более, а не менее вероятной, одновременно приближая ее, а не отдаляя. Отвергая любую логику, он хотел обязать Британию вступить в войну с Германией, поскольку в ином случае могла вспыхнуть война с Германией.
Само собой, лучше всего все это объяснялось тем фактом, что Германия была склонна к мегаломании, которая представляла угрозу не только Франции, но и самой Британии. Как мы видели, таких взглядов придерживались консервативные журналисты и дипломаты-германофобы. И все же поразительно, что их паникерские заявления противоречили большей части разведданных, которые Министерство иностранных дел действительно получало из Берлина в ходе войны. До сих пор историки не обращали на это внимания. И правда, в отсутствие современной шпионской сети до 1914 г. сложно было найти полезные разведданные по военной ситуации в Германии[682]. Но отчеты британских дипломатов и консулов в Германии отличались высоким качеством. Гораздо лучше, чем Кроу в 1907-м, ситуацию проанализировал Черчилль в ноябре 1909 г. Черчилля сложно было назвать германофилом. Но он утверждал – очевидно, на основе разведданных, – что “растущие сложности с финансированием” “становятся ужасно эффективным” “способом сдержать морскую экспансию Германии”:
Чрезмерные расходы Германской империи расшатывают все столпы, на которых покоится социальное и политическое единство Германии… Высокие пошлины на продовольствие, обеспечивающие большую часть таможенной выручки, повышаются, что приводит к возникновению глубокой пропасти между аграриями и промышленниками… Сфера прямого налогообложения уже по большей части занята национальной и местной системами. Перспектива вмешательства выборного парламента империи в эту обескровленную сферу объединяет имущие классы… в общей настороженности… С другой стороны, введение новых или повышение старых налогов на все формы массовых благ значительно укрепляет позиции партий левого толка, которые выступают против расходов на вооружение и многое другое. Тем временем германский имперский долг за последние тринадцать лет непрерывного мира вырос более чем в два раза… Кредиты Германии дошли до уровня Италии… Эти обстоятельства вынуждают сделать вывод о том, что в Германии приближается период серьезного внутреннего напряжения[683].
Черчилль не единственный распознал финансовую слабость Германии. Уже в апреле 1908 г. сам Грей “указал, что в течение следующих нескольких лет финансы могут привести к серьезным затруднениям в Германии и оказать на нее сдерживающее влияние”. Годом позже германский посол Меттерних даже обратил внимание на внутреннее политическое “сопротивление” морским расходам[684]. В 1911 г. Гошен тоже заявил о фискальных проблемах Германии и скептически отнесся к уверениям кайзера в их отсутствии[685]. При обсуждении спорного билля об армии в 1913 г. он заметил, что “каждый класс был бы… рад увидеть, как финансовое бремя ложится на плечи любого другого класса”[686]. В марте 1914 г. Николсон даже предсказал, что “если Германия не решится пойти на большие финансовые жертвы ради военных целей, дни ее гегемонии в Европе [sic] будут сочтены”[687]. Также многие сознавали уязвимость союзов Германии с Австрией и Италией. Иными словами, британские наблюдатели признавали, что Германия слаба, а не сильна, и что она финансово и политически не способна выиграть гонку военно-морских вооружений у Британии и гонку сухопутных вооружений у Франции и России. Единственная опасность, по мнению Черчилля, заключалась в том, что правительство Германии вместо попытки “стабилизировать внутреннюю ситуацию” могло решить “сбежать от нее во внешнее приключение”. Сам Грей в июле 1914 г. дважды указал, что, с точки зрения Германии, было логично нанести превентивный удар по России и Франции, не дожидаясь дальнейшего ухудшения военного баланса.
Правда в том, что, если ранее правительство Германии имело агрессивные намерения… теперь оно знает о ведущихся в России военных приготовлениях, о перспективном повышении численности ее вооруженных сил и особенно о планируемой постройке – по настоянию французского правительства и на французские средства – стратегических железных дорог, сходящихся на германской границе… Германия не боялась, считая свою армию неуязвимой, но были опасения, что через несколько лет страх все же может возникнуть… Германия боялась будущего[688].
Почему же тогда он сам и все старшие чиновники Министерства иностранных дел и Генерального штаба все равно представляли, как Германия стремится к наполеоновской власти, непосредственно угрожая Британии? Вполне возможно, они преувеличивали – если не фабриковали – эту угрозу, чтобы обосновать военные обязательства перед Францией, к которым склонялись сами. Иными словами, именно потому, что они хотели связать Британию союзными соглашениями с Францией и Россией, необходимо было приписать немцам разработку грандиозных планов европейского господства.
