Парни, которые сейчас настраивались на маленькой сцене, были не с моста, но Шеветта знала, что некоторые музыканты, даже знаменитые, иногда выступают и записываются на мосту – просто чтобы потом всем об этом рассказывать.
На сцене выделялся заросший белесой щетиной здоровяк, в какой-то дурацкой мятой ковбойской шляпе, сдвинутой на затылок. Он возился с еще не подключенной к усилителю гитарой и слушал другого парня, посубтильнее, в джинсах и с огромной пряжкой на поясе, похожей на гравированный серебряный поднос.
– Эй, знаешь анекдот? – спросила Шеветта, показывая на крашеного блондина с пряжкой-подносом. – Одну девку насилуют в темноте, а она потом копам говорит: «кепка» это, зуб даю. Ну, они отвечают: откуда ты знаешь, что «кепка», раз было темно? А она: да у него же был такой крохотный член и такая здоровая пряжка на поясе!
– Что за «кепка»? – Тесса опрокинула в рот остатки пива.
– Скиннер их называл реднеками, то бишь «красношеими», – сказала Шеветта. – А «кепка» – это из-за нейлоновых бейсбольных кепок, которые они вечно носили, с такой еще сеточкой сзади, для вентиляции. Моя мать называла такие кепки «подайте-мне-кепочки».
– Это еще почему?
– Фраза такая: «Дайте мне кепочку». Их раздавали бесплатно, на них всякую рекламу тискали.
– То есть фанаты кантри-музыки и тэ дэ?
– Ну, нет, скорее групп типа «Дьюкс оф Ньюк’Ем». Вряд ли это кантри.
– Это музыка тех, кто лишен избирательных прав, в основном представителей белого пролетариата, – сказала Тесса, – которые влачат свое жалкое существование в пост-постиндустриальной Америке. Ну, если верить тому, что вещает «Реальность». А у нас в Австралии тоже есть анекдот про большие пряжки, только там пилот и наручные часы.
Шеветте почудилось, что блондин с большой пряжкой тоже пялится на нее, так что она отвела взгляд и уставилась на компанию вокруг бильярдного стола; там тусовалась парочка самых настоящих «кепок», и она показала их Тессе в качестве иллюстрации.
– Дамы, прошу меня извинить, – сказал кто-то. Женщина.
Повернувшись, Шеветта оказалась прямо на линии огня двух очень серьезных сисек, зашнурованных в черный блестящий топ. Огромная копна нечесаных белых волос а-ля Ашли Модин Картер, певица, которую, должно быть, любят слушать «кепки», как считала Шеветта, – если они вообще слушают женщин, в чем она сомневалась. Женщина поставила две свежеоткупоренные бутылки «Красного паука» на их с Тессой столик.
– От мистера Кридмора, – произнесла она, лучезарно улыбаясь.
– Какого мистера Кридмора? – спросила Тесса.
– Бьюэлла Кридмора, дорогуша, – ответила женщина. – Вон он, на сцене, перед саундчеком вместе с легендарным Рэнди Шоутсом.
– Он что, музыкант?
– Он певец, дорогуша, – сказала женщина и как-то внимательно посмотрела на Тессу. – Вы эй-энд-ар[115], со студии?
– Нет, – сказала Шеветта.
– Черт побери, – сказала женщина, и на мгновение Шеветте почудилось, что она сейчас заберет пиво обратно, – я думала, вы с какого-нибудь альтернативного лейбла.
– Альтернативного чему? – спросила Тесса.
На женщину будто снизошло просветление.
– Бьюэлл поет, дорогуша. И это совсем не похоже на то, что ты, наверно, зовешь «кантри». Ну, на самом-то деле это больше рутс-мьюзик, всякие корневые дела. Бьюэлл хочет обратить время вспять, копнуть глубже Уэйлона и Вилли[116], вернуться на забытую и, типа, исконную родину. Вот, значит. Вроде того. – Женщина просияла, глаза ее немного косили; у Шеветты возникло такое чувство, что свою тираду та заучила наизусть, и, видимо, не очень твердо, но все равно обязана ее выдать. – Рэнди недавно научил Бьюэлла одной старой песне под названием «Виски и кровь потекли по дороге, но я не слыхал, чтобы кто-то молился». Это как церковный гимн, дорогуша. Очень традиционный. Как услышу – у меня прямо мурашки по коже. Вроде бы называется он именно так. Но сегодня концерт будет пободрее, электрический.
– Ваше здоровье, – сказала Тесса, – и спасибочки за лагер.
Женщина, кажется, озадачилась.
– О… да не за что, дорогуша. Пожалуйста, не уходите, потусуйтесь. Это дебют Бьюэлла в Северной Калифорнии, он в первый раз будет петь со своими «Меньшими братьями».
– С кем? – переспросила Шеветта.
– «Бьюэлл Кридмор и его Братья меньшие». Думаю, это что-то из Библии, хотя не могу назвать вам главу и стих. – Женщина указала в сторону сцены своей рвущейся на свободу грудью и решительно двинула в том же направлении.
Шеветте, собственно, больше не хотелось пива.
– Она купила нам выпивку, потому что приняла нас за эй-аров. – Шеветта знала, что это такое, от Карсона. Эй-арами назывались те люди из музыкального бизнеса, которые искали и раскручивали новые таланты.
