вующие об этом состоянии, едва уловимы, и каждый разумный вид ощущает их по-своему, исходя из привычного способа восприятия физической и метафизической среды. Это маленький пузырь, в котором он заключен, карман «реальности», который ничего не впускает и не выпускает, и иного не дано. Эти «пузыри» или «среды» создаются тем неповторимым набором чувств, который сложился у обитателей мира в ходе эволюции, обусловлен самим ходом эволюции и происхождением их планеты. Если кот попытается создать картину мира, она не будет иметь ничего общего с картиной мира мухи, которую он только что поймал. У каждой расы есть своя сказка о мире, и эта сказка во всех отношениях соответствует реальности; существование той тонкой материи, которая наполняет вселенную, становится все более спорным, подобным сну, труднопостижимым, как белые фигуры, что возникают на периферии поля зрения и никогда не попадают в фокус…
Десятки тысяч разумных рас населяют звезды. Эфир звенит от безумной многоголосицы. Посеманли слушал их, но не мог ответить.
Все они были далеко, ужасно далеко. Их голоса походили на исчезающий непостижимый шепот, оскорбляющий слух своей инакостью.
Таким образом он лежал на своем катафалке — достаточно далеко от Человеческой Среды, чтобы чувствовать бесчисленные события, происходящие в космосе… но не настолько далеко, чтобы суметь забыть собственную принадлежность к человечеству. В этом состоянии он пребывал чуть меньше ста лет, пока новый, более сильный голос не зазвучал в пространстве.
Сначала новые голоса пели ему. Это было первым, едва уловимым прикосновением их духовной оболочки… можно сказать, их атмосферы. Чуть позже он увидел их самих — огромное пронизанное жилками крыло, протянувшееся поперек шероховатого лунного меридиана. По мере приближения крыло обернулось мощной волной. Вскоре новая «реальность» захлестнула его, он пропитался ею, как губка. Остальные голоса смолкли. Роза, что цвела возле его плиты, разлетелась на части со звоном, полным нечеловеческого горя. Сама плита покрылась сетью тончайших трещин. Белые сады рассыпались в прах. Он был свободен. В тот момент он навсегда перестал быть человеком… но пока еще не мог принять иной формы: плоть обладает инерцией. Его первые сообщения достигли Земли слишком поздно. Фронт неуловимых волн нового сознания накрыл и Пастельный Город. В сточных канавах, в переулках и особняках Высоких Домов рождался Знак Саранчи — философия восхитительная, основанная на безупречном расчете, подобная единственной капле смертельного яда, единственной капле кислоты, упавшей на поверхность кривого зеркала, ущербный плод озарения иной Среды и всего того, во что она вовлекала нашу. Первая зараза, поражающая человеческую реальность!
Они всегда были насекомыми. Они не нуждаются в транспортных средствах, но перемещаются как стая саранчи, по трещинам и разломам космического пространства… которое представляется им огромной пустошью, усеянной каменными обломками планет и наполненной сухим треском их крыльев. Что ими движет — непонятно: инстинкт — или что-то наподобие инстинкта — заставляет их непрерывно обшаривать континуум в поисках… чего? Они и сами не понимают. Теперь от этой холодной страсти остались лишь обломки. Они пытаются заселить Землю. Они никогда не были приспособлены для того, чтобы осесть где-то и строить города. Это их трагедия… равно как и наша.
Именно великий пилот Бенедикт Посеманли привел их сюда — так получилось. То ли по ошибке, то ли в порыве отчаяния, он предложил им указать путь к Земле. Кто может винить его? Пробужденный от мнимой смерти на дальней стороне Луны, он оказался не насекомым, не человеком — ничем из того, чем когда-либо был! А они были единственной соломинкой, за которую он мог ухватиться.
Охваченные растущим смятением, они последовали за ним. Теперь он — их идол, божество… и просто проводник сигналов. Он заточен в сердце их нового города и коротает часы неподвижности в унылых мозаичных вспышках своих полунасекомых снов — невольный усилитель всего, что исходит от их Среды.
Время упущено: человеческому сознанию уже никогда не вернуть себе власть над этим миром. Новая греза разливается, как туман, и изменяет Землю.
Но и их Среда заражена. На месте роговых оболочек, обычных для саранчи, богомолов или ос, появляется плоть, кожа, волосы. Стая в ужасе. Она не может на это смотреть. Она теряет силы, пытаясь сохранить свое внутреннее видение, достоверность своего существования перед лицом пустоты.
Восприятие оказывается перед неразрешимой дилеммой. Терзаемое этой двойственностью, самое вещество планеты начинает исчезать, ползет клочьями, как старая оконная занавеска на бульваре Озман. Если так пойдет дальше, противостояние Человека и. Насекомого сведется к беспорядочным, бессмысленным стычкам, в которых все будет вертеться вокруг точек распада пространства и времени. В местах основного столкновения материя, пытаясь подстроиться под обе реальности разом, уже видоизменяется, образуя новые формы и вызывая смешение рас. На севере встают горные хребты; береговая линия принимает новые очертания — изменчивые, странные, подвижные. Ее покрывают невиданные растения, которые вылезают из моря, следуя за стаями насекомых, и теперь становятся серыми, вялыми, склизкими, полупрозрачными. Огромные полотнища миражей, похожих на бредовые видения, возникают в небе по ночам — движущиеся занавесы, словно наблюдаемые через граненую линзу. Добавьте к этому такие мелочи, как уже знакомые огненные дожди и Знак Саранчи. Борьба двух грез пробудила грезы более древние: фабрики Послеполуденных культур в Великой Пустоши восстанавливают сами себя, выпуская облака едкого пара; скульптуры, покрытые странными узорами и говорящие на древних языках, появляются на улицах Лендалфута и Дуириниша.