Это приводит нас к важнейшему вопросу: каковы были “военные цели” Германии в 1914 г.? Само собой, согласно Фрицу Фишеру, они были именно так радикальны, как опасались британские германофобы. Война была попыткой “реализовать политические амбиции Германии, которые можно свести к установлению германской гегемонии в Европе” посредством аннексии французской, бельгийской и, возможно, российской территории, создания центральноевропейского таможенного союза и образования новых польского и балтийских государств, находящихся под прямым или косвенным контролем Германии. Кроме того, Германия должна была приобрести новые земли в Африке, так что ее колониальные владения оказались бы консолидированы в центральноафриканской области. Планировалось также совместными усилиями разрушить Британскую и Российскую империи, устроив там революции[689]. И все же в логике Фишера есть серьезный изъян, который оставило без внимания слишком много историков. Этот изъян заключается в типичном для детерминистской историографии допущении, что Германия начала войну ровно с теми же целями, которые были озвучены после ее окончания[690]. Так, “сентябрьская программа” Бетмана-Гольвега – “предварительные положения о курсе нашей политики”, нацеленной на сепаратный мир с Францией, в основе которых лежало предположение о быстрой победе Германии на западном фронте, – представляется первой открытой декларацией о намерениях, существовавшей до начала войны[691]. Если бы это было правдой, о возможности избежать войны не могло бы идти и речи, поскольку совершенно очевидно, что ни одно британское правительство не приняло бы территориальные и политические условия, предложенные по “сентябрьской программе” Франции и Бельгии,[692] ведь это привело бы к воплощению “наполеоновского кошмара” посредством предоставления Германии контроля над бельгийским побережьем. И все же никуда не деться от факта, что Фишер и его ученики не нашли никаких свидетельств существования этих целей до вступления Британии в войну. Возможно, они никогда не записывались на бумаге или соответствующие документы были уничтожены либо потеряны, а участники событий впоследствии солгали, чтобы не признавать справедливости положения об ответственности за развязывание войны, включенного в Версальский договор. Однако это кажется маловероятным. Фишер смог найти лишь довоенные фантазии немногочисленных пангерманистов и предпринимателей (в частности, Вальтера Ратенау), ни один из которых не занимал государственных должностей, а также эпизодические агрессивные выпады кайзера – человека, влияние которого на политику нельзя назвать ни последовательным, ни столь серьезным, как он сам полагал[693].
Чтобы понять довоенные цели Германии, необходимо сперва осознать, как прав был Черчилль, рассуждая о слабости положения Германии. Она действительно проиграла Британии гонку морских вооружений преимущественно по финансовым причинам и проигрывала гонку сухопутных вооружений России и Франции. Она также имела веские причины сомневаться в надежности своего главного союзника в лице Австрии и не могла быть уверена в других державах, которые переманивала на свою сторону (в частности, в Италии и Турции). Мощь Антанты, напротив, казалось, подтверждалась слухами об англо-русских морских переговорах. В таких обстоятельствах устоявшееся мнение начальника Генерального штаба Мольтке о том, что превентивный военный удар по России и Франции может быть предпочтительнее дальнейшего военного упадка, стало завоевывать влиятельных сторонников даже до сараевского убийства. Первым делом, конечно, целью Бетмана-Гольвега в июле 1914 г. был дипломатический успех. Он надеялся, что быстрый австрийский удар по Сербии укрепит Двойственный союз и расколет Антанту, поскольку сомневался, что Британия готова будет поддержать российское вмешательство для поддержки Сербии[694]. Однако с самого начала он был оптимистично настроен по отношению к перспективе войны против России и Франции. При условии что Россию удастся выставить агрессором, он был готов к континентальной войне, рассчитывая, что в таких обстоятельствах Британия не станет вмешиваться – или хотя бы вмешается не “сразу”[695].
Дело в том, что если бы Британия не стала сразу вступать в войну, Германия в существенной мере пересмотрела бы свои военные цели, изложенные в “сентябрьской программе”. Заявление Бетмана-Гольвега Гошену от 29 июля 1914 г. явно показывает, что он готов был гарантировать территориальную целостность Франции и Бельгии (а также Голландии) в обмен на британский нейтралитет