Тесса от души прихлебнула из своей бутылки и проводила глазами женщину – та остановилась у бильярдного стола, перекинуться парой слов с одним из парней, действительно красовавшихся в сетчатых кепочках.
– Здесь что, все вроде нее?
– Нет, – сказала Шеветта, – ну то есть в городе есть клубы для чего-то такого, но этого народа на мосту я еще никогда не видала.
Саундчек заключался в том, что мужик в расплющенной ковбойской шляпе заиграл на гитаре, а блондин с большой пряжкой на поясе – запел. Они несколько раз начинали и прекращали исполнять какую-то песню, одну и ту же, каждый раз по-другому накручивая ручки на пульте, но сразу стало понятно, что гитарист действительно умеет играть (у Шеветты возникло чувство, что он пока не показывает, на что в самом деле способен), а певец – петь. Песня была про то, что ему так тоскливо, и про то, что ему надоело, что ему так тоскливо.
Бар тем временем начал заполняться народом, судя по виду, как местным – завсегдатаями, так и пришлым; последние явно заявились специально, чтобы послушать группу. Местные отличались обилием татуировок, пирсинга на лице и асимметричными прическами, гости – головными уборами (по большей части сетчатыми кепочками и ковбойскими шляпами), джинсами и свисающими (у мужиков, во всяком случае) брюшками. Брюшки выглядели так, будто переехали к своим обладателям как-то незаметно для последних и прописались на их, в общем и целом, обезжиренных телах. Подобное брюшко свисает над джинсами с довольно узкой талией и распирает фланелевую рубашку, но ниже талии загоняется в штаны при помощи здоровенной пряжки.
Она уже пригубила, от скуки, присланное Кридмором пиво, когда увидела, что певец двинул в их сторону. Он одолжил у кого-то сетчатую кепочку и натянул ее задом наперед на свои противные, мокрые с виду, явно выбеленные волосы. Он был одет в ковбойскую рубашку цвета «электрик», на которой все еще виднелись горизонтальные, поперек грудной клетки, магазинные складки; белые, в виде жемчужин, пуговицы рубашки были расстегнуты на бледной впалой груди, совсем не похожей цветом на лицо, которое, как решила Шеветта, было загримировано. В каждой руке у певца было что-то вроде томатного сока в высоком бокале со льдом.
– Как оно? – сказал он. – Я тут только что видел эту… Мэриэлис. Думал, вот принесу старушке чего-нибудь выпить. Я Бьюэлл Кридмор. Вам нравится пиво, дамы?
– Да, спасибо, – сказала Тесса и уставилась в противоположную сторону.
Кридмор быстро и не таясь – во всяком случае, так показалось Шеветте – пораскинул мозгами и решил, что с ней у него шансы больше.
– Слышали про нас в городе или там, в Окленде?
– Мы зашли сюда исключительно за острыми крылышками, – сказала Шеветта, показывая на стоящую перед ней тарелку с куриными костями.
– И как они?
– Нормально, – сказала Шеветта, – мы как раз уходим.
– Уходите? – Кридмор сделал добрый глоток томатного сока. – Дьявол, мы же в десять начнем. Вам надо остаться и послушать. – Шеветта заметила странный налет на краях бокалов, похожий на зеленый песок, и теперь часть «песка» прилипла к верхней губе певца.
– Что ты там делаешь с этими «цезарями»[117], Бьюэлл? – Это был верзила-гитарист. – Ты же мне обещал перед концертом не пить.
– Это для Мэриэлис, – ответил Кридмор, жестикулируя одним из бокалов, – а это – для прелестной дамы. – Он поставил бокал, из которого отхлебнул, прямо перед Шеветтой.
– Тогда почему у тебя на губах эта чертова чесночная соль? – спросил верзила.
Кридмор оскалился и вытер губы тылом руки.
– Нервы, Рэнди. Важная ночь. Все будет тип-топ…
– Да, Бьюэлл, очень надеюсь. Если не увижу, что ты умеешь держать выпитое, для тебя это будет последний со мной концерт. – Гитарист отобрал у Кридмора бокал, осторожно хлебнул, с отвращением сморщился и куда-то пошел, унося с собой выпивку.
– Сукин сын, – констатировал Кридмор.
Именно в этот момент Шеветта увидела Карсона, входящего в бар.
Узнавание – с ее стороны – было мгновенным и стопроцентным. Это не был Карсон, одетый для посещения салонов, пахнущих ароматерапией, – это был Карсон, экипированный для экспедиции в гиблые гребеня.
Шеветта была вместе с ним, когда он покупал эту экипировку, из-за чего ей пришлось выслушивать, что куртка сшита из аляскской воловьей шкуры (у аляскских волов, дескать, шкура толще, потому что зимы там холоднее) и является музейного качества воспроизведением оригинала, сшитого в тысяча девятьсот сороковых годах. Джинсы были чуть ли не дороже, и история их была более сложная. Деним для них ткали в Японии – древние американские станки бережно ремонтировались, – а уже, собственно, шили их не где-нибудь, а в Тунисе, по выкройкам группы голландских дизайнеров и историков моды. С подобной чушью Карсон носился как с писаной торбой – со всей этой «абсолютно аутентичной» поддельной чушью, так что, когда Шеветта увидела, как он переступил порог забегаловки, у нее не возникло и тени сомнения, что это он.
А