[707]. Вопрос был поднят снова в ноябре 1912 г., когда радикалы в составе Кабинета, поддерживаемые флотскими энтузиастами Хэнки и Эшером, смогли заставить Грея опровергнуть в Палате общин, что Британия взяла на себя какие-либо тайные и ограничивающие военные обязательства в отношении Франции. Холдейну показалось, что он вышел с решающего заседания Кабинета “свободным во всех отношениях”, но Асквит изложил королю решение Кабинета совсем иначе: “Между Генеральным штабом и штабами других государств не должно производиться никакой коммуникации, которая может прямо или косвенно обязать нашу страну к военному или морскому вмешательству… Никакая связанная с совместными действиями на суше или на море коммуникация не должна осуществляться без заблаговременного одобрения Кабинета”[708]. Неудивительно, что французский военный атташе в Берлине заключил, что в случае войны с Германией “Англия не окажет нам серьезной поддержки”. Кроу продолжил настаивать на том, чтобы “сделать наше соглашение с Францией шире и определеннее”, но превосходство было за противниками альянса[709]. Ничто не служит лучшей иллюстрацией этому, чем составленные в 1912 г. заметки Черчилля о разделении военно-морской ответственности, в результате которого французский флот сосредоточивался в Средиземном море, а британский – в территориальных водах. Эти распоряжения были “отданы независимо, поскольку они выгоднее всего для интересов каждого из государств… Они не проистекают из какого-либо морского соглашения или конвенции… Ничто в морских или военных договоренностях не должно обременять нас… если, когда придет время, мы решим из них выйти”[710].
Аркур и Эшер в публичном и частном порядке вновь и вновь повторяли эту мысль, поэтому у Грея не осталось иного выбора, кроме как сказать Камбону, что нет никакого “обещания, которое обязывает любое из правительств… к совместным действиям в случае войны”[711]. Еще меньше обязательств предполагали англо-российские морские переговоры. В Лондоне даже нарастало беспокойство из-за российского аппетита к односторонним уступкам по Ближнему Востоку[712]. В мае 1914 г. Грей сказал Камбону: “Мы не могли вступить ни в какое военное противоборство – даже в противоборство предельно гипотетического толка – с Россией”. Одиннадцатого июня 1914 г. – всего за несколько дней до сараевского убийства – ему пришлось снова заверить Палату общин, что “в случае войны между европейскими державами нет никаких необнародованных соглашений, которые ограничили или затруднили бы свободу действий правительства или… Парламента при принятии решения о возможном участии Великобритании в войне”[713].
Таким образом, единственное логичное обоснование стратегии Грея – что она предотвратит нападение Германии на Францию – потеряло смысл. “Соглашение между Россией, Францией и нами было бы совершенно надежным, – сказал он вскоре после вступления в должность министра иностранных дел. – Если оно необходимо, чтобы сдержать Германию, его можно заключить”[714]. Именно это было фундаментом сделанных в 1912 г. заявлений самого Грея, Холдейна и даже короля различным представителям Германии о том, что Британия “ни при каких обстоятельствах не потерпит разорения Франции”[715]. Историки часто считают эти заявления категорическими обязательствами, которые немцы на свой страх и риск проигнорировали. Но правда в том, как наверняка осознало правительство Германии, что Антанта не была “совершенно надежна”, как планировал Грей. Его коллеги по Кабинету даже вынудили его публично отречься от идеи оборонительного союза с Францией и Россией. В случае нападения Германии Франции оставалось утешаться лишь частной инициативой Грея как выпускника Винчестера и Баллиола и джентльмена. Но это означало британское вмешательство только в том случае, если бы Грей смог склонить большую часть Кабинета на свою сторону, в чем он совершенно не преуспел в 1911 г. Если бы заручиться поддержкой министров не получилось, ему самому, а возможно и всему правительству, пришлось бы уйти в отставку, что вряд ли могло напугать Германию. Стоит ли в таком случае удивляться, что Бетман-Гольвег готов был попытать счастья? Если газета Manchester Guardian смогла с уверенностью заявить – как заявила в июле 1914 г., – что “не было опасности вовлечения [Британии] в конфликт [между Австрией и Сербией] по условиям союзных соглашений”, если сам Асквит не мог разглядеть “ни одной причины, по которой нам следует быть не просто наблюдателями”, даже 24 июля, то почему же Бетман-Гольвег должен был считать иначе?[716] Если подумать, неопределенность британской позиции, пожалуй, делала континентальную войну более, а не менее вероятной, поскольку она толкала немцев рассматривать возможность превентивного удара[717]. Но это точно не делало британское вмешательство в такую войну неизбежным – как показали события июля 1914 г., все было как раз наоборот.
