тношении гомруля. Реальность Ольстера при Стормонте можно считать иллюстрацией виртуальной реальности Ирландии при гомруле.
И все же нельзя признать провал третьего законопроекта о гомруле неизбежным. Весной 1912 г., как показано, была упущена возможность заключить соглашение между либеральным правительством и ольстерскими юнионистами. Нельзя также признать неизбежным и разделение Ирландии, по крайней мере в форме постоянного исключения шести северных графств из схемы гомруля. Выдвигались предположения, что ольстерские юнионисты могли бы хотя бы частично примириться с дублинской администрацией, особенно учитывая всеирландскую приверженность союзнической мобилизации 1914 г.
Однако утверждать, что гомруль мог бы добиться успеха в парламентском отношении, вовсе не то же самое, что утверждать, будто он стал бы успешной политикой. Точно так же предполагать, что постоянного разделения Ирландии можно было избежать, совсем не то же самое, что заявлять, будто бы вместо него могло быть сформировано унитарное ирландское государство. Вероятно, кризис гомруля можно было разрешить миром только при условии временного исключения четырех или шести ольстерских графств из-под действия гомруля в 1912 г. По самым оптимистичным прогнозам эти графства могли бы скрепя сердце принять гомруль по истечении уставного периода. Однако даже если признать, что можно было бы добиться восстановления единства Ирландии без обширного кровопролития, сформированное в результате государство получило бы более миллиона несогласных и отличающихся в культурном отношении граждан. Учитывая, что среди факторов становления Ирландии в качестве зрелой и стабильной демократии были общее католичество и повсеместное уважение к гэльской культуре, наличие крупного, воспринимающего все в штыки северного сообщества протестантов могло обернуться катастрофой. Цена, которую ирландцы заплатили бы за унитарное государство, могла бы оказаться выше цены разделения: они получили бы нестабильную Ирландию из тридцати двух графств вместо стабильной Северной Ирландии из шести.
В любом случае провал гомруля не означал потерю британской Ирландии, поскольку британская Ирландия была потеряна задолго до 1912–1914 гг. Консолидация ирландской национальной идентичности в девятнадцатом веке была достигнута отчасти на основе сознательного отказа от британскости (в противовес, к примеру, взаимодополняющим отношениям между шотландской национальной идентичностью и британскостью). Вероятно, после 1914 г. Ирландский парламент быстро пересмотрел бы гомруль, как в 1920-х был пересмотрен статус доминиона, а также вероятно, что введение гомруля стало бы первым шагом к обретению статуса доминиона. Вероятно, что давление продвинутых сепаратистов привело бы к формированию занимающей оборонительные позиции националистической администрации гомруля в Дублине, и также вероятно, что условия введения гомруля спровоцировали бы вражду новой администрации с Вестминстером. Вкупе с возможностью подавления ольстерских юнионистов военной силой все это дает основания предположить, что гомруль не начал бы новую и мирную эпоху англо-ирландских отношений, а вполне мог бы запустить период кровопролития и непреходящей озлобленности между нациями. Если бы удалось избежать гибели людей во время восстания 1916 г. и англо-ирландской войны, другие жизни оказались бы потеряны на севере, что не привело бы ни к каким смягчающим последствиям и не принесло бы политических выгод. Представление о гомруле как пути к аркадии в большей степени основано на гладстоновском оптимизме и недальновидности, чем на политике 1914 г.
Таким образом, гомруль мог бы быть введен, но с этим были сопряжены огромные политические риски, которые вполне могли наступить. Принять закон о гомруле можно было только на основании временного – а возможно, и постоянного – разделения страны, что привело бы к формированию государственного устройства, в целом напоминающего сегодняшнее. Если бы ольстерских юнионистов со временем включили в Ирландию гомруля, то вполне вероятно, что вскоре в стране сформировалась бы стабильная, плюралистическая демократия. Но это была высокорисковая стратегия, причем оставались немалые шансы, что за краткосрочный политический триумф либерального государственного управления придется заплатить ценой отсроченного апокалипсиса. В период унии Северную Ирландию сравнивали с Боснией, но Ирландия при гомруле могла оказаться не столько стабильным, демократическим партнером Британии, сколько ее Югославией[548].
Глава четвертаяКайзеровский Европейский союзЧто, если бы Британия “осталась в стороне” в августе 1914 года?Ниал Фергюсон
Непосредственной причины опасаться катастрофы не было.
