[377]. В 1769 г. Бенджамин Франклин написал:
В последнее время слышатся возгласы: неужели никому не под силу предложить план примирения? Неужели мы должны губить себя междоусобными раздорами? Недавно благородный лорд спросил меня, нет ли у меня такого плана. Я ответил: “Предложить план просто. Для моего достаточно и нескольких слов: отмена законов, восстановление справедливости, отзыв войск, возмещение расходов, возвращение к старому методу налогообложения”[378].
Сам Конгресс в обращении “К народу Великобритании” от 5 сентября 1774 г. назвал легитимным конституционное взаимодействие до Семилетней войны, поскольку только по ее завершении “появился план порабощения ваших братьев-подданных в Америке… Поместите нас в те же обстоятельства, в которых мы пребывали в конце прошлой войны, и наша былая гармония восстановится”[379].
И все же этот гипотетический сценарий был в итоге опровергнут фактами, поскольку правительство метрополии снова и снова демонстрировало свою готовность идти на компромисс по спорным вопросам 1760-х гг.[380] Теперь можно доказать, что в начале 1760-х гг. в британской политике в отношении колониальной торговли не произошло радикального перехода от меркантилизма к империализму, о котором ранее говорили историки. Сахарный акт 1764 г. был попыткой повысить налоги в колониях, в то же время стимулируя осуществление торговли по традиционным меркантилистским каналам. То же верно и в отношении утвержденного в 1767 г. по инициативе Чатама снижения пошлины на чай, реэкспортируемый в американские колонии[381]. Подобным образом инфляция в колониях, которая возникала в результате колониального выпуска бумажных денег, была ограничена вестминстерским Валютным актом 1764 г. После колониальных протестов эта мера была ослаблена по акту 1770 г. в Нью-Йорке и по акту 1773 г. в остальных колониях: на этом основании вполне возможно предположить, что проблема могла бы быть решена[382]. Джордж Гренвиль впоследствии признал в ходе дебатов в Палате общин, что он “не предвидел” такой мощной оппозиции акту о гербовом сборе, а если бы предвидел, не стал бы его предлагать[383]. Это было вполне вероятно: учитывая, что перед имперским правительством в колониях стояла задача повышения налоговых поступлений, небольшой гербовый сбор был не слишком эффективным методом для достижения цели. Ожидалось, что налог принесет всего 110 000 фунтов стерлингов, 50 000 из которых поступят из Вест-Индии[384]. Не вдаваясь в подробности внутреннего налогообложения, можно сказать, что лондонское министерство могло получить гораздо большие суммы благодаря существующему таможенному и акцизному законодательству, настойчиво приводимому в исполнение с использованием военно-морской силы и регулируемому действующими судами адмиралтейской юрисдикции с расширенными полномочиями. После колониальных протестов вестминстерский Парламент аннулировал акт.
Таким образом, акт о гербовом сборе был принят без оглядки на возможное колониальное сопротивление, и то же самое случилось с Тауншендским законом о доходах 1767 г.: он не поднимал вопрос о внутреннем налогообложении и, казалось, был основан на признаваемом колонистами различии между законным внешним и незаконным внутренним налогообложением. Даже представители колоний не смогли предсказать грядущее и не посоветовали отказаться от принятия закона[385]. Да и Бенджамин Франклин в статье в газете London Chronicle в апреле 1767 г. согласился с конституционной корректностью имперского налогообложения внешней торговли, осуждая только “внутренние налоги”[386]. В свою очередь, сложно не согласиться с выводом, что протесты против снижения пошлины на чай с одного шиллинга до трех пенсов с фунта были организованы колониальными торговцами, которые лишались доходов из-за запрета прибыльной контрабандной торговли. Если более раннее привлечение королевского флота к борьбе с контрабандой в североамериканских водах и могло бы нанести предупреждающий удар по этой проблеме, прежде чем она превратилась бы в политический камень преткновения, остается верным, что в отсутствие серьезного принуждения с американской стороны оставалось мало возможностей для компромисса. В 1776 г., в отличие от 1688-го, бал не правил случай.
