. Операция “Тайфун” – возобновленное наступление группы армий “Центр” на Москву – началась в октябре, в опасной близости к зиме. К началу декабря температура упала ниже –30 градусов по Цельсию, из-за чего масла и смазки сгустились, а земля стала тверже. Одетые не по погоде солдаты набивали форму газетами и пропагандистскими листовками и сбивались в жалкие группы у костров, расходуя ценные запасы бензина. Топоры отскакивали от замороженной конины. Отказываясь мириться с мыслью о тактическом отступлении, Гитлер саркастически спросил выступающего за такую стратегию генерала: “Сэр, куда, ради всего святого, вы предлагаете отступать? Насколько далеко вы хотите отступить?…Вы хотите отступить на 50 километров? Думаете, там будет теплее?”[901] Подойдя совсем близко к Москве, в конце декабря измотанные и охваченные паникой германские войска, преследуемые свежими сибирскими дивизиями, облаченными в зимнее обмундирование и вооруженными автоматами, отступили на 280 километров от советской столицы. Стратегия блицкрига, в соответствии с которой русских предполагалось разбить до наступления зимы, провалилась; началась долгая война на истощение. В разговоре с Борманом 19 февраля Гитлер заметил: “Борман, вы знаете, я всегда терпеть не мог снег. Я всегда его ненавидел. Теперь я понимаю почему. Это было предчувствие”[902].
Сдержав советское зимнее наступление фанатичным сопротивлением, Гитлер умерил свои амбиции в отношении летней кампании 1942 г. (план “Блау”) и решил сделать один мощный рывок в направлении нефтяных месторождений юга. Он понял, что нуждается в природных ресурсах этого региона, чтобы перейти от провалившейся стратегии блицкрига к долгой войне на истощение против международной коалиции влиятельных держав. Он сказал: “Если я не получу нефть из Майкопа и Грозного, мне придется свернуть эту войну”[903]. Гитлер снова фатальным образом вмешался в расположение своих сил, разделив их между двумя целями – нефтью на юге и итоговым противостоянием с советскими резервами к западу от Волги. Он вслед за Сталиным решил превратить Сталинградскую битву в реальное и символическое столкновение воль. Каждая груда обожженных кирпичей, каждый этаж опустошенных зданий приходилось отвоевывать с пушками, гранатами, огнеметами и снайперским огнем. Центральный вокзал в течение трех дней пятнадцать раз переходил из рук в руки. Пока части Паулюса пытались нейтрализовать советских защитников, вокруг них сомкнулись советские клещи, причем глубина окружения сделала невозможным выход из него, а провал люфтваффе со снабжением возникшего кармана с воздуха привел к итоговой капитуляции Паулюса и 90 000 его солдат[904]. После Сталинграда финские, венгерские и румынские союзники Гитлера начали настаивать на переговорах о мире. Однако 4 июля 1943 г. он снова пошел в наступление, на этот раз сравнительно узким 150-километровым фронтом, чтобы вырвать Курский выступ. Крупнейшее танковое сражение Второй мировой войны привело к переходу стратегической инициативы к Советскому Союзу, который с тех пор диктовал темп войны.
Будучи как финальным столкновением двух враждебных идеологических систем, так и политико-биологическим крестовым походом против евреев и славянских “недолюдей”, германское вторжение в Советский Союз фундаментальным образом отличалось от кампаний на Западе. Это можно проиллюстрировать тем фактом, что с 1939 по 1945 г. в немецком плену скончалось 3,5 процента узников из числа военнопленных западных союзных войск, в то время как в советском плену умерло 31,6 процента немцев, а ужасные 57 процентов, или 3 300 000 русских, скончались либо в наспех организованных немецких лагерях, либо по пути в них, либо непосредственно в руках палачей СД и вермахта, причем большинство из них встретило свой конец еще до лета 1942 г.[905] Тон задавал Гитлер, о чем свидетельствует его обращение примерно к 250 генералам, сделанное 30 марта: “Мы должны отказаться от принципа солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и никогда не станет нашим товарищем. Это война на уничтожение… Война будет совсем не такой, как на западе. На востоке жестокость сегодня сулит умеренность в будущем”[906]. Директивы руководства, пропитанные нацистской идеологией, в частности декрет о военной подсудности от 13 мая 1941 г. и печально знаменитый приказ о комиссарах от 6 июня, изданные старшим армейским командованием накануне вторжения, размывали границу между традиционной и расово-идеологической войной, превращая силы вермахта в более или менее покладистых пособников бесчинствам СС и всевозможных полицейских формирований[907].