— Мир, — шептал Бенедикт Посеманли, — отчаянно пытается вспомнить себя… blork… nomadacris septemfasciata!.. Какой прекрасный кусок мяса…
Угли в очаге догорали. Внезапно двери тронного зала громко хлопнули, их медные украшения в виде кистеперых рыб и людей с рыбьими хвостами вместо ног беспокойно зашевелились в синеватом сумраке и снова замерли. Может, это был порыв ветра. Может, что-то упало в коридоре. Снаружи донесся короткий неясный стон. Унылый шум замер в отдалении — и наступила тишина. Там что-то случилось. Но те, кто находился в зале, были зачарованы призраком старого авиатора, колышущимся, единым в пяти лицах, его слабым голосом, видом его маски, которая врезалась в его плоть — как он объяснил, теперь без этой маски он не в состоянии воспринимать «реальный», человеческий мир.
Метвет Ниан не произносила ни слова, только смотрела полная ужаса и сострадания на это существо, истерзанное душевно и телесно, и чуть заметно кивала в такт его кивкам. Целлар-птицетворец поплотнее закутался в плащ, прикрывая тощую грудь, и дрожал. У него разболелась голова — и от холода, и от напряжения, с которым он прислушивался к этому замирающему утробному шепоту. В ужимках призрака он заметил какую-то неуверенность. В его подмигивании и кивках проскальзывало лукавство, в доверительности — самолюбование. Кажется, он восхищался даже тем, как пускает ветры.
— Так что нам делать? — спросил Повелитель птиц, немного нетерпеливо.
Призрак звучно рыгнул. Изображение расплылось, отступило и сменилось совершенно другими картинами…
Огромные стрекозы, усыпанные драгоценными камнями и при этом поголовно покалеченные, ползли мимо дрожащих стекол, а земля на заднем плане вздыбливалась, на глазах принимая новые формы. Неживое пыталось притвориться живым.
— Воздух Земли меняет и губит их. Но кладка полна.
Теряя крылья, распадаясь на ходу, тая, насекомые ползли к странным холмам, те поглощали их и, в свою очередь, сворачивались, образуя гигантский лик — бурый, костлявый, похожий на лакированный конский череп, в глазницах которого краснели половинки граната. Эти глаза смотрели в тронный зал.
— У-у-п, — сказал череп. — Зеленый, бурый, проверка. Приветствую.
В клейком желтом тумане вновь появился Посеманли. Вид у него был озадаченный.
— Что бы из нее ни вылупилось, — продолжал он, — оно перекроит мир в соответствии со своими целями… проверка… Septemfasciata…
Из окон вырвался писк, похожий на звук флейты. Одно из них разлетелось вдребезги, осколки стекла брызнули на пол. За ним не было ничего, кроме пыльной ниши, в которой позже обнаружились какие-то золотые нити и несколько косточек…
Целлар тем не менее вздрогнул и шарахнулся в сторону, словно оттуда могло вылезти какое-нибудь щупальце.
Остальные окна затянуло дымкой, в которой время от времени исчезало зеленоватое изображение авиатора. Потом появилась кошмарно раздутая пятерня — его собственная. Толстые пальцы ощупывали лицо — казалось, пилот пытался вспомнить, как выглядел в последний раз. Потом замерли на маске, будто в раздумье… И вдруг быстрым, хищным движением он вцепился в ремни и сорвал ее. Брызги рвоты залили все, что было под ней. В тот же миг Посеманли исчез.
— Получается, миру пришел конец? — спросил Целлар.
— Я хочу только одного — умереть, — глухой шепот донесся словно издалека, в нем звучал стыд и жалость к самому себе. — Сто лет на Луне!.. Просто умереть.
В окнах сменяли друг друга тусклые картины: самые обычные насекомые, осиные гнезда, очевидно, затоптанные на каком-то чердаке, и бражники, похожие на засушенные между страниц книги бутоны. Невидимый ветер сдувал их одну за другой. Каждая была темнее предыдущей, и под конец уже ничего было не разглядеть.
Целлар долго стоял в полной темноте, не думая ни о чем. Он не мог заставить себя произнести хоть слово.
Вошел карлик. В одной руке он держал свой любимый топор, в другой — связку тонких стальных стержней, отполированных до блеска. Он запыхался, белые волосы были перепачканы кровью. Кривясь от отвращения, маленький метвен залпом осушил свою чашку с остывшим ромашковым чаем. Потом заметил темные окна, битое стекло на полу и мрачно кивнул.