Таким образом, конституционные доктрины и практические цели были взаимозависимы. В Британии восемнадцатого века под властью династии Стюартов подобные доктрины проще было бы использовать в качестве способа пересмотреть имперские отношения, чтобы совладать с ростом населения колоний, их благосостояния и политической зрелости. В итоге после доклада графа Даремского 1839 г. метрополия рассмотрела бы вопрос о возможности делегирования имперской власти. Вполне вероятно, что непрерывный или отреставрированный режим Стюартов на Британских островах последовал бы конституционной формуле, которая невольно поспособствовала бы более раннему запуску процесса имперского делегирования, и тем самым нашел бы применение американским амбициям, вместо того чтобы им противостоять. Однако реставрации Стюартов, само собой, не произошло, и прогрессивная Британия все больше стала склоняться к блэкстоуновской доктрине абсолютной власти короны в парламенте, в то время как ретроградная Америка, все еще одержимая идеями жившего в семнадцатом веке юриста сэра Эдварда Кока, в итоге начала вооруженное сопротивление.
Революции 1688 г. на Британских островах и 1776 г. в североамериканских колониях Британии имели ряд общих характеристик: изначально обе они казались невероятными; большинство людей, как бы критически они ни относились к правительству, не спешило обращаться к вооруженным силам; единодушно признавалось, что так дальше продолжаться не может; в исторической ретроспективе наблюдались значительные разногласия о причинах того, что в итоге было сделано; но при этом в политических интересах необходимо было объявить значение революции огромным и определенным. Однако в отношении каузальности две революции сильно различаются. Падение Якова II случилось в узкий промежуток времени в результате ряда событий, которые современники считали обескураживающими, а историки объясняют волей случая. Это была революция, которая и тогда, и потом казалась непостижимо недоопределенной. Историки конфликтов 1770-х и 1780-х гг., напротив, всегда утверждали, что Американская революция была переопределенным, давно откладываемым результатом назревавших общественных, религиозных и идеологических конфликтов в сфере права и религии. Это в равной степени верно как для тех, кто связывал революцию с британской политикой, так и для тех, кто впоследствии объяснял ее в первую очередь внутренними проблемами самих колоний[338].
И все же рассуждать о гипотетических сценариях можно, даже признавая наличие серьезных предпосылок Американской революции, ведь эта революция была гражданской войной, в которой каждая из сторон имела вполне вероятную альтернативу, а не единогласно поддерживаемой колониальной освободительной войной, нацеленной на выход из-под контроля полностью чуждой оккупационной власти. В то время как подавляющее большинство англичан и шотландцев в 1688 г. сохраняло нейтралитет, ожидая, какая из сторон одержит верх, в 1776 г. в тринадцати колониях наблюдалась совершенно иная картина. Там люди часто были политически мобилизованы и привержены той или иной стороне со времен принципиальных конфликтов и местного принуждения, наблюдавшихся с начала 1760-х гг. В Англии в 1688 г. смена правительства прошла мирно, хоть за ней и последовали мучительные раздумья относительно теоретических последствий совершенного; в 1776 г. американские колонисты уже вели теоретические дебаты и быстро втягивались в тяжелую гражданскую войну с соседними сообществами других убеждений. Только заключение мира в 1783 г., перманентное исключение лоялистов и последующая волна триумфализма создали иллюзию единства национальной цели и неизбежности полностью независимых Соединенных Штатов.
Следовательно, эта переопределенность предполагает не неизбежность, а два гипотетических сценария, две ярких и несовместимых альтернативы: британскую Америку, еще более надежно интегрированную в британскую действительность церкви и короля, торговли и науки, или республиканскую Америку, отступающую обратно к режиму демократической политики, межконфессиональных конфликтов и аграрной самодостаточности,[339] что многим английским наблюдателям напоминало 1640-е и 1650-е гг. Само собой, эти варианты определялись действием политических факторов, поскольку британская модель будущего американского общества не предполагала обращения к насильному прозелитизму. Она не включала и последовательных мер по переселению аристократии и джентри на плантации: колониальное общество было и так в достаточной мере восприимчиво к английским аристократическим идеалам. Однако она предполагала попытку сделать церковь Англии в Америке основой толерантного режима в плюралистическом обществе, в чем многие колонисты – и не только диссентеры – видели коварную претензию на духовную власть[340].