Ввесьма успешном романе Эрскина Чайлдерса “Загадка песков” (1903) Каррузерс и Дэвис натыкаются на свидетельство существования немецкого плана, по которому “множество морских лихтеров, до отказа набитых солдатами… должны одновременно выйти в составе семи регулярных флотилий из семи мелководных бухт, под эскортом имперского флота пересечь Северное море и пристать к английским берегам”[550]. Накануне 1914 г. этот кошмарный образ вовсе не был уникальным. Тремя годами позже немецкое вторжение было в жутких деталях описано Уильямом Ле Кё в его популярном романе “Вторжение 1910 года”, впервые опубликованном с продолжениями в германофобской газете лорда Нортклиффа Daily Mail. Ранее в своей карьере “паникера” Ле Кё был больше озабочен опасностью российского и французского вторжения. Однако (как Баден-Пауэлл, герой Мафекинга и основатель скаутского движения) он получил фальшивые “планы” немецкого вторжения от группы контрабандистов, базирующихся в Бельгии, и именно они сподвигли его на такие экстравагантные полеты фантазии, как “Битва при Ройстоне” и “Осада Лондона”[551]. Последний прыжок в область фантазии совершил Саки (Гектор Хью Манро) в романе “Когда пришел Вильгельм. История Лондона под властью Гогенцоллернов” (1913), который описывает последствия молниеносной германской победы[552]. Герой Саки Мюррей Йовил – “взращенный и вскормленный как представитель правящей расы” – возвращается из темной Азии и обнаруживает поверженную Британию, “включенную в состав империи Гогенцоллернов… в качестве имперской земли, этакой Эльзас-Лотарингии, омываемой Северным морем, а не водами Рейна”, с кафе в берлинском стиле на “Регентштрассе” и выписываемыми на месте штрафами за хождение по траве в Гайд-парке. Хотя Йовил жаждет сопротивляться тевтонской оккупации, его не поддерживают современники-тори, которые (вместе с Георгом V) бежали в Дели, оставив лишь презренную шайку коллаборационистов, в которую вошла безнравственная жена Йовила Сесилия, ее богемные друзья, всевозможные мелкие бюрократы и “вездесущие” евреи[553].
Была ли война между Британией и Германией неизбежна в 1914 г.? Пожалуй, в новейшей истории найдется мало событий, которые интерпретировались бы с большей однозначностью, чем начало Первой мировой войны. Ее приближение предвидели не только популярные британские писатели. В Германии тоже бытовало мнение, что войны избежать не удастся. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег сказал своему секретарю в критический момент июльского кризиса, что он почувствовал, что “над Европой и нашим народом навис рок, мощь которого не сравнится с человеческой силой”[554]. Несколько дней спустя, когда война уже началась, Бетман-Гольвег набросал то, что впоследствии стало одним из классических детерминистских объяснений войны: “Империализм, национализм и экономический материализм, которые при жизни последнего поколения определяли направление политики всех государств, поставили цели, достичь которых можно было лишь ценой всеобщего конфликта”[555]. Еще большим фаталистом был начальник Генерального штаба Германии Хельмут фон Мольтке, который заметил “усмехающуюся горгонью голову войны” еще в 1905 г.[556] “Война, – заявил он вскоре после своей отставки в сентябре 1914 г., – показывает, как эпохи цивилизации следуют друг за другом в прогрессивной манере и как каждой нации приходится исполнять свою предопределенную роль в развитии мира”[557]. В детерминизме Мольтке сочетался мистицизм конца века и “социальный детерминизм”, популяризированный писателями вроде его бывшего коллеги Бернгарди[558] и заметный также в последующих ремарках его австрийского визави Конрада[559]. Но к подобному выводу можно было прийти и отталкиваясь от совершенно иных идеологических предпосылок. Как показал Вольфганг Моммзен, “топос неизбежной войны” в предвоенную эпоху в Германии был характерен как для левых, так и для правых. Хотя марксистские интеллектуалы вроде Хильфердинга и Каутского – не говоря уже о Ленине и Бухарине – и не сумели предсказать приближение войны (само собой, пока она не началась), но лидер социал-демократов Август Бебель – и вовсе не он один! – еще в декабре 1905 г. предвидел наступление “сумерек богов буржуазного мира”[560].
Британские политики тоже порой использовали такой апокалиптический язык для объяснения войны, но стоит отметить, что чаще они прибегали к нему в мемуарах, а не в предвоенных высказываниях. “Народы соскользнули в кипящий котел войны”, – написал Ллойд Джордж в знаменитом отрывке своих “Военных мемуаров”. И это была не единственная метафора, которую он использовал, чтобы описать взаимодействие безбрежных и бесстрастных сил. Война была “катаклизмом”, “тайфуном”, не поддающимся контролю государственных деятелей. Когда 4 августа Биг-Бен прозвонил “судьбоносный час”, его “эхо отдалось у нас в ушах, как стук молотка судьбы… Я почувствовал, будто стою на планете, которая вдруг слетела со своей орбиты… и, бешено вращаясь, летела в неизвестность”