ом списке Берджесса значился короткий период работы в Министерстве информации и Министерстве иностранных дел (последней его должностью стала позиция секретаря государственного министра Макнила); Маклэйн также работал в Министерстве иностранных дел (с 1935 г.) и в итоге стал перебежчиком, заняв должность главы Американского отдела; Блант работал в MI5, а Кернкросс – в Секретариате Кабинета министров, Школе кодов и шифров и наконец в Казначействе. Филби, Берджесс и Маклэйн также в разное время служили в британском посольстве в Вашингтоне на начальных этапах холодной войны[980]. Что происходило с их донесениями, описал Юрий Модин:
Информация из Лондона в основном приходила в Москву в форме шифрованных телеграмм. В то время наше Первое разведывательное управление работало рука об руку с Политбюро, то есть со Сталиным, Молотовым и Берией. Наши отчеты редко попадали в распоряжение низших эшелонов Комиссариата иностранных дел. Правда в том, что Молотов один отвечал за предоставляемые нами сведения и распоряжался ими по собственному усмотрению[981].
Используя эти каналы, в Кремле “знали абсолютно все о технических и политических аспектах разработки атомной бомбы”[982].
Само собой, там знали и гораздо больше этого. В октябре Филби был назначен руководителем антикоммунистического отдела – 9-го управления – СИС. В штаб-квартире НКГБ это признали достижением, которое “сложно переоценить”[983]. В феврале 1945 г. Филби сообщил, что глава СИС Мензис разослал директиву “о начале активной работы «Отеля» [СИС] против советских институтов на территории, занятой Красной армией”[984]. Не менее важна была и тайная политическая разведка. Во время конференций союзников, состоявшихся с 1945 по 1949 г., Молотов знал, что союзники говорят о советской политике у него за спиной. Нам известно, что, когда государственный секретарь Маршалл в июне 1947 г. озвучил свой план по восстановлению Европы, Молотов почувствовал, что Советский Союз должен принять предложение, а потому привез в Париж делегацию, чтобы договориться об участии Москвы[985]. Однако вскоре советские представители отказались от переговоров и увели с собой представителей восточноевропейских государств. Поступила информация о том, что министр иностранных дел Бевин обсуждал с американским министром финансов Клейтоном возможность использовать план с целью заставить русских пойти на необходимые политические уступки в Восточной Европе[986]. Мы также знаем, что по прибытии в Париж Молотов, как сообщается, впал в ярость, поскольку не получил никаких “документов” (то есть британских и американских секретных донесений), но его быстро проинформировали, что ни Лондон, ни Вашингтон еще не связывались со своими делегациями в Париже![987]
И все же получать разведданные и должным образом их использовать – совершенно разные вещи. Судя по всему, Сталин и Молотов верили тем сведениям, которые подкрепляли их собственную предрасположенность не доверять союзникам, но не верили информации, представляющей намерения британцев и американцев в лучшем свете, или просто списывали ее со счетов. В связи с этим, когда Сталин и Молотов формировали свое мнение по теме, от НКГБ начинали требовать предоставить данные, чтобы это мнение поддержать или проиллюстрировать. Особенно важно их представление о масштабах конфликта между британцами и американцами. Бывший посол в Британии Майский, похоже, убедил руководство, что основным противостоянием послевоенного мира станет противостояние Британской империи и Соединенных Штатов. Само собой, как только отношения Москвы с союзниками начали серьезно охладевать, Кремлю пришлось пересмотреть это мнение. Однако складывается ощущение, что оно так и не подверглось полному пересмотру, из-за чего остались ожидания, что рано или поздно британцы и американцы схлестнутся в борьбе. Это подкрепило советское нежелание признавать, что на Западе формируется мощный блок и только своевременные уступки русских могут предотвратить его сплочение против их интересов. “Как обычно, – вспоминает Модин, – Центр очень интересовали англо-американские отношения и различные сложности, которые могли возникнуть между Британией и США”[988]. Необычайное внимание к разработке атомной бомбы естественным образом подогревало подобные ожидания. Американцы вобрали в свой проект британский опыт, но отказали британцам в возможности воспользоваться преимуществами программы. “Мы также знали, – вспоминает Модин, – что американцы намеревались дезинформировать британцев на всех этапах проекта. Несомненно, они существенно отставали от британцев в исследовательской сфере, а потому планировали использовать опыт союзников… и избавиться от них, как только они их нагонят. Именно так, конечно, они и поступили”[989].
