Второе следствие Семилетней войны было связано с тем, каким образом она была окончена. Когда реструктуризированное британское министерство приняло решение прекратить конфликт, король Пруссии Фридрих II счел, что союзники его бросили, и это оказалось очень важно. В результате этого Британия вступила в американскую войну 1776 г., не имея ни единого серьезного союзника в Европе. Если бы Британию ничто не отвлекало, она, вероятно, смогла бы сдержать или подавить восстание в своих американских колониях, однако в 1780-х гг. ее втянули в крупную войну против обеих держав Бурбонов, Франции и Испании, и вооруженного нейтралитета. Один историк утверждал, что континентальные союзы были крайне важны для поддержания британского морского господства: “Ни административная слабость, ни военная и морская несостоятельность не были причинами унизительной катастрофы [при Йорктауне]. Главным фактором стала политическая изоляция”[365]. Континентальный альянс мог бы повлиять на ситуацию в 1763–1776 гг. Однако в этот период не было угрозы французской экспансии на европейском континенте, а следовательно, ни одна другая мощная континентальная держава не была заинтересована в том, чтобы сражаться за Британию в ее континентальных битвах[366]. С этой точки зрения ослабление британского контроля за американскими колониями во многом было следствием перенапряжения военных ресурсов. Однако этого никто не предвидел, как никто не предвидел и последствий удержания Канады.
Стратегические рассуждения о долгосрочном будущем трансатлантических связей обычно вращались вокруг другой темы. Ряд экспертов выдвигал предположения, что изменение баланса численности населения между Британией и Америкой в конце концов привело бы к пересмотру отношений внутри империи. К 1776 г. это можно было использовать в качестве решающего аргумента в поддержку неизбежности независимости, который приводил дружественный Америке Ричард Прайс:
Сейчас их чуть меньше половины от нашего числа. Они очень быстро выросли до этой численности из небольшой группы первых поселенцев. Вероятно, что их численность будет расти и дальше, а потому через 50–60 лет их станет вдвое больше, чем нас… и они сформируют могущественную империю, состоящую из разных штатов, равных нам или превосходящих нас во всех ремеслах и достижениях, которые наполняют человеческую жизнь смыслом и счастьем. Достигнув этого, станут ли они по-прежнему признавать наше превосходство, на которое мы сейчас претендуем?[367]
И все же даже среди тех, кто рассуждал подобным образом (а такие рассуждения велись не первое десятилетие), никто не предвидел колоссального катаклизма 1770-х гг. Его не ожидал и сам Прайс, когда в 1769 г. писал Бенджамину Франклину о демографии колоний. В переработанном варианте этого письма, который задумывался как статья для Королевского общества, Прайс добавил предложение о колонистах: “В прошлом это было растущее число ДРУЗЕЙ, но теперь несправедливая и губительная политика, скорее всего, превратит его в растущее число ВРАГОВ”[368]. Однако даже здесь Прайс винил британскую политику, а не непреклонную логику демографии.
Корреспонденция Прайса до начала революции свидетельствует, что он не предвидел приближение этого знаменательного события, и столь же слепы были почти все его современники. Конституционные конфликты 1760-х гг. были в итоге улажены переговорами, поэтому разразившаяся в середине 1770-х буря застала врасплох даже самих колонистов, которые вскоре оказались в авангарде движения за независимость. Диссентер Прайс впервые обратил внимание на американские дела, когда колонисты, казалось, вступили в битву, подобную той, что вел он сам, в битву с “врагами свободы и истины”, епископами: “Если они смогут встать здесь на ноги, высока вероятность, что со временем они получат власть (под защитой и при поддержке их местных друзей), которая распространится не только на духовные сферы и пойдет вразрез с равной и общей свободой других религиозных убеждений”[369]. Прайс отталкивался от подобных атавистических фобий английских диссентеров, а не от неизбежной независимости Америки и не от ее конституционных требований.
Само собой, оглядываясь назад, люди начинали рассуждать по-другому: к 1773 г. лейтенант-губернатор колонии Массачусетс Томас Хатчинсон, вступив в спор с ассамблеей колонии, назвал удержание Канады великой ошибкой. Без него “не проявилось бы никакого духа противоречия метрополии, поэтому я полагаю, что последствия этого [присоединения Канады] будут хуже, чем все, чем нам грозили французы и индейцы”[370]. В этом отношении присоединение Канады теперь считается “основной причиной” Американской революции[371]. Тем не менее оно стало необходимой, но не достаточной причиной: оно создало контекст, в котором могло случиться восстание, однако не определило, что это восстание случится наверняка. Те же обстоятельства (устранение соседней угрозы) сложились и в Канаде, но не Канада в 1770-х решила разорвать свои политические связи с метрополией.
