[604]. Однако главным было ощущение “перенапряжения” – как выразился, явно преувеличивая, Бальфур, “по существу, в тот момент мы были лишь третьесортной державой”[605]. В невероятно сложной институциональной системе, в которой разрабатывалась имперская стратегия (и которую Комитет обороны империи и новый Имперский генеральный штаб почти и не пытались упростить),[606] родился консенсус. Поскольку в финансовом и стратегическом отношении одновременная оборона колоний и метрополии была невозможна, нельзя было позволить и дальше сохранять изоляцию, а следовательно, необходимо было достичь дипломатического понимания с соперниками Британской империи.
На этом этапе стоит снова задать старый гипотетический вопрос, который без конца обдумывали немецкие либералы: что, если бы Британия достигла такого понимания, а может, и формального соглашения, с Германией? Несмотря на бытовавшую в то время в Британии озабоченность торговым соперничеством со стороны Германии, экспортеры которой начали конкурировать с Британией на зарубежных рынках, а затем и проникать на британский потребительский рынок, мысль о том, что экономическое соперничество исключало дипломатические отношения, абсурдна. Споры о пошлинах предвестником войны считает разве что неизлечимый экономический детерминист[607]. Экономические успехи Германии рождали как враждебность, так и восхищение. Более того, было множество зарубежных территорий, где германские и британские интересы совпадали. В 1898 и 1900 гг. Чемберлен призывал к англо-германскому сотрудничеству против России в Китае. В 1901 г. состоялось серьезное, хоть ни к чему и не приведшее обсуждение англо-германо-японского “тройственного союза”. Хотя Британия долго роптала, в 1899 г. было достигнуто соглашение о передаче Германии Самоа. В этот период Британия и Германия также скоординировали усилия в отношении Португальского Мозамбика и Венесуэлы (в 1902 г.). Возможности для англо-германского сотрудничества были даже в Османской империи и в ранее входившим в османскую сферу интересов Египте и Марокко, хотя по этому вопросу в Лондоне не было единого мнения[608]. Априори нет ни одной очевидной причины, по которой “перенапряженная” держава (какой считала себя Британия) и “недонапряженная” держава (какой считала себя Германия) не могли бы поладить друг с другом на международной арене. Неправильно будет сказать, что “базовые приоритеты политики каждой из стран были взаимоисключающими”[609].
Почему же тогда знаменитые переговоры о формировании альянса, которые Чемберлен и немцы Гацфельдт и Эккардштайн начали в марте 1898 г. и периодически возобновляли до 1901 г., так ни к чему и не привели?[610] Традиционно на этот вопрос отвечают, что германский канцлер Бюлов хотел сохранить “свободу действий”, а на практике это означало, что он хотел построить флот, способный бросить вызов британскому морскому превосходству. Несомненно, Бюлов, возможно преувеличивая британский упадок сильнее самих британцев, действительно не хотел заключать формальный союз с Англией (впрочем, как оказалось, к этому союзу не стремился и британский премьер-министр лорд Солсбери)[611]. Одной из причин этого, бесспорно, было опасение, что альянс с Англией может затруднить постройку германского флота[612]. И все же мысль, что англо-германское сближение было загублено германской борьбой за “место под солнцем”, нельзя считать верной. Ничуть не менее важную роль сыграла раздражительность Чемберлена, позволившего дипломатической инициативе, которая должна была остаться за закрытыми дверями, стать предметом речей и редакционных статей. Речь Бюлова в Рейхстаге 11 декабря 1899 г., в которой он выразил свою готовность и желание “на базе полной обоюдности и взаимного уважения жить в мире и гармонии с [Англией]”, была истолкована несдержанным Чемберленом как “проявление равнодушия”. Позже он сокрушался, что “сильно обжегся”, предложив сформировать альянс[613].
