[804]. “Кто даст гарантию, что после этого Германия не станет большевистской?” – спросил он у французского генерала Гамелена накануне Мюнхенской конференции.
Сегодня мы считаем Мюнхенское соглашение ужасным предательством чехов – каким оно и было. Чтобы избежать войны, Чемберлен фактически заставил их отказаться не только от Судетской области, но и от возможности обороняться. И все же в то время Гитлер счел это провалом, а не победой своей политики: он хотел добиться быстрого, жесткого решения, а не дипломатического компромисса. Он вернулся в Берлин, негодуя из-за признаков народного стремления к миру в Германии, и приказал провести новую пропагандистскую кампанию, чтобы подготовить немецкий народ к войне. Чемберлена, напротив, по возвращении в Британию встречали как героя. Его популярность на фоне подписания Мюнхенского соглашения была так высока, что не приходится и сомневаться: если бы он объявил о проведении всеобщих выборов – на чем настаивали некоторые из его ближайших советников, – то одержал бы разгромную победу, которая затмила бы победы 1931 и 1935 гг.
Само собой, его достижения в Мюнхене оказались эфемерными. Пятнадцатого марта 1939 г. Гитлер просто в одностороннем порядке отозвал гарантии, которые предоставил ослабленному чешскому государству, и начал вторжение в страну. Часто считается, что именно в этот момент война стала неизбежной. И все же даже после этого еще звучали громкие голоса в поддержку политики умиротворения. Предоставленную Польше в начале апреля гарантию неизбежной было не назвать. Первой реакцией Чемберлена на оккупацию Праги стала надежда на “возможность снять напряжение и вернуться к нормальным отношениям с диктаторами”. Польские вопросы не слишком волновали Британию, пока не разразилась война и Министерство информации не привлекло к ним достаточного внимания. Ллойд Джордж и многие социалисты жестко критиковали антисемитское и недемократическое правительство генерала Бека и полагали, что оно получает по заслугам за свое поведение в период Мюнхенского кризиса, когда оно воспользовалось моментом, чтобы отобрать у Чехословакии Тешин. Ллойд Джордж даже заметил, что дать Польше независимость было все равно что дать обезьяне карманные часы. Если бы Гитлер переиграл судетский гамбит – и настоял на передаче Германии Данцига и “польского коридора” через Пруссию на базе самоопределения, – вряд ли что-то смогло бы помешать возникновению общеизвестного casus belli. В конце концов, 80 процентов жителей Данцига изъявляли желание присоединиться к Германии.
Ключевой фигурой при принятии решения о взятии на себя Британией обязательств по защите Польши стал раскаявшийся Галифакс. Если бы у него не получилось переиграть популярный союз Чемберлена, Уилсона, сэра Джона Саймона, сэра Сэмюэля Хора, Р. О. Батлера, Джозефа Болла и других, англо-польского альянса могло бы и не состояться. Он и так был заключен без предварительного совещания в атмосфере паники, вызванной ничем не подкрепленными слухами о неминуемом германском вторжении в Польшу и Румынию. Доводы Галифакса получили необходимый вес благодаря постоянному притоку в Британию открытой и секретной информации об истинных намерениях нацистской Германии. Так называемая Хрустальная ночь, случившаяся в ноябре 1938 г. и фактически представлявшая собой поддерживаемый государством погром, инициированный Гитлером и организованный Геббельсом, еще лучше показала истинное лицо нацистской Германии в отношении расовой политики. Теперь падение Праги и захват Мемеля у Литвы показали, как сильно ошибался Галифакс, когда год назад утверждал, что Гитлер не “жаждет завоеваний наполеоновского размаха”. Гитлер едва ли мог сказать, что произведенный им захват куска Чехословакии символизирует победу этнического самоопределения. Именно запоздало осознав все это – именно почувствовав себя одураченными, – обе стороны Палаты общин и взбунтовались против политики умиротворения. Мог ли Чемберлен в таких обстоятельствах отступиться от Польши, как он отступился от Чехословакии? Вероятно нет.
Тем не менее важно отметить, что Гитлер этого ожидал. Двадцать второго августа он сказал своим командующим в Оберзальцберге: “Англия не хочет, чтобы разразился конфликт, который затянулся бы на два-три года”[805]. Ловкий маневр Риббентропа – советско-германский пакт, подписанный на следующий день в Москве, – казалось, только укрепил его позицию. Как Британия могла грозить вмешательством в войну из-за Польши, когда на стороне Гитлера был Сталин? Хотя казалось, что Гитлер дрогнул, отложив вторжение в Польшу, намеченное на 26 августа, через четыре дня он вернулся к своей воинственности (“Англичане полагают, что Германия слаба. Они увидят, как они заблуждаются”), а на следующий день одержал верх над Герингом и Геббельсом, несмотря на их “скепсис” в отношении английского невмешательства: “Фюрер полагает, что Англия не станет вступать в войну”[806].
