Особенно эффективным сопротивление оказалось бы в районах плотной застройки. Современный историк-“постревизионист”, изучающий проблемы военного Лондона, описал, как “население, в целом, вынесло «Блиц» с честью, отвагой, решимостью и поразительным чувством юмора”[851]. Том Харрисон из проекта Mass Observation, который фактически сделал себе карьеру на развенчании военных мифов, все равно полагал, что при “Блице” “многие британцы проявили себя великолепно. Возможно, даже превосходно. Они не подвели ни солдат, ни лидеров страны”[852]. Нет оснований полагать, что они бы отреагировали на вторжение и оккупацию иначе, чем на ночные бомбардировки: пожалуй, их реакция была бы даже более пылкой. Воздушные налеты на Лондон начались только в сентябре 1940 г., так что боевой дух населения был бы гораздо выше, чем в Германии в мае 1945 г., когда германское сопротивление наконец оказалось сломлено после четырех лет бомбардировок и одного года опустошительных налетов “тысячи бомбардировщиков”.
Несмотря на все разговоры о гибели на Даунинг-стрит или в бункере “Цитадель” в Уайтхолле на углу Молла у здания Конной гвардии, сам Черчилль, вероятно, принял бы смерть в более прозаическом Нисдене. Бункер “Пэддок” на севере Лондона, замаскированный под одну из построек Глэдстоун-парка, представлял собой подземный город, где размещался Кабинет военного времени и 200 служащих. Именно из оборудованной там радиовещательной студии Черчилль призывал столицу к сопротивлению. Когда бункер открыли для журналистов в 1995 г., одна из газет написала: “«Пэддок» стал бы последним рубежом Черчилля. Британская империя могла бы пасть именно здесь, когда германские танки пошли бы по Доллис-Хилл-лейн, сминая защитников городской лужайки”[853]. После войны Черчилль заметил: “Обеим сторонам предстояло ужасное кровопролитие… Я намеревался использовать фразу: «Всегда можно забрать с собой еще одного»”.
Само собой, Нормандские острова не могут служить единственной аналогией для оценки поведения британцев в случае немецкой оккупации. В некотором отношении более показательно сравнение с Францией. И все же те, кто использует Францию Виши в качестве модели для того, что происходило бы в Британии, не учитывают многих существенных различий между положением Британии и Франции в 1940 г. Граждане Третьей республики были не столь лояльны своему правительству, как подданные короля-императора и королевы Елизаветы. С 1924 по 1940 г. во Франции сменилось тридцать пять кабинетов министров, а в Британии – только пять. Шестого февраля 1934 г., когда самым противоречивым политическим вопросом в Лондоне было введение экзаменов по вождению, в Париже пятнадцать человек погибли и более 2000 получили ранения в уличных боях на площади Согласия. Поляризация французского общества и политики – в то время как в Британии коммунисты и фашисты регулярно теряли свои позиции – привела к тому, что на выборах 1936 г. 37,3 процента избирателей проголосовали за левый Народный фронт, а 35,9 процента отдали свой голос неофашистским партиям. Никто в британской политике не говорил о Лесли Хор-Белише так, как Шарль Моррас из “Аксьон Франсез” говорил о Леоне Блюме, утверждая, что министра-еврея “необходимо пристрелить – но только в спину”[854]. Коррупция, партийная борьба, демагогия, антипарламентские лиги, антисемитизм и широкая оппозиция самому конституционному строю в 1930-х гг. характеризовали французскую, но не британскую политику. Во Франции, где еще не сомкнулись пропасти, возникшие полвека назад в ходе споров о деле Дрейфуса, выступление единым фронтом против нацизма было просто невозможно. Девятого июля 1940 г. Андре Жид написал в своем дневнике: “Если германская власть обеспечит нам достаток, девять из десяти французов примут ее, причем три-четыре из них с улыбкой”[855].
И в то же самое время Гарольд Никольсон писал своей жене, что лучше принесет в Сиссингхерст смертельный яд (“оголенный кинжал”), чем будет жить под каблуком у нацистов: “Внезапная и благородная смерть меня ничуть не страшит”[856]. Хотя в середине 1930-х в Британии широко распространились пацифистские настроения, к началу войны их политическое влияние фактически сошло на нет, о чем свидетельствует низкая посещаемость митингов во время Странной войны и отсутствие пацифистских веяний в Лейбористской партии. Как бы то ни было, британский пацифизм покоился на религиозных и моральных принципах, в то время как во Франции отказ служить часто имел под собой нигилистическую, аморальную подоплеку. Летом 1939 г. в Париже завоевал популярность заголовок “Гибнуть за Данциг?”. Ни один британец не написал бы, как Роже Мартен дю Гар написал в сентябре 1936 г.: “Что угодно, только не война! Что угодно!..Даже фашизм во Франции. Ничто, ни мытарства, ни рабская зависимость не сравнится с войной. Что угодно, даже Гитлер, только не война!”[857] Что касается политической коррупции, в Британии не было афер, сравнимых с делами Ставиского и Ано, а также со скандалами с Австрией и Aérospatiale[858]. Франция пережила два вторжения Пруссии в 1870 и 1914 гг. и понесла большие, чем Британия, потери в Первой мировой войне. При продаже домов там даже отдельно указывалось, что они находятся “вдали от путей вторжения”.
