[696]. Если бы Британия действительно осталась в стороне, было бы безумием отказываться от такой сделки. Следовательно, в цели Германии почти наверняка не вошли бы территориальные изменения, предусматриваемые “сентябрьской программой” (за исключением, возможно, связанных с Люксембургом, поскольку они не представляли интереса для Британии), и точно не вошли бы положения об установлении германского контроля над бельгийской береговой линией, с которыми не смирилось бы ни одно британское правительство. Таким образом, в лучшем случае сохранились бы следующие положения:
1. Франция… Военная контрибуция будет выплачиваться отдельными траншами. Они должны быть достаточно высоки, чтобы не позволить Франции тратить значительные суммы на вооружение в течение следующих 15–20 лет. Более того, [будет заключено] торговое соглашение, которое поставит Францию в экономическую зависимость от Германии [и] обеспечит французский рынок для нашего экспорта… Это соглашение должно обеспечить нам финансовую и производственную свободу действий во Франции, благодаря чему отношение к немецким предприятиям отныне будет таким же, как и ко французским.
2. …Мы должны создать центральноевропейскую экономическую ассоциацию, заключив одинаковые таможенные договоры с Францией, Бельгией, Голландией, Данией, Австро-Венгрией, Польшей, а также, возможно, с Италией, Швецией и Норвегией. Эта ассоциация не будет иметь никакой единой верховной власти, а ее члены будут формально равноправны, но на практике она будет возглавляться Германией и должна будет стабилизировать экономическое господство Германии в Срединной Европе.
[3.] Вопрос о колониальных приобретениях, где главная цель заключается в создании протяженной центральноафриканской колониальной империи, будет рассмотрен позже, как и вопрос о целях в отношении России…
4. Голландия. Необходимо определить, какими методами и средствами можно наладить более близкие отношения Голландии с Германской империей. Учитывая голландский характер, эти близкие отношения не должны давать им почувствовать хоть какое-то принуждение, каким-либо образом менять голландский образ жизни или склонять голландцев к новым военным обязательствам. Таким образом, внешне Голландия должна остаться независимой, но попасть во внутреннюю зависимость от нас. Можно также рассмотреть наступательный и оборонительный союз, чтобы покрыть колонии, но в любом случае [должна быть сформирована] тесная таможенная ассоциация…[697]
К этим положениям, которые фактически представляют собой “сентябрьскую программу” без аннексии территорий Франции и Бельгии, стоит добавить разработанные впоследствии подробные планы “отбросить [Россию] как можно дальше от восточных германских границ и [подорвать] ее господство над нероссийскими зависимыми народами”. В этих планах предполагалось создание нового польского государства (присоединяемого к габсбургской Галиции) и уступка балтийских провинций (которые либо получили бы независимость, либо вошли бы в состав новой Польши, либо оказались бы аннексированными самой Германией)[698]. Даже этот отредактированный вариант “сентябрьской программы”, вероятно, преувеличивает довоенные планы немецкого руководства. Конечно, Бюлов уже не был канцлером, но его соображения, высказанные в 1908 г. в беседе с кронпринцем, не слишком отличались от мнения Бетмана-Гольвега, что война укрепит политический левый фланг и внутренне ослабит Рейх:
Ни одна война в Европе не принесет нам многого. Нам ничего не даст завоевание новых славянских или французских земель. Присоединив малые страны к империи, мы лишь укрепим центробежные силы, которых, увы, в Германии всегда в достатке… Безрассудно развязанная война окажет негативное воздействие на страну, даже если мы добьемся успеха в битвах… За любой крупной войной наступает период либерализма[699].
Представляли ли очерченные выше ограниченные военные цели непосредственную угрозу британским интересам? Предполагали ли они наполеоновскую стратегию? Едва ли. Экономические положения “сентябрьской программы” подразумевали лишь создание восемьюдесятью годами ранее европейского таможенного союза под эгидой Германии, причем союз этот не слишком отличался бы от того, что существует сегодня, – от Европейского союза. Многие официальные заявления действительно перекликаются с сегодняшним положением вещей, например фраза Ханса Дельбрюка “Только та Европа, которая сформирует единое таможенное пространство, получит достаточно мощи, чтобы тягаться с грандиозными производственными ресурсами трансатлантического мира”, или восторженный призыв Густава Мюллера к созданию “Соединенных Штатов Европы” (о которых до войны говорил сам кайзер), “включая Швейцарию, Нидерланды, скандинавские страны, Бельгию, Францию, даже Испанию и Португалию, а через Австро-Венгрию также Румынию, Болгарию и Турцию”, или стремление барона Людвига фон Фалькенхаузена “сравниться с великими, закрытыми хозяйственными органами Соединенных Штатов, Британской и Российской империй, создав столь же крепкий экономический блок, представляющий все европейские страны… под руководством Германии с двумя целями: (1) обеспечить членам этого целого, особенно Германии, господство на европейском рынке и (2) повести всю экономическую мощь союзной Европы, как единую силу, на борьбу с мировыми державами по вопросу об условиях доступа на рынки друг друга”[700]. Но дело в том, что в 1914 г. Британия не вошла бы в кайзеровский “Евросоюз”. Напротив, пока жива была ее морская империя, Британия сама по себе оставалась бы сверхдержавой.