Конечно же, Гитлер ошибался, но сам факт, что он думал таким образом в канун войны, показывает, насколько оторвано от действительности представление, будто более жесткая политика Британии могла каким-то образом предотвратить войну, а возможно, и привести к его свержению. На самом деле гораздо более правдоподобным кажется гипотетический сценарий, при котором Британия заходит даже дальше политики умиротворения, чтобы сдержать Германию и избежать войны, не замечая, что нацизм сообщает своей внешней политике внутреннюю динамику, требующую постоянной экспансии.
В 1930-е гг. не раз обсуждалась возможность если и не заключить союз, то хотя бы найти общий язык с Германией. Гитлер часто выражал желание пойти на такое соглашение с Британией, впервые заявив о нем даже до публикации Mein Kampf[807]. С ноября 1933 г. он стремился к достижению морских договоренностей с Британией и заключил соглашение в июне 1935 г. “Англо-германский союз, – заметил он в то время, – был бы сильнее всех других держав”[808]. Эти идеи снова всплыли четырьмя годами позже, когда Гитлер начал беспокоиться о возможности британского вмешательства накануне вторжения в Польшу. Он “всегда хотел германо-британского понимания”, заверил он Хендерсона 25 августа 1939 г.[809]
В 1930-х в Британии не было недостатка в людях, которые рассматривали британский компромисс с Гитлером в позитивном ключе, а порой и вовсе относились к нему с энтузиазмом. Эти настроения разделяли не одни безумные отщепенцы-антисемиты вроде Уильяма Джойса (“Лорда Хо-Хо”), Генри Гамильтона Бимиша и Арнольда Лиза, часть из которых во время войны перешла на сторону Германии. Как известно, существовал также Британский союз фашистов сэра Освальда Мосли, некогда любимца Лейбористской партии, последовавшего за Муссолини по фашистскому пути. Но были и другие, менее радикальные германофилы. Были империалисты, считавшие, что Германия не угрожает империи, консерваторы и католики, которые видели в Германии бастион, защищающий от атеистического российского большевизма, газетные магнаты, восторгавшиеся риторикой диктаторов, и бизнесмены, ценившие политику умиротворения, поскольку она шла на пользу торговле[810]. Возможно, любопытнее всего, что прогерманские, а порой и пронацистские симпатии были характерны для значительной части британской аристократии. К примеру, в первые месяцы своей работы послом в Лондоне Риббентроп завоевал симпатии ряда англо-германских аристократов вроде графа Атлона, германофилов вроде лорда Лотиана и социалистов вроде леди Кунард. Лотиан вполне характерно называл нацистский антисемитизм “по большей части рефлекторным ответом на внешние преследования, которым немцы подверглись после войны”. Подобным образом, когда лорд Дерби услышал о планах Геринга посетить Британию, он пригласил его остановиться в Ноузли-Холле и посмотреть “Гранд Нэшнл”. При встрече Гитлер также произвел положительное впечатление на маркиза Лондондерри, лорда Аллена из Хертвуда и лорда Стампа[811].
В частности, существенный вклад в англо-германское сближение мог бы внести один очень благородный англичанин, если бы он только не отказался от своего влиятельного положения ради любви – или ради викторианских представлений премьер-министра Стэнли Болдуина об отношении общества к разводам. Король Эдуард VIII не только любил миссис Симпсон, но и восхищался Гитлером. О его “прогитлеровских” симпатиях авторитетно заявляли, еще пока он был принцем Уэльским, утверждая, что он провозгласил: “Не в нашей компетенции вмешиваться во внутренние дела Германии хоть по еврейскому, хоть по какому-либо другому вопросу… Диктаторы в эти дни весьма популярны, и вскоре мы можем пожелать появления диктатора в Англии”. В 1935 г. его отцу Георгу V пришлось упрекнуть его за исключительно прогерманскую речь. Годом позже Эдуард унаследовал престол и почти сразу попытался убедить министра иностранных дел Энтони Идена не противостоять германской ремилитаризации Рейнской области. В ответ на обращение германского посла он “отправил за премьер-министром” – Болдуином – и, согласно одной версии, “поделился с ним своими соображениями. Я сказал старику, что отрекусь от престола, если он пойдет на войну. Последовала жуткая сцена. Но волноваться не стоит. Войны не будет”. Когда послом стал Риббентроп, германское посольство также принялось обрабатывать миссис Симпсон[812].
Что, если бы Стэнли Болдуин не вынудил Эдуарда отречься от престола? Были и другие варианты: к примеру, морганатический брак, предложенный газетным магнатом Бивербруком, позволил бы миссис Симпсон выйти замуж за Эдуарда, не получая официального статуса члена королевской семьи. Кроме того, он мог пожертвовать любовью ради престола. Этот вопрос может показаться не относящимся к истории Второй мировой войны, однако он весьма важен, поскольку король сыграл ключевую роль в мае 1940 г., когда Чемберле