Английскую гегемонию тоже часто считали вероломной, поскольку все чаще она выражалась в процессах культурной имитации: консьюмеризм, пропитанный английской эстетикой и торговыми нормами, придавал американскому культурному обществу все более английскую ориентацию[341]. Впоследствии эти формы английского влияния были быстро перекрыты ликованием по поводу образования новой республики и обретения независимости, а также первыми успехами эксперимента по созданию конституции. Образ молодого общества, отвергающего политическую коррупцию старого мира в пользу республиканской невинности[342] и пренебрегающего порочной роскошью современного консьюмеризма во имя грубой простоты,[343] был таким убедительным, что в результате вылился в национальный миф. Когда коррупция и роскошь вернулись, чего было не избежать, они отдавали должное этому мифу и не имели права его низвергать: как считалось, колониальная культурная исключительность указала путь к американской политической независимости. И все же только в ретроспективе стало казаться очевидным, что эволюция американских ценностей сделала независимость неизбежной.
До 1770-х гг. путь восстания и автономии представлялся крайне маловероятным. Британский старый порядок – государственное устройство, сложившееся в 1660-х гг., чтобы исключить возможность возврата к ужасам религиозной войны и общественных потрясений, которые потрепали Европу в начале семнадцатого века, – работал прекрасно. Многие современники смотрели на судьбоносные, из ряда вон выходящие события середины 1770-х гг. с ужасом и недоверием: часто звучало мнение, что очевидные причины вовсе не объясняли масштаба разворачивающейся трагедии, и это было правдой.
Хотя кое-кто и предсказывал, что гипотетически Америка может обрести независимость в неопределенном будущем, почти никто не ожидал, что кризис разразится уже в середине 1770-х гг. На допросе в Палате общин 13 февраля 1766 г., когда шли дебаты об отмене акта о гербовом сборе, Бенджамин Франклин классическим образом описал, каким до 1763 г. было положение вещей в представлении колонистов-республиканцев: он сказал, что колонии
добровольно подчинялись правительству короны и всячески демонстрировали покорность актам парламента. Хоть в нескольких старых провинциях и живет большое количество людей, чтобы держать их в подчинении, не нужны ни крепости, ни цитадели, ни гарнизоны, ни армии. Эта страна управляла ими, используя лишь перья, чернила и бумагу. Они брали с вас пример. Они не только с уважением, но и с симпатией относились к Великобритании, ее законам, традициям и обычаям и даже восхищались ее методами, которые значительно укрепили торговлю. Выходцев из Британии всегда встречали с особым почетом; быть англичанином значило пользоваться некоторым уважением и занимать высокое положение среди нас[344].
Такую точку зрения, вероятно, разделяли даже опытные колониальные управленцы. В 1764 г. Томас Паунэлл, который с 1757 по 1759 г. занимал пост губернатора Массачусетса, искал способы усилить контроль метрополии над меркантилистской империей, укрепляя связи между Уайтхоллом и каждой колонией в отдельности и в то же время старательно избегая возможности создания союза колоний. По мнению Паунэлла, развитие торговых связей сделало трансатлантический разрыв невозможным:
если получение независимости предполагает бунт, то нет ничего более далекого от их природы, их интересов, их мыслей. Если будет предложен выход из альянса с метрополией, совершенно точно, что это будет противно их духу; их приверженность протестантской династии Ганноверов навсегда останется непоколебимой; и ничто не сможет вытеснить из их сердец естественную, почти механическую привязанность к Великобритании, чего они и не пытаются скрыть, называя эту страну не иначе, как домом[345].
Во втором издании своей работы, вышедшем в свет в 1765 г. после колониальных протестов против акта о гербовом сборе, Паунэлл не внес никаких изменений в этот фрагмент и только предварил свое сочинение посвящением Джорджу Гренвилю, где объяснил последние волнения происками “демагогов”:
Поистине великий и мудрый человек не станет судить людей по их страстям – он будет смотреть на всю совокупность их принципов и поведения. Пока он видит, что они поголовно верны своему королю, покорны его правительству, активны во всех аспектах общественного сознания и общественного благосостояния, он не будет считать все то, что их склонили сказать или сделать в таких обстоятельствах, тревожным или возмутительным; и в конце концов он с удовольствием увидит, как они возвращаются к своему истинному доброму нраву, рассудительности и принципам