Историки, придерживавшиеся традиционного сценария “формальных причин”, пожалуй, слишком упрощают альтернативу конфликту. Первого мая 1769 г. на заседании кабинета министров рассматривались варианты сдерживания колониальных протестов против пошлин, установленных Палатой общин в июне 1767 г. по инициативе Чарльза Тауншенда, который тогда занимал пост канцлера казначейства. Теперь кабинет проголосовал за аннулирование всех пошлин, кроме одной. Пятью голосами против четырех было отклонено предложение первого лорда казначейства, миротворца герцога Графтона, отменить пошлину на чай. “Это судьбоносное решение, – как утверждалось, – ознаменовало собой точку невозврата в последовательности событий, приведших к Американской революции. Без чайной пошлины не случилось бы ни Бостонского чаепития, ни последовавшего за ним финального столкновения между Британией и ее колониями”[387]. Это уверенное суждение кажется менее вероятным, если брать в расчет и колониальные причины восстания. Британская политика действительно могла пойти по одному из гипотетических сценариев, однако гораздо более важны гипотетические сценарии социального развития и возникновения идеологического конфликта внутри самих колоний.
Эти колониальные сценарии в основном не включают в себя классические конституционные вопросы, “формальные причины” неизбежной революции. Проблема представительства была самым очевидным препятствием для мирного урегулирования, однако даже она, вероятно, не была столь непреодолимым барьером, каким впоследствии стала казаться. Само собой, проблемы налогообложения и представительства были взаимосвязаны. И все же если проблемы налогообложения можно было решить путем переговоров (налогообложением занимаются все правительства, включая республиканские), то проблемы представительства, как правило, казались более принципиальными и более неразрешимыми. Однако это не всегда было так, хотя конституционный аспект обычно и признавался самым слабым звеном в позиции метрополии. Томас Уотли утверждал: “Все британские подданные находятся в одинаковом [положении]: никто из них реально не представлен в Парламенте, но фактически представлены все, поскольку каждый член Парламента занимает свой пост в Палате не как представитель собственного электората, а как участник августейшей ассамблеи, представляющей все общины Великобритании”[388]. Иными словами, за исключением политиков, входивших в Парламент в качестве членов Палаты лордов и Палаты общин, британцы считали парламентариев не делегатами, а представителями, причем представителями, которые не получали вознаграждения от собственных избирателей, а потому не были связаны обязательством следовать их инструкциям. Проблема с этой доктриной фактического представительства заключалась не в том, что она была очевидно неверной, а в том, что она являла собой прописную истину и потому была использована в дебатах без подготовки и без теоретического обоснования. Если бы она получила некоторое теоретическое обоснование, это помогло бы лучше понять как имперские связи, так и принципы политики в самой Британии.
Было совершенно очевидно, что британские парламентарии представляли всю нацию, а не только собственный электорат; они представляли все население страны, включая людей обоих полов и несовершеннолетних, они представляли восемь или девять десятых населения, которые не обладали правом голоса, они представляли тех избирателей, которые проголосовали против них или воздержались, а также тех, кто отдал им свой голос. Само собой, это была необходимая правительственная фикция. Однако она имела больше отношения к повседневной работе правительства, чем устоявшийся миф о том, что представительство получает только тот человек, который сам отдал свой голос. В системе всеобщего избирательного права эта теория по определению подвергала тирании большинства всех тех, кто не имел избирательного права, кто голосовал за проигравших кандидатов или за парламентариев, оказавшихся на проигравшей стороне в парламентских дебатах. В обоих случаях государствами фактически управляли меньшинства, но в первом случае эта реальность была менее завуалирована и представала в более выгодном свете. Если не считать политической элиты, для всех остальных фактическое и действительное представительство были в равной степени правомерны. Здесь тоже, как и в случае с заменой монархии, где правил помазанник божий, представительной демократией, историки теперь вынуждены отказываться от сценария, в котором логика исторической неизбежности привела людей к замене “фикций” раннего нового времени самоочевидными “истинами” нового[389].
Более того, в 1766 г. Уильям Питт провозгласил, что “не приходило еще в голову человеку мысли презреннее, чем идея о фактическом представительстве Америки в этой палате – идея, которая не заслуживает даже серьезного опровержения”[390]. Однако это был настоящий политический гамбит, ведь сам Питт представлял лишь ряд крошечных избирательных округов, включая в первую очередь обезлюдевшее боро Олд-Сарум, которое (и в лучшие дни) могло похвастаться наличием от силы семерых избирателей. С 1757 по 1766 г. он входил в Палату общин на правах одного из двух парламентариев от Бата, где было около тридцати избирателей. Хотя Питт и занимал такой высокий пост, ему ни разу не приходилось выставлять свою кандидатуру на выборы