Был бы Сталин более осторожен в отсутствие этой информации и могло ли это предотвратить холодную войну? При ответе на первый вопрос мы пришли к выводу, что Сталин был твердо намерен следовать своим итоговым курсом, недостаточно боялся США, чтобы свернуть с этого пути, но при принятии решений шел лишь на сознательный риск, а не рисковал поспешно и интуитивно, как впоследствии станет поступать его преемник Хрущев. Если это верно – а доступные в настоящее время свидетельства это подтверждают, – то оценка рисков производилась именно на основании разведданных, что объясняет также пристрастие к ним Молотова, который всецело от них зависел. Российские историки советской разведки приводят как минимум один пример, когда Сталин отказался от своих планов, услышав от источников в разведке, какую позицию собираются занять США. Это относилось к территориальным притязаниям Советского Союза в отношении Турции, впервые озвученным в 1945 г. и повторенным в 1947-м[990]. Вполне возможно также – хотя подобных доказательств еще не представлено, – что в 1949 г. Сталин в итоге пошел на уступки по вопросу о Западном Берлине, поскольку непосредственный доступ к западному официальному мышлению убедил его, что он не сможет успешно отрезать западным демократиям доступ к этому островку свободы посреди советской оккупационной зоны. В связи с этим, когда Запад во внутренних дискуссиях вознамерился твердо стоять на своем, Сталин, узнавший об этом по каналам разведки, решил действовать осторожно; однако если бы те же каналы сделали его безмолвным свидетелем внутренних разногласий или конфликта Британии и США, вполне вероятно, что он не поменял бы прежнюю точку зрения. Если бы Сталин ничего этого не знал, то все зависело бы от того, насколько жестко отстаивали бы свою позицию западные демократии, которых призывал к твердости Литвинов, и насколько Сталин верил бы в непоколебимость их позиции[991].
Но точно ли мы правы в своем предположении, что Сталин избрал курс действий даже раньше, чем Запад это понял? Сталин давно внедрил в свою практику метод принятия решений, который – вопреки мнению теоретиков тоталитаризма и склонных к упрощению биографов – предполагал, а не исключал заблаговременное обсуждение альтернативных вариантов[992]. Мы знаем, что у Сталина были разработаны различные планы как в отношении послевоенной Европы, так и в отношении Дальнего Востока. Один из этих планов был создан комитетом во главе с Литвиновым и предполагал установление англо-советского кондоминиума в послевоенной Европе, но на основе раздела сфер влияния по принципу, знакомому западным демократиям, а не по принципу Сталина. Что, если бы Сталин принял модель Литвинова, отказавшись от модели, которая была избрана в итоге? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?
Можно списать это на наивность, но до освобождения Красной армией территорий Восточной и Центральной Европы западные державы в полной степени не понимали, что установление сферы влияния в представлении Сталина скорее можно было назвать колонизацией. Общепринятое определение сферы влияния или интересов было основано на доктрине Монро, которая регулировала господство США на американском континенте: в соответствии с ней не допускалось вмешательство чуждых для этого региона держав во внутренние дела стран региона, но этим странам позволялось в основном вести самостоятельную политику в соответствии с собственными интересами при условии допущения периодического и временного вооруженного вмешательства США. Тот же принцип лежал в основе отношений между Нижними Землями и Британией, которая полагала, что ее безопасность зависит от изоляции этих государств от прямого внешнего вмешательства, и в 1794 и 1914 гг. вступила в войну отчасти в стремлении защитить этот важный принцип. Этот минималистский подход к национальной безопасности прижился в великих державах, которые не имели недавнего опыта вторжения, гораздо быстрее, чем в державе, которая только что пережила все ужасы нацистской оккупации. Тем не менее западные демократии полагали, что Москва сочтет своих союзников важными, если не основными, гарантами своей безопасности в Европе после совместной победы над Германией.
Часто выдвигается предположение, что на самом деле Советский Союз не сумел договориться с Западом о приемлемом для всех разделе сфер влияния из-за резкого отказа президента Рузвельта пойти на это. И все же одно достигнутое соглашение – соглашение между Черчиллем и Сталиным, заключенное в октябре 1944 г., – русские воплотили в жизнь в форме колонизации, а вовсе не в той форме, которой ожидали британцы. При этом западные демократии тревожили не только советские амбиции, но и советские процедуры. В связи с этим нет особых оснований полагать, что русские стали бы сговорчивее, если бы Рузвельт был более расположен к обсуждению этого вопроса.