Само собой, этому не суждено было сбыться: как мы знаем, требование британского нейтралитета оказалось отклонено. И все же немецкие историки слишком быстро назвали предложение Бетмана-Гольвега бездумным просчетом и заявили, что сами немцы не ожидали получить от Британии обязательство сохранять нейтралитет. Документальные свидетельства это не подтверждают. Напротив, они показывают, что надежды Бетмана-Гольвега на британское невмешательство вовсе нельзя было назвать необоснованными. Его можно простить за то, что он не смог предугадать, что в последнюю минуту аргументы Грея и Кроу возобладают над позицией более многочисленных сторонников невмешательства.
Было бы неверно заключить, что британское довоенное планирование, в основе которого лежало предположение о необходимости вмешательства во франко-германскую войну, сделало эту войну неизбежной. Большинству членов Кабинета (не говоря уже о Парламенте) сначала не сообщали о переговорах с французами. Как сказал Сандерсон Камбону, одна мысль о военных обязательствах перед Францией “привела к расхождению во мнениях” – “нечто более определенное Кабинет бы сразу отверг”. Как ни удивительно, в неведении сначала держали даже премьер-министра Кэмпбелла-Баннермана. Когда ему обо всем сообщили, он выразил свою обеспокоенность тем, что “упор на совместные приготовления… очень близок благородному делу”. Холдейну тоже пришлось “разъяснять” начальнику Генерального штаба Литтлтону, “что мы никоим образом не берем на себя никаких обязательств самим фактом вступления в переговоры”[701]. В таких обстоятельствах Грей не мог сделать шаг в сторону формального альянса с Францией, к которому стремились милитаристы Министерства иностранных дел Маллет, Николсон и Кроу[702]. Более осторожный постоянный помощник министра Хардиндж в марте 1909 г. в своем выступлении на заседании подкомитета Комитета обороны империи подчеркнул: “Мы не давали никаких гарантий, что поможем [французам] на суше, и… единственным основанием для надежд французов на военную поддержку служат полуофициальные беседы французского военного атташе с нашим Генеральным штабом”. В связи с этим подкомитет заключил, что “в случае нападения Германии на Францию вопрос об отправке армейского корпуса за границу или использовании только морских сил будет решаться на основании политики, которую действующее правительство будет определять только при возникновении соответствующих обстоятельств”[703]. Вариант военного вмешательства лишь подвергался рассмотрению (и вместе с тем изучались его логистические последствия), как в период холодной войны в США подвергался рассмотрению вариант ответного ядерного удара, если Советский Союз совершит нападение на Западную Европу. В обоих случаях важно подчеркнуть: факт существования этих планов не делал войну неизбежной. Даже германофобу Айре Кроу пришлось в феврале 1911 г. признать “фундаментальную истину… что согласие нельзя считать альянсом. Оно может не иметь никакой силы в чрезвычайных ситуациях. Согласие – это не более чем образ мыслей, представление об общем направлении политики, разделяемое правительствами двух государств, которое может быть или стать столь неопределенным, что потеряет всяческое значение”[704].
Итоговое решение оставалось за Кабинетом, а не за Греем, и правительство как единое целое, по словам Грея, было “довольно свободно”[705]. По мнению лорда-канцлера Лорберна, вмешательство в “чисто французский спор” было в связи с этим немыслимо, поскольку оно потребовало бы “большинства, состоящего в основном из консерваторов, и очень большого количества противостоящих вам министерств… Это означало бы, что действующее правительство не могло продолжить работу”[706]. В ноябре 1911 г. Грей потерпел в Кабинете сокрушительное поражение (пятнадцать голосов против пяти) при голосовании по двум резолюциям, однозначно исключающим любые военные обязательства перед Францией