Они также доказывают, что военные преступления были замыслены заранее. Предопределенный идеологический характер войны и постепенная трансформация армии в политическую силу привели не только к массовому убийству 2,2 миллиона евреев в тылу у немцев, но и к резне “цыган”, людей из психиатрических лечебниц, а также – из-за вольного использования понятий вроде “агенты”, “бандиты”, “партизаны”, “саботажники”, “шпионы” и “сопротивленцы” – к истреблению целых деревень, жителей которых расстреливали, вешали на телеграфных столбах или сжигали в церквях и сараях. Ремарка Гитлера, что действия партизан “дают нам шанс уничтожать любого, кто выступает против нас”, была лишь полуправдой: жертвами вполне могли стать люди, которые ни против кого не выступали. Генерал СС Эрих фон дем Бах-Зелевски впоследствии признавал:
Борьбу с партизанами постепенно начинали использовать в качестве предлога для принятия других мер, таких как уничтожение евреев и цыган, систематическое сокращение численности славянского населения примерно на 30 000 000 душ (чтобы обеспечить превосходство немецкого народа) и терроризирование гражданского населения посредством расстрелов и грабежей[908].
Когда в Пинске застрелили одного ополченца, были убиты также 4500 евреев, к которым применили принцип: “Где партизаны, там и евреи, а где евреи, там и партизаны”[909]. Наиболее вдумчивые немецкие офицеры начали беспокоиться о том, что один из них назвал “проблемой 6000/480”, то есть загадкой, почему у 6000 мертвых “партизан” было обнаружено лишь 480 винтовок[910]. Наличие партизан было обусловлено не только деспотичной политикой немецкой оккупации, но и запоздалыми попытками Сталина сохранить присутствие войск в районах, занятых противником. Для большинства партизан, за исключением немногочисленного идейного ядра движения, стать “добровольцем” (так обозначали призывников, семьи которых часто расстреливались в случае дезертирства) было лишь чуть лучше, чем жить при германской оккупации.
Гипотетические сценарии становления “тысячелетнего рейха” время от времени вызывали интерес популярных писателей, любителей военной истории и немногочисленных профессиональных историков. Писатели вроде Лена Дейтона и Роберта Харриса, а недавно и американский политик Ньют Гингрич (с разной степенью исторической достоверности) использовали Третий рейх в качестве декорации для популярных триллеров[911]. Другие, например совсем недавно Ральф Джордано, предлагают менее спекулятивные описания того, что могло бы случиться, “если бы Гитлер выиграл войну”. Однако эти писатели неизменно обходят стороной тот факт, что в системе конкурирующих нацистских агентств, представляющих многообразие идеологических тенденций, исход не обязательно мог быть один[912]. Вдобавок большая часть этих работ отражает латентные (англо-американские или немецкие) тревоги об экономической и политической мощи недавно объединенной Федеративной республики, где подобные рассуждения не встречают одобрения. Военные историки, которые в основном вносят “операционный” вклад в эту сферу, напротив, лишь переставляют армии с места на место, не покидая зоны комфорта своих исследований[913]. Качественно иной класс, а именно – профессиональные историки вроде Йохена Тиса, уделяют основное внимание символическим проявлениям нацистской мегаломании, видя стремление к “мировому господству” в архитектурных планах на послевоенный период или изучая нацистские планы создания псевдоевропейского союза и введения единой валюты[914].
Однако в том, что касается Восточного фронта, огромное количество сохранившихся документов, относящихся к ближайшему и отдаленному будущему, лишает создание гипотетических сценариев всякого смысла. Более трех лет немцы сражались и оккупировали обширные территории Советского Союза, которые оставались у них в тылу, ведь линия фронта порой отходила на 2000 километров от границы. В связи с этим мы можем ясно представить себе, как победоносная Германия поступила бы с территорией раздробленного Советского Союза. Сохранилось множество планов. Нам нужно лишь предложить достоверный гипотетический сценарий военной победы Германии.
Как бы сложилась ситуация, если бы Гитлер последовал совету своих генералов и сумел захватить Москву до наступления зимы 1941 г., осуществив представленную военным историком Джеймсом Лукасом операцию “Вотан”?[915] Предположим, окунувшись в сферу фантастики, что Сталина и руководство ставки постигла какая-то катастрофа до или во время эвакуации из осажденной столицы и что в результате в Красной армии пропала воля к организованному сопротивлению. Читая между строк изложенное выше описание реальных событий, можно без труда представить, какие альтернативные стратегии господства могли бы быть применены в оккупированном Советском Союзе, если бы на повестке дня не стояла комбинация грубых нацистских расовых догм, которые проповедовал Гитлер, и военно-экономической необходимости. Оккупанты могли бы эксплуатировать сепаратистские настроения и установить ряд марионеточных режимов (под контролем немецких губернаторов) в Прибалтике, Белоруссии, на Кавказе и на Украине. Доктрина большевизма могла бы оказаться подорвана путем деколлективизации и реприватизации собственности, восстановления религиозной свободы и подобных мер. Учитывая ландшафт и наличие оружейных заводов за Уралом, маловероятно, что сопротивление бы прекратилось, но противовесом ему стало бы большое число коллаборационистов, которые решили бы, что песня большевизма спета.