Но не только эти влиятельные современники искренне верили в германскую угрозу Британии. После публикации эпохального труда Фрица Фишера “Рывок к мировому господству” и в немецкой историографии укоренилась уверенность в правильности подобного мнения. Даже если англичане ошиблись в деталях и преувеличили вероятность германского вторжения, похоже, что Саки и другие паникеры были в общем и целом правы, утверждая, что в Германии властвуют милитаристские элиты, которые планируют агрессивную “попытку добиться мирового господства”, из-за чего война была неизбежна[589]. В недавних немецких сочинениях аргументы Фишера, как правило, оттачиваются, но не отбрасываются, хотя есть и ряд заметных исключений. Классической иллюстрацией возобладавших телеологических представлений служит недавняя работа Иммануэля Гайса, озаглавленная (весьма характерно) “Долгий путь к катастрофе. Предыстория Первой мировой войны. 1815–1914”, где утверждается, по сути, что Первая мировая война стала неизбежным следствием объединения Германии, произошедшего почти на полвека ранее[590].
И все же сложно не чувствовать некоторого беспокойства при мысли о том, что война между Британией и Германией была предопределена, пускай и потому лишь, что восемьдесят лет спустя издержки войны кажутся гораздо больше ее выгод. Тогдашние потери британцев существенно превзошли потери времен Второй мировой войны, особенно если сравнить цифры по всей Британской империи: погиб 908371 человек (более одной десятой всех мобилизованных), а общее число жертв составило более трех миллионов. Неудивительно, что “Великая война” и сегодня преследует воображение британцев, вдохновляя современных писателей вроде Пэт Баркер. Более того, финансовые затраты на войну – которые подняли государственный долг с 650 до 7435 миллионов фунтов стерлингов – омрачили последующие тревожные десятилетия крахом ипотечной системы, серьезно ограничив политикам пространство для маневра в период депрессии. Британия вступила в войну в качестве “мирового банкира”, а в конце войны она задолжала Соединенным Штатам около 5 миллиардов долларов[591]. В последние годы некоторые социальные историки пытаются подчеркнуть “прогрессивные” побочные эффекты войны на внутреннем фронте. Они не берут в расчет неисчислимые психологические раны, нанесенные последующей жизни миллионов выживших и членов их семей.
Если все жертвы “Великой войны” должны были предотвратить установление германской гегемонии в Европе, то закрепить это достижение не удалось. Всего через двадцать лет возникла гораздо более серьезная германская угроза Британии и всему миру[592]. Учитывая, как дорого далась ей первая война, Британия оказалась в гораздо худшем положении, чтобы противостоять этой угрозе. Помимо того, что она сама пребывала в относительном упадке, ее бывшие союзники в Европе тоже были слабее: Франция оказалась политически разделена, Россия пребывала в тисках сталинизма, а Италию охватил фашизм. В связи с этим хочется спросить, действительно ли четыре года окопной бойни были столь напрасны, как казалось поэту Уилфреду Оуэну и остальным. Конечно же, либералы вроде Ллойда Джорджа и Кейнса, вклад которых в британскую военную экономику стремился к нулю, очень быстро пришли к выводу, что победа над Германией была напрасной тратой жизней и средств. Если политика умиротворения и имела какой-то смысл, то можно сказать, что война 1914–1918 гг. смысла почти не имела, и наоборот.
Сознавая основополагающую непоследовательность британской политики, несколько историков сомневались в неизбежности англо-германской войны, утверждая, что на самом деле британские политики имели больше пространства для маневра, чем они впоследствии утверждали, пытаясь оправдаться. Однако рассматриваемые альтернативы, как правило, сводились к различным вариантам вмешательства. В разгар Второй мировой войны Лиддел Гарт писал, что в ходе Первой мировой Германию можно было бы победить и не втягивая Британию в длительную континентальную кампанию, если бы британский экспедиционный корпус был отправлен в Бельгию, а не во Францию, или если бы в Дарданелльской операции получилось задействовать большее количество войск[593]. По сути, это просто повторение двух из множества аргументов о стратегии, которые после 1914 г. бытовали в политических и военных кругах. Гобсон, напротив, недавно предположил, что более масштабное континентальное присутствие до 1914 г. могло и вовсе предотвратить нападение Германии на Францию[594]. Это тоже вариация аргументов того времени. Французское правительство всегда утверждало, что ясного заявления Британии о поддержке Франции на раннем этапе было достаточно, чтобы отпугнуть Германию, и эту мысль впоследствии не раз повторяли критики Грея, включая Ллойда Джорджа и Лансдауна[595]. Защитники Грея, однако, справедливо задавались вопросом, был ли британский экспедиционный корпус достаточно велик, чтобы вызвать беспокойство у германского Генерального штаба[596]. Гобсон предложил решить эту проблему, мысленно увеличив численность британской армии и превратив ее в укомплектованную по призыву армию континентальной модели численностью от одного до двух миллионов человек. Как он справедливо замечает, ее можно было с относительной легкостью финансировать путем повышения налогов или привлечения заемных средств[597]. Однако такой гипотетический сценарий очень далек от того, что современники считали политически возможным при либеральном правительстве.