Вторая совокупность политических вариантов связана с тенденциями внутри колоний. Одной из причин считать Американскую революцию маловероятной, как и заметил Франклин, было заметное отсутствие энтузиазма по поводу колониального союза в прошлые десятилетия. В 1754 г. на конференции в Олбани, Нью-Йорк, обсуждался план, по которому весьма широкие полномочия, включая право налогообложения, предполагалось передать Большому совету, состоящему из предложенных нижними палатами колониальных ассамблей кандидатур. Однако это объединенное правительство показалось таким доминантным, что провинциальные ассамблеи сами единодушно отвергли этот план[372]. Когда в 1754 г. лорд Галифакс предложил Министерству торговли более скромный план интерконтинентального сотрудничества в военной сфере и индейских делах, Чарльз Тауншенд не воспринял его всерьез: “Невозможно представить, чтобы такое количество представителей от такого количества различных провинций, не разделяющих интересы друг друга и разобщенных завистью и укоренившимися предрассудками, смогут когда-либо договориться об обеспечении общей безопасности при разделении затрат”. Кроме того, Тауншенд полагал, что колониальные ассамблеи не примут и акт о снабжении, необходимый для финансирования союза: это пойдет вразрез с их “установившейся тенденцией забирать себе старые, традиционные прерогативы, благоразумно сохраненные за короной”, постепенно получая контроль над финансами каждой из колоний[373].
И все же, даже если колониальные ассамблеи действительно вступили в эту “погоню за властью”, это не давало повода предположить, что независимость неизбежна. Даже человек, которого считают главным катализатором революции, не считал ее результатом тенденции, давно осознаваемой колонистами. В “Здравом смысле”, опубликованном в 1776 г. в Филадельфии, Том Пейн написал о политике колоний 1775 г.: “О чем бы ни говорили тогда сторонники того или иного подхода, все сходилось к единственному решению, а именно к союзу с Великобританией; противники расходились только по вопросу о способе его заключения: одни предлагали силу, а другие дружбу…”[374] По словам Джека Грина, “скрытое недоверие”, пропитывавшее трансатлантические связи, не могло “стать действительной причиной разрыва между Британией и колониями, пока продолжало действовать деликатное и ненадежное соглашение, достигнутое при Уолполе. Невозможно было предвидеть, что это соглашение потеряет силу”[375]. Учитывая приверженность колонистов конституционным практикам, которые они называли общим наследием, вполне объяснимо, что столь многие современники считали трансатлантические разногласия разрешимыми путем переговоров. Однако утверждению Пейна противоречило множество свидетельств, о которых он, переехав недавно, возможно, еще не знал. В начале 1760-х гг., задолго до того как Пейн сошел на американский берег, в политической риторике многих колонистов восхваление свобод, которыми они пользовались как англичане в рамках империи, за относительно короткий период времени сменилось осуждением пороков и тирании, в которых, как им казалось, погрязло английское общество. “Именно если рассматривать ее в контексте этого повсеместного и восторженного одобрения английского порядка, – заметил Гордон Вуд, – Американская революция приобретает оттенок иронии и непостижимости, который замечали и сами революционеры”. Судя по риторике, основанной исключительно на английском порядке, “американцы вполне могли считать себя хранителями всего того, что англичане ценили с незапамятных времен… И все же постоянные разговоры о том, что они не хотят ничего нового и стремятся лишь вернуться к старой системе и основам английского порядка, были лишь фасадом”[376].
Что касается классических конституционных дебатов, “формальных причин” революции, здесь гипотетический сценарий предложили сами колонисты. В 1760-х гг. реакция на акт о гербовом сборе дала понять, что все было бы хорошо, если бы новый закон отменили. В разошедшихся огромным тиражом “Письмах фермера” Джона Дикинсона тот же аргумент приводился против Тауншендского билля 1767 г. Быть может, правительства и принимают неправильные меры, “однако ни одна из этих мер не освобождает правителей и подданных от обязательств друг перед другом. Ошибки можно исправить, пыл может сойти на нет”