Обычно человечество уделяет мало внимания гипотетическим сценариям. Само собой, нет смысла сожалеть о том, что могло бы быть, о чем и говорится в этом отрывке:
Всплакнули – не надолго. Целый мир
Лежал пред ними, где жильё избрать
Им предстояло. Промыслом Творца
Ведомые, шагая тяжело,
Как странники, они рука в руке,
Эдем пересекая, побрели
Пустынною дорогою своей[426].
Отчасти этот мысленный блок объясняется психологией: как только принято серьезное решение, как только реализован серьезный гипотетический сценарий, необходимо признать его неизбежным, рациональным в сложившихся обстоятельствах. Ценности обновляются в соответствии с фактическими исходами, чтобы возвеличить новую ситуацию. Однако важнее, пожалуй, методологическая причина. У. Б. Галли объяснил (возможно, чересчур любезно), как подрывные случайности обретают место в толковании истории, показав, что даже “беспрецедентная, разбивающая надежды катастрофа” в сфере случая не принуждает к неизбежному выбору альтернативного гипотетического сценария[427].
И все же при более детальном рассмотрении случайности и гипотетические сценарии уместны только в самом начале любого исторического изыскания. Они быстро начинают тянуть историка в неправильном направлении. Гипотетические сценарии подразумевают явные альтернативные пути развития, целостность и самобытность которых проверяются в тот момент, когда историк проецирует их в не реализовавшееся будущее. Акцент на случай, напротив, не только подтверждает, что события пошли не по такому пути, определяйся он хоть обстоятельствами, хоть вескими доводами, хоть внутренней логикой принципов и институтов, но и подразумевает, что все гипотетические альтернативы быстро ветвятся на бесконечное число возможностей[428]. Человечество не может долго сожалеть о том, что выбрало иной путь развития, если гипотетическая альтернатива быстро теряется, разделяясь на множество вариантов, определяемых калейдоскопом случая. Должно быть, именно поэтому мы выводим их на первый план наших изысканий, ведь на самом деле желание получить утешение затмевает стремление все объяснить. Как бы то ни было, историки, впечатленные силой случая, и их коллеги, подчеркивающие важность гипотетических сценариев, могут с такой же уверенностью заявить, что если бы Ева не предложила Адаму яблоко, что-то все равно могло бы пойти не так.
Глава третьяБританская ИрландияЧто, если бы в 1912 году был введен гомруль?Элвин Джексон
Иными словами, дорогой английский читатель, ирландский протестант не входит в это английское общество взаимного восхваления, которое вы называете союзом или империей. Вы можете купить типичного и вполне компетентного ирландского протестанта, делегировав ему свои полномочия и в результате сделав его диктатором, а себя – его жестоко гонимым и притесняемым орудием и военным гарантом, но если вы в ответ на верность не предложите ему ничего, кроме естественного превосходства английского характера, то… Впрочем, попробуйте сами – и посмотрите, что получится!
Гладстон называл гомруль действенным средством для устранения всех проблем в англо-ирландских отношениях. С 1914 г., когда было отложено внедрение трех последних гладстоновских мер по предоставлению ограниченной автономии, гомруль дразнил совесть и (в некоторых случаях) гордость британских либералов. Гомруль, который, по сути, представлял собой гарантию ограниченного самоуправления, казался способом одновременно удовлетворить национальные стремления Ирландии, привязать Ирландию к империи, исправить грехи английского завоевания и избавить перегруженный имперский Парламент от добросовестных, но порой чересчур многословных ирландских парламентариев: как заметил Уинстон Черчилль на заседании Палаты общин в 1912 г., “мы полагаем, что ирландцы слишком многое решают в этой стране, хотя в своей стране у них власти мало”[429]. Более того, гомруль стал последней великой миссией Гладстона (который озвучил свою позицию по вопросу о самоуправлении в декабре 1885 г.) и дал ему стратегию, которая (как и многие другие инициативы этого мудрейшего из политиков) служила многим целям, как личным, так и государственным: гомруль заключал все сложности позднего викторианского либерализма в простой законодательный формат и в то же время давал шанс объединить в высшей степени разнородную партию под управлением Великого Старца.