Тем не менее остается третий вариант, который историки обычно игнорируют, – вариант британского невмешательства[598]. В отличие от гипотетического сценария Гобсона, этот вариант вовсе нельзя назвать политически нереальным, о чем свидетельствуют даже мемуары Асквита и Грея. Оба политика подчеркивали, что Британия не обязана была вмешиваться в войну и не была связана никакими договоренностями в этом отношении. Асквит писал: “Мы сохранили свободу решать, следует ли нам вступать в войну, при возникновении такой необходимости… Не было никакого военного соглашения [с Францией]: мы вступили в переговоры, которые не обязывали нас ни к чему иному, кроме как к изучению вариантов”[599]. Грей также не скрывал политической оппозиции любой “опрометчивой попытке принять решение”, из-за чего он и не смог ничего пообещать Франции в июле[600]. Иными словами, если руки Грея и были связаны, то связали их его коллеги по Кабинету, а не сила судьбы. В своих мемуарах он сам дал ясно понять, что выбор был (пускай он и настаивал, что вполне естественно, на правильности собственного решения):
Если нам и предстояло пойти на это, давайте возрадуемся, что мы сделали это сразу, ведь так было лучше – лучше для нашего доброго имени, лучше для успешного исхода, чем если бы мы попытались воздержаться, а затем оказались… вынуждены вступить [в войну] … [Если бы мы в нее не вступили], мы оказались бы в изоляции, у нас не осталось бы ни одного друга во всем мире, никто более ни на что не надеялся бы с нашей стороны и не боялся бы нас, а также не считал бы нашу дружбу выгодной. Мы оказались бы дискредитированы… нам выпало бы сыграть бесславную роль. Нас возненавидели бы[601].
Отрицание “гипотетического сценария” сохранения нейтралитета отдает должное настойчивости этих эмоциональных послевоенных извинений. Британия, как мы в итоге признали, не могла “остаться в стороне” по соображениям этического и стратегического характера. И все же внимательное изучение документов того времени – а не пронизанных детерминизмом мемуаров – показывает, как близко Британия подошла к этому. Хотя кажется неоспоримым, что в 1914 г. должна была разразиться континентальная война между Австрией, Германией, Россией и Францией, британское решение вступить в эту войну на самом деле нельзя назвать неизбежным. Только сделав попытку понять, что случилось бы, если бы Британия осталась в стороне, мы можем удостовериться в правильности принятого решения.
Историю о якобы неизбежном англо-германском столкновении можно отследить до кризиса доверия, терзавшего Британскую империю на рубеже веков. Несмотря на интеллектуальную мощь консервативного и либерального вариантов империализма 1890-х гг., англо-бурская война нанесла серьезный удар по британскому моральному духу. Риторика “национальной эффективности” и массовый энтузиазм по отношению к милитаристским “лигам”[602] не могли компенсировать тревожности чиновников и политиков из-за дороговизны обслуживания огромных заграничных владений империи[603]. На самом деле современники были склонны преувеличивать финансовые издержки империи и недооценивать преимущества поддержания обширной международной зоны свободной торговли. Фактически на защиту территории в период с 1885 по 1913 г. уходило в среднем около 3,4 процента чистого национального продукта – и это с учетом расходов на англо-бурскую войну. После 1905 г. цифра стабилизировалась на отметке 3–3,3 процента, что весьма низко по стандартам, принятым после 1945 г., и ниже соответствующих показателей для России, Франции и Германии