Но это тоже только часть истории. Гораздо лучше объясняет провал англо-германского союза не германская сила, а германская слабость. В конце концов, идею об альянсе загубили не только и не столько сами немцы, сколько британская сторона. И поводом для этого послужило не то, что Германия стала представлять угрозу для Британии, а как раз наоборот – то, что британцы поняли, что угрозы она не представляет. Это хорошо иллюстрирует британский ответ на немецкую флотскую инициативу. В 1900 г. первый лорд Адмиралтейства Селборн мрачно признался Хикс-Бичу, что “формальный союз с Германией” представляет собой “единственную альтернативу непрерывному росту флота и росту бюджета на его содержание”[614]. И все же к 1902 г. он полностью поменял свою точку зрения и “уверился, что новый германский флот строится с расчетом на войну с нами”[615]. Это осознание для немцев было катастрофично, ведь они всегда понимали свою уязвимость в период постройки флота. С самого начала Бюлов настаивал, что с Англией надо вести себя осторожно, “как гусеница до превращения в бабочку”[616]. Но куколка была уж слишком прозрачна. К 1905 г., после проведения первых флотских реформ первого морского лорда “Джеки” Фишера, начальник военно-морской разведки мог с уверенностью заявить о “подавляющем” британском “морском превосходстве” над Германией[617]. Внезапное осознание уязвимости Германии объясняет панику из-за превентивного британского морского удара, которая охватила Берлин в 1904 г.[618]
Британия, само собой, в первую очередь пыталась снизить, а не повысить вероятность таких затратных заграничных конфликтов. Вопреки немецкой паранойе, эти конфликты с гораздо большей вероятностью могли возникнуть с державами, которые уже имели обширные империи и мощный флот, чем с державой, которая лишь стремилась их заполучить. По этой причине неудивительно, что более плодотворны оказались дипломатические заискивания с Францией и Россией. Как в ноябре 1901 г. заметил помощник заместителя министра иностранных дел Берти, лучшим аргументом против англо-германского союза был тот факт, что в случае его заключения “мы никогда не смогли бы наладить отношения с Францией, которая соседствует с нами в Европе и многих других частях света, и с Россией, граничащей или почти граничащей с нами во многих регионах Азии”[619]. Солсбери и Селборн имели очень схожие представления об относительных достоинствах Франции и Германии. Германское нежелание поддержать британскую политику в Китае в 1901 г. из страха навлечь на себя гнев России лишь подтвердило британскую позицию: несмотря на бахвальство, Германия была слаба[620].
Основой для улучшения отношений с Россией была убежденность, что войны с Россией по любому имперскому вопросу следует избежать. Британия быстро обозначила свою готовность не мешать России в Маньчжурии и Тибете, а также не провоцировать ненужные трения из-за черноморских проливов, Персии и даже (к ужасу Керзона) Афганистана[621]. Возможно, это стремление наладить отношения могло, как и в случае с Францией, привести к формальному пониманию между державами, если бы не поражение России в войне с Японией, с которой Британия состояла в союзе с 1902 г. Тот факт, что этот союз возобладал над любыми договоренностями с Россией, служит хорошей иллюстрацией логики британской политики, в основе которой лежал принцип “ублажай сильного”[622]. В случае с Францией был сходный список имперских вопросов, по которым можно было достичь соглашения: главным образом, они касались Индокитая, Марокко и Египта[623]. Эти вопросы вполне можно было и не поднимать, если бы не Чемберлен, который, все еще страдая от обмана немцев, хотел, чтобы колониальные соглашения сформировали основу полноценного альянса[624].
Англо-французское “сердечное соглашение” от 8 апреля 1904 г. фактически заключалось в обмене колониями, но имело три важных последствия. Во-первых, оно усилило тенденцию к укреплению отношений с Россией: хорошие отношения с одной из стран предполагали хорошие отношения с другой[625]. Во-вторых, оно дополнительно подчеркнуло отсутствие необходимости в хороших отношениях с Германией, что стало очевидно во время Первого марокканского кризиса[626]. В-третьих, что важнее всего, оно показало, что военные стратеги по обе стороны Ла-Манша впервые начали обдумывать возможность британской военной и морской поддержки Франции в случае войны с Германией. Мысль о том, чтобы использовать флот для блокады Германии, обсуждалась и раньше. Однако только в 1905 г. появилась идея разделения ответственности на море, в соответствии с которой французский флот предполагалось сосредоточить в Средиземном море, а британский – в “территориальных водах”. В то же время Генеральный штаб начал подумывать о возможности отправки на континент экспедиционного корпуса для поддержки Франции, что вызвало ожесточенные дебаты о том, оборонять ли силами экспедиционного корпуса франко-германскую границу или же высадить десант на севере Германии