– Без понятия, – сказала Шеветта. – Эта хрень стоит прямо посреди бывшей улицы.
– Ладно, забудь, – сказала Тесса и нырнула в пешеходный поток, втекающий и вытекающий с моста. – Мы как раз вовремя. Снимем хронику местной реальной жизни, пока тут не открыли тематический парк.
Шеветта отправилась следом, еще не разобравшись, что она чувствует.
Обедали в мексиканской забегаловке под названием «Грязен Господь».
Шеветта не помнила ее по прошлой жизни, но забегаловки на мосту частенько меняли название. А также размеры и форму. Так получались странные гибриды: например, парикмахерская и устричный бар решали объединиться в более крупное заведение, где подстригали волосы и подавали устриц. Иногда этот метод срабатывал: одним из «долгожителей» на мосту со стороны Сан-Франциско был салон татуировок ручной набивки, заодно и кормивший завтраками. Сидишь себе над тарелкой яичницы с беконом и наблюдаешь, как кого-то колют иголкой по нарисованному от руки трафарету.
Но «Грязен Господь» предлагал лишь мексиканскую еду плюс японскую музыку – мило и без претензий. Тесса взяла уэвос ранчерос[101], а Шеветта заказала кесадилью[102] с курицей. Обе взяли по пиву «Корона», и Тесса припарковала камеру прямо под куполом пластикового навеса. Никто висящей платформы, похоже, не замечал, так что Тесса могла снимать свое документальное кино и есть одновременно.
Ела Тесса много. Она говорила, что такой у нее метаболизм: сколько ни съест, никогда не толстеет, а есть ей нужно для того, чтобы набраться энергии. Тесса разделалась со своими уэвос еще до того, как Шеветта наполовину управилась с кесадильей. Она осушила стеклянную бутылку «Короны» и принялась возиться с долькой лайма, сжимая и пропихивая ее в горлышко.
– Карсон, – сказала Тесса. – Ты из-за него беспокоишься?
– А что с ним такое?
– Он руки распускает, твой бывший, вот что с ним такое. Это ведь его тачку мы видели там, в Малибу?
– Думаю, да, – сказала Шеветта.
– «Думаешь»? Ты что, не уверена?
– Слушай, – сказала Шеветта, – тогда было раннее утро. Все было очень и очень странно. И знаешь что? Это была не моя идея – ехать сюда, на север. Это была твоя идея. Ты хочешь снять кино.
Лайм провалился в пустую бутылку «Короны», и Тесса уставилась на нее с таким выражением, будто только что проиграла пари.
– Знаешь, что мне в тебе нравится? В смысле, одна из многих вещей, которые мне в тебе нравятся.
– Что же? – спросила Шеветта.
– Ты не из среднего класса. Никаким боком. Ты съезжаешься с этим типом, он начинает тебя поколачивать, и что же ты делаешь?
– Сваливаю нахрен.
– Правильно. Ты сваливаешь нахрен. А не устраиваешь консилиум с адвокатами.
– У меня нет адвокатов, – сказала Шеветта.
– Знаю. О том я и говорю.
– Не люблю адвокатов, – сказала Шеветта.
– Конечно не любишь. И у тебя нет рефлекса тяжбы.
– Тяжбы?
– Он тебя избивает. У него престижная студия на верхнем этаже, восемь сотен квадратных футов. У него есть работа. Он тебя избивает, но ты же не заказываешь автоматически ответного точечного удара; ты не из среднего класса.
– Я просто не хочу иметь с ним ничего общего.
– О том и речь. Ты же из Орегона, верно?
– В каком-то смысле, – сказала Шеветта.
– Ты когда-нибудь думала об актерской профессии?
Тесса перевернула бутылку вверх дном. Раздавленный ломтик лайма упал в горлышко, а несколько капель пива – на исцарапанный черный пластик стола. Тесса засунула в бутылку мизинец и попыталась выудить ломтик.
– Нет.
– Ты нравишься камере. У тебя такое тело, что парням просто крышу срубает.
– Отстань, – сказала Шеветта.
– Как ты думаешь, почему они выложили твои фотографии с той вечеринки в Малибу?
– Потому что напились, – сказала Шеветта. – Потому что делать больше нечего было. Потому что они студенты и изучают медиа.
Тесса выудила из бутылки остатки лайма.
– Все три ответа верны, – сказала она, – но все-таки главная причина – твоя внешность.
За спиной Тессы, на стенном экране из штампованного вторсырья, появилась очень красивая молодая японка.
– Посмотри на нее, – сказала Шеветта, – вот это внешность, верно?
Тесса глянула через плечо.
– Это Рэй Тоэй, – сказала она.
– Ну так вот, она красива. Она, не я.
– Шеветта, – сказала Тесса, – ее же не существует. Такой девушки нет на самом деле. Это код. Пакет программ.
– Не может быть, – сказала Шеветта.
– Ты что, не знала?
– Но она же сделана с кого-то, верно? Обработали чьи-то фотографии…
– Ни с кого, из ничего, – сказала Тесса. – Никакой обработки. Она нереальна на сто процентов.
– Значит, этого люди и хотят, – отозвалась Шеветта, глядя, как Рэй Тоэй грациозно дефилирует по какому-то ретро-азиатскому ночному клубу, – а не бывшую велокурьершу из Сан-Франциско.