Когда после сараевского убийства в Лондоне стало понятно, что австрийское правительство намеревалось потребовать “компенсации в форме некоторого унижения Сербии”, Грей первым делом озаботился возможной реакцией России. Видя возможность конфронтации России и Австрии, он стремился через Берлин оказать косвенное давление, чтобы сдержать австрийские карательные меры, надеясь повторить прошлогодний успех своей балканской дипломатии[718]. Сначала Грей призвал Россию и Австрию “обсудить все вместе” в надежде, что можно будет выставить сербам такие условия, которые сочтут приемлемыми обе стороны, но эту инициативу отверг президент Франции Пуанкаре, который как раз оказался в Санкт-Петербурге. Сомневаясь в своей способности оказать смягчающее воздействие на Россию и подозревая, что правительство Германии на самом деле “подначивает” австрийцев, Грей изменил свою линию поведения, предупредил немецкого посла Лихновского, что Россия вступится за Сербию, предсказал вторую революцию 1848 г. в случае континентальной войны и предложил силами четырех других держав (Британии, Германии, Франции и Италии) урегулировать отношения Австрии и России[719].
С самого начала Грей не хотел выдавать, каким образом Британия может ответить на эскалацию конфликта. Он знал, что если Австрия при поддержке Германии выставит Белграду чрезмерные требования, а Россия проведет мобилизацию для защиты Сербии, то замешанной может оказаться и Франция – такими были характер франко-русского соглашения и военная стратегия Германии. План по заключению соглашений с Россией и Францией был нацелен как раз на то, чтобы избежать подобной франко-германской войны. Однако Грей также боялся, что слишком очевидное заявление о поддержке Франции и России – к которому вполне предсказуемо призывали Кроу и Николсон – может подтолкнуть русских пойти на риск. Он оказался в затруднительном положении, не видя способа разрушить Двойственный союз, не укрепляя при этом союз Франции и России[720]. К несчастью, он произвел совсем не то впечатление, на которое рассчитывал: к воскресенью, 26 июля, французы полагали, что могут положиться на Британию, а немцы были “уверены” в английском нейтралитете. Ягов сказал Камбону: “У вас есть ваши сведения. У нас есть наши. К несчастью, они исходят из одного источника”[721]. Правительство Германии как ни в чем не бывало продолжило свои действия, изображая интерес к предложениям Грея по поводу урегулирования конфликта, принимать которые оно не собиралось[722].
Стоит отдать Грею должное, его тактика продуманной неопределенности едва не окупилась. Правительство Сербии чувствовало себя таким уязвимым, что – хотя Грей и поразился столь “суровым” условиям – фактически приняло австрийский ультиматум, потребовав внесения лишь незначительных изменений[723]. Более того, к ужасу Бетмана-Гольвега и Мольтке, которые склоняли немцев не принимать предложения Грея об урегулировании конфликта всерьез, кайзер счел сербский ответ дипломатическим триумфом и призвал Вену просто “задержаться в Белграде”, то есть временно оккупировать сербскую столицу (как Пруссия оккупировала Париж в 1870 г.), чтобы обеспечить исполнение австрийских требований. Это усилило смятение, которое создал Ягов, заявивший, что Германия не будет предпринимать никаких действий, если Россия проведет мобилизацию лишь на юге (то есть против Австрии, но не против Германии)[724]. В то же время российский министр иностранных дел Сазонов неожиданно изменил свое мнение о возможности двусторонних переговоров России и Австрии, и Грей незамедлительно вернулся к этой идее, как только стало понятно, что правительство Германии на самом деле не заинтересовано в его схеме организации конференции с участием четырех держав[725]. На мгновение показалось, что континентальной войны можно избежать. Однако, к несчастью для Грея, между Берлином и Санкт-Петербургом уже возникла непреодолимая пропасть. С одной стороны, Сазонов не собирался допускать оккупации Белграда Австрией, ведь в его глазах это означало значительное падение российского влияния на Балканах[726]