, он не был ни мальчиком из Квасного Моста, ни своим дядей Принсепом. Коренастый, бодрый человек среднего роста, он шел, посвистывая, вниз по Генриетта-стрит, готовый идти столько, сколько выдержат ноги. Он глядел на холмы, вырисовывающиеся сквозь завесу дождя. Скоро ему предстояло подняться по их склонам и позволить ветру унести невинные, маленькие детские грехи далеко-далеко прочь.
БУРЯ КРЫЛЬЕВ
1Луна смотрит вниз
Темная полоса прилива в устье одной из безымянных рек, что берут начало в горах за Кладичем…
Обрушенная каменная кладка почтенного возраста, венчающая островок-купол на прибрежной отмели, заливается легким румянцем. Взгляд Луны смущает ее. Когда-то здесь, в тени утесов эстуария, стояла башня. Она появилась слишком давно, чтобы кто-нибудь помнил, как это произошло. И никому из ныне живущих уже не понять, как можно выстроить башню из двухсотфутового обсидианового монолита. Десять тысяч лет ветер и вода ощупывали и обстукивали ее фасад, обращенный к югу, и не нашли слабого места. Ночью в ее верхнем окне мелькал желтый свет — то разгорался, то слабел, словно кто-то прохаживался там взад и вперед перед пламенем. Кто и с какой целью возвел ее в этом краю дождей — там, где зимой бури гонят белую воду вверх по Минчу, а рыбаки из Лендалфута стараются держаться подальше от берега? Непонятно.
Теперь башня разбита на пять кусков. Края камня не обколоты, не истерты: кажется, камень таял, как свечной воск. Каменная дорожка — когда-то она вела сюда с пляжа на западном берегу, где песок завален обломками скал, — теперь ушла под воду. Все, что напоминает о ее существовании — это странные чахлые растения, гигантские побеги морского болиголова, который зачем-то покинул уютное тихое устье с соленой водой и захватил берег, опутав своими бледными мясистыми стеблями руины башни и шеренги мертвых белых сосен.
В эти времена — Времена Саранчи, когда нам уже не принадлежит ничего, кроме пустоты внутри нас самих, во Времена Костей, когда нам остается лишь ждать, — сюда придет человек. Придет туда, где вот уже восемьдесят лет не было ни души.
Костер, что он разведет, разгорится не сразу, будет бледным и тусклым. Любой порыв здесь гаснет, любой возглас становится шепотом. Что-то при падении башни отравило здешний воздух, иссушило землю. Белый, болезненный и бесконечно тихий, болиголов выползает из воды, чтобы перебирать сор в разрушенных комнатах своими пальцами, похожими на непропеченное тесто. Кажется, башня разрушена полностью — и это знаменует крах всех хитроумных замыслов и всего, что было достигнуто с их помощью.
Но разве Времена Саранчи не призывают нас к терпению? Восемьдесят лет прошло с тех пор, как тегиус-Кромис сокрушил ярмо Кэнны Мойдарт, с тех пор как пали Гетейт Чемозит, Пожиратели Мозга, и среди нас появились Рожденные заново. И в глубине этой осенней ночи, от лица древней, исполненной горечи геологии, мы поведаем о событиях вселенского масштаба, событиях таинственных, свидетелями которых мы стали. Мы расскажем о противостоянии, которое решило судьбу как Земли в целом, так и той хрупкой точки опоры, что на заре своей юности обрели на ней Культуры Заката.
Ждите! Все когда-то происходит. Все когда-то произойдет. Только ждите!
Утесы эстуария надвигаются, черные, терпеливые. Воздух холоден, ожидание висит в нем, как туман…
Это час нашего старого врага, Луны. Ее легкие блики дрожат на воде среди бессмысленных и бесстрастных образов, которые рисует ветер. Она висит в небе, растянутая до боли, точно ткань на пяльцах… Вечная пленница его пределов с вечно смущенным, рябым, загадочным лицом старой карги. Та, что остается нашей спутницей миллионы миллионов лет.
Где-то между полуночью и рассветом — в час, когда больные срываются с высоких уступов собственного «я» и падают в темноту, — что-то внезапно отделяется от края ее заколдованного круга. Это видно невооруженным глазом. Оно и устремляется в ужасную пропасть, отделяющую ее от Земли… Всего лишь крошечный завиток пара, облачко пыльцы, пересекающее одинокий луч света в некой затемненной, пустой комнате за время, которое требуется, чтобы моргнуть, протереть глаза и настроить мозг на ожидание. Десять тысяч лет никто не замечал ничего подобного. Может показаться, что все осталось по-прежнему. Просто Луна в оправе утесов — напудренное лицо, с тоской выглядывающее из-за приоткрытой двери, — никогда не казалась такой белой, такой твердой. Память решает, что глаз обманул ее. Но мир уже никогда не станет прежним.
Проходит немного времени, и слабый, робкий свет дня дымком начинает сочиться сквозь мягкие жирные стебли. Он очерчивает упавшую колонку башни, и из зарослей болиголова выходит старик — неуверенно, нехотя, словно очнувшись от утомительных грез. Он выходит, чтобы взглянуть на небо, где на юге все еще висит Луна — набросок на белой кости, порочное, изрытое оспой лицо, на котором застыло мечтательное выражение. Старик вздрагивает и кутается в плащ. Некоторое время они смотрят друг на друга, словно соперники перед боем: человек и планета. Но тут восход опрокидывает свою кровавую бадью… и разом окатывает море, берег, болиголовы, старика. Кажется, что его плащ сверху донизу покрыт брызгами и потеками крови! Старик поспешно отворачивается, но лишь за тем, чтобы вывести из укрытия маленькую, грубо сработанную деревянную лодку. Ее киль скребет по гальке, весла падают в воду, становясь белыми под ее гладью. День разгорается, но старик все гребет и лишь изредка вздрагивает — слишком уж зловещим кажется небо. Вот и западный берег… Вытаскивая лодку на пляж, он задыхается от напряжения и что-то бурчит себе под нос… Ненадолго останавливается у кромки воды, чтобы последний раз взглянуть на башню, застывшую в своей долгой борьбе с разрушением. Потом пожимает плечами и начинает торопливо подниматься по лестнице, что давно упирается в утес. Одинокая птица с оперением весьма любопытного цвета — кажется, рыболов-скопа — летит, хлопая крыльями, с сияющего юга, внезапно падает и тут же взмывает над островом, словно прощаясь. Во Времена Саранчи нам дано видеть такие вещи.
Рожденные заново думают не так, как мы. Они живут в снах наяву, преследуемые прошлым, которого не понимают, измученные правами и привилегиями, полученными при рождении, которые не имеют для них никакого значения, и насмешками душевной амнезии.