– Нет, – сказала Тесса, – ты все понимаешь в точности наоборот. Люди не знают, чего хотят, пока не увидят. Каждый объект желания – это найденный объект. Во всяком случае, обычно так.
Шеветта взглянула на Тессу поверх пустых пивных бутылок.
– К чему ты клонишь, а, Тесса?
– Документалка. Она должна быть про тебя.
– Даже не думай.
– Иначе не складывается, я уже вижу. Ты мне нужна для фокусировки. Нужно что-то, что сцементирует рассказ. Мне нужна Шеветта Вашингтон.
Шеветта начала потихоньку пугаться. И от этого разозлилась.
– Разве ты не получила грант на конкретный проект, о котором рассказывала? Про все эти штуки насчет маргинальных…
– Слушай, – сказала Тесса, – если тут есть какая-то проблема, а я этого не говорю, то это моя проблема. И это совсем не проблема, это – возможность. Это – шанс. Мой шанс.
– Тесса, ты меня ни за что не заманишь играть в твоем кино. Ни за что. Понятно?
– Об «играть» речь и не идет. Все, что тебе нужно делать, – это быть собой. И для этого потребуется выяснить, кто же ты на самом деле. Я сниму фильм о том, как ты выясняешь, кто ты на самом деле.
– Не снимешь, – сказала Шеветта, встав и чувствительно стукнувшись о платформу камеры, которая, стало быть, спустилась до уровня ее головы, пока они разговаривали. – Останови ее! – Она как от мухи отмахнулась от «Маленькой Игрушки Бога».
Четыре других клиента «Грязного Господа» просто скользнули по ним взглядом.
16Подпрограммы
Эта дыра в сердцевине личности Лейни, это подспудное отсутствие, как он начинает подозревать, есть не столько отсутствие части его «я», сколько отсутствие «я» как такового.
Что-то случилось с ним после спуска в картонный город. Он начал понимать, что раньше у него не было в каком-то немыслимом и буквальном смысле никакого «я».
Но что же там тогда было? – недоумевает он.
Подпрограммы: неадекватные поведенческие подпрограммы выживания, отчаянно стремящиеся сконструировать существо, которое будет бесконечно приближаться к настоящему Лейни – но никогда им не станет. Раньше он этого не знал, хотя уверен, что всю свою жизнь подозревал: с ним происходит что-то безнадежно и в корне не то.
Что-то упорно твердит ему об этом. Кажется, это что-то – в самом центре монолита «Дейтамерики». Возможно ли такое?
Но вот он, сегодняшний, лежит в куче спальных мешков, в темноте, как будто в самом сердце земли, и за картонными стенами – стены из бетона, покрытые керамической плиткой, а за ними – опорный фундамент этой страны, Японии, и дрожь поездов как напоминание о тектонических силах, о смещении континентальных платформ.
Где-то глубоко внутри Лейни тоже что-то смещается. Он ощущает в себе движение и потенциал еще более крупного движения и удивляется, почему это его больше не пугает.
И все это в некоем смысле есть дар болезни. Не кашля, не лихорадки, но того, другого, подспудного нездоровья, которое он считает результатом действия «5-SB», проглоченного им полжизни назад в гейнсвилльском приюте.
Мы все были добровольцами, думает он, вцепляясь в очки и прыгая вслед за своим взглядом с края утеса данных, все глубже погружаясь вдоль скальной стенки кода, спрессованной из фрактальных полей информации, которые, как он начал подозревать, скрывают некую мощь или даже разум, превосходящий его понимание.
Что-то – существительное и глагол одновременно.
Тогда как Лейни, ныряльщик, широко раскрывший глаза от давления информации, воспринимает себя как просто прилагательное: мазок «цвета Лейни», абсолютно бессмысленный вне контекста. Микроскопический винтик в каком-то катастрофическом замысле[103]. Но ввинченный, как он чувствует, в самый центр.
Решающий.
Потому-то «спать» – больше не вариант.
17Зодиак
Они – черный мужчина с длинным лицом и белый толстый мужчина с огненной бородой – отводят Силенцио, голого, в комнату с мокрыми деревянными стенами. Оставляют его одного. Горячий дождь хлещет сверху из дырочек в черных пластиковых трубках. Хлещет еще сильнее, жалит.
Они унесли его одежду и обувь в пластиковом мешке, затем толстяк приходит обратно, дает ему мыло. Он знает про мыло. Он помнит и теплый дождь, который хлестал из трубки тогда, в лос-проэктос, но этот дождь лучше, и он здесь один в большой комнате, обитой деревом.
Силенцио с полным брюхом еды, он трет себя мылом снова и снова, потому что они так хотят. Намыливает голову.
Он закрывает глаза, чтобы не жгло мылом, и перед его внутренним взором в боевом порядке построились часы под зеленоватым, кое-где поцарапанным стеклом, будто рыбы, вмерзшие в озерный лед. Яркие блики стали и золота.
Его захватил непостижимый порядок – многозначный факт присутствия этих волшебных предметов, их нескончаемые различия, их специфические особенности. Бесконечное разнообразие, воплощенное в циферблатах, стрелках, циферках часовой разметки… Ему нравится теплый дождь, но ему отчаянно хочется вернуться, увидеть больше, услышать слова.