Провал двух громких мер 1886 и 1893 гг. лишил Гладстона вагнеровской кульминации его политической карьеры и оставил в растерянности его последователей. Решение отложить вступление в силу третьего закона о гомруле в 1914 г. подобным образом лишило конституционалистов-националистов триумфа и создало политическое пространство для воинствующего республиканства мятежников 1916 г. и волонтеров Ирландской республиканской армии после 1919 г. В таком случае неудивительно, что после восстания 1916 г., кровавой англо-ирландской войны (1919–1921) и достаточно затяжного насилия в Северной Ирландии (особенно с 1969 по 1994 г.) либеральное сознание принялось оценивать великую гипотетическую проблему новейшей истории Ирландии: могло ли успешное введение гомруля создать спокойное и единое ирландское государство и могла ли эта мера привести к упрощению и улучшению англо-ирландских отношений. Но этими спекуляциями занимаются не только терзаемые угрызениями совести последователи Гладстона: поздние тори, обремененные ношей Северной Ирландии и смущенные непримиримым юнионизмом своих предшественников в 1886, 1893 и 1912–1914 гг., тоже с опаской обращаются к либеральной полемике эпохи и своему идиллическому видению Ирландии под гомрулем. Настоящее эссе дополняет воскрешенную историю волнений по поводу гомруля.
В конце XIX века, когда начались волнения по поводу гомруля, Ирландия представляла собой конституционную аномалию[430]. Формально фундаментом правительства Ирландии был Акт об унии (1800), который ликвидировал средневековый и полунезависимый ирландский парламент и создал Парламент Великобритании со значительным ирландским представительством в Вестминстере. Однако если (как утверждали юнионисты) гомруль был промежуточным конституционным вариантом, то это в равной степени верно и для Акта об унии, поскольку заключенная в 1800 г. уния Великобритании и Ирландии была несовершенной, на что указывали проекты законов о предоставлении Ирландии законодательной автономии, предложенные Гладстоном в 1886-м и Асквитом в 1912 гг. На протяжении девятнадцатого века в Ирландии сохранялись многие пережитки администрации, существовавшей до заключения унии, поэтому, хотя формально Ирландия и представляла собой неотъемлемую часть Соединенного Королевства, на практике она оставалась достаточно обособленной. Более того, если правительственные институты были, в представлении британцев, обособленными, то менталитет правящего класса, сосредоточенного в Дублинском замке, казался в равной степени идеалистическим и колониальным. Ирландия была представлена только в Вестминстере и управлялась (в теории) из Лондона, но в Дублине был лорд-лейтенант, или наместник, назначаемый короной, и сохранялись пережитки обособленной исполнительной власти. В Ирландии были собственный Тайный совет и по большей части изолированная судебная система, возглавляемая лордом-канцлером и лордом главным судьей; были независимые юристы и даже – после 1899 г. – нечто вроде отдельного ирландского министра сельского хозяйства (вице-президент Министерства сельского хозяйства и технического руководства). В центре этого административного аппарата было скопление высокопоставленных гражданских служащих, часто англичан, как правило компетентных, хотя и узколобых, чиновников, в которых снисходительность провокационным образом сочеталась с самоуверенностью. Таким образом, ирландское правительство представляло собой нагромождение старых, полуавтономных институтов, оставшихся со времен, когда страна была отдельным королевством, и новых институтов унии. При этом вся структура лежала в тени процветающего империализма.
Парадокс ирландского правительства в XIX веке заключался в том, что, несмотря на огромное разнообразие институтов, несмотря на относительное благодушие министров и чиновников и несмотря на то, что – особенно в конце века – местными чиновниками и полицейскими в основном становились католики-ирландцы, этот административный паноптикум был крайне непопулярен. Уния была несовершенна с точки зрения правительственных институтов и не смогла завоевать народных симпатий. Можно кратко перечислить причины этого. Во-первых, полагающаяся на свод законов уния была заключена после кровавой правительственной победы над республиканскими мятежниками в 1798 г. Главным образом она служила нуждам британской безопасности и защищала существующие территориальные интересы в Ирландии. Хотя архитектор унии Уильям Питт долгое время стремился к ее заключению, возможной ее сделало лишь британское военное превосходство[431]. Во-вторых, Питт предполагал одновременно с заключением унии гарантировать католикам полное гражданское равенство, но от этой политически принципиальной уступки в итоге было решено отказаться. Католические иерархи, которые сдержанно поддержали предложение о заключении унии, надеясь на уступки, почувствовали, что британцы их предали, а все католическое сообщество, которое с самого начала рассчитывало на место в рамках унии, в итоге оказалось за бортом. Э