Военные обстоятельства, возможно, и правда вынудили бы королевскую семью, которая служила главным фокусом верности и безусловным гарантом государственной законности, покинуть страну. Подобно тому как BBC оборудовала в Вустершире Вуд-Нортон-Холл, куда перебралась бы в случае падения Дома вещания, королевская семья выбрала четыре резиденции – в первую очередь, Мадресфилд-Корт графа Бошана неподалеку от Вустера – на случай, если оставаться в Виндзоре будет невозможно[859]. Предполагалось, что оттуда члены королевской семьи отправятся в Ливерпуль, а затем в Канаду, чтобы продолжать имперское сопротивление. Королевские регалии, в 1939 г. перенесенные в Виндзорский замок завернутыми в газету, будут снова развернуты в Оттаве в качестве символа непрерывности законной власти короля Георга VI. Однако малоизвестный комментарий о плане королевской эвакуации может вызвать сомнения относительно того, где же все-таки планировалось разместить их итоговую резиденцию – в Оттаве или в Доме правительства на Бермудах. Двадцать пятого мая 1940 г. президент Рузвельт услышал от своего государственного секретаря Корделла Халла, что прибытие короля и королевы в Канаду:
окажет негативное политическое воздействие на Соединенные Штаты. Они согласились, что политические противники администрации используют это, чтобы обвинить президента в установлении монархии на североамериканском континенте. Они также согласились предложить королю найти приют, скажем, на Бермудах, чтобы не обострять республиканские настроения в США[860].
Рузвельт даже упомянул об этом в разговоре с британским послом в Вашингтоне лордом Лотианом. Хотя в то время это вызвало гнев Черчилля, американская поддержка была так важна для окончательного освобождения Британии, что в случае настойчивых просьб администрации президента королевская семья вполне могла бы в итоге укрыться на Бермудах, в Дели, Канберре или Окленде. Стоит также отметить, что американцы не имели возражений по поводу транспортировки золотых запасов и ценных бумаг Банка Англии в Канаду. Первая партия этих ценностей была отправлена из Гринока на легком крейсере “Эмеральд” 24 июня, и за следующие три месяца все наличные богатства Британии были размещены в хранилище площадью шестьдесят квадратных футов и высотой одиннадцать футов на третьем подземном уровне монреальского отделения канадской страховой компании “Сан-Лайф”, где их охраняли две дюжины полицейских[861].
Британское сопротивление в метрополии возглавил бы полковник Колин Габбинс, впоследствии вошедший в Управление специальных операций. Один из невоспетых героев войны, Габбинс в мае 1940 г. занимался организацией вспомогательных подразделений. Он стал бы британским Жаном Муленом, поскольку именно его “забытая” организация сформировала бы ядро национального сопротивления захватчикам. Базируясь в Коулсхилл-Хаусе неподалеку от Хайворта и Суиндона, 3524 мужчины и женщины учились обращаться со взрывчаткой, устраивать засады, вести партизанскую войну и налаживать коротковолновую связь. Из хорошо укомплектованных убежищ в лесах, погребах и даже покинутых барсучьих норах по ночам выбирались бы патрули по три-пять человек, которые терзали бы противника с тыла[862]. Судя по опыту германской оккупации на остальной территории Европы, на долю вспомогательных подразделений – а возможно, также и миллионов их необученных сподвижников – выпало бы немало страданий. Нормой были бы жестокие расправы над пленниками. После падения Дюнкерка в континентальных лагерях военнопленных у Гитлера уже содержалась бы четверть миллиона узников. Местные чиновники – мэры, члены местных советов, сквайры, председатели ротари-клубов – тоже оказались бы схвачены, чтобы гарантировать хорошее поведение остального населения, и расстреливались бы группами по десять человек за каждого убитого немецкого солдата. Черчилль сказал: “Они пытались бы нас запугать, но мы были готовы на все”[863].
Без сомнения, угроза возмездия могла бы изменить взгляды некоторых людей на целесообразность сопротивления. Это стало бы заметнее, когда деревни вроде Шемли-Грин в Суррее постигла бы та же судьба, что и чехословацкий поселок Лидице и французскую деревню Орадур-сюр-Глан. Региональный комиссар гражданской обороны по Восточному региону и бывший вице-канцлер Кембриджского университета сэр Уилл Спенс полагал, что в случае победы немцев он в первую очередь должен обеспечить благополучие гражданского населения. Он угрожал начальнику штаба Габбинса Питеру Уилкинсону, что “арестует любого члена [вспомогательных подразделений], ведущего деятельность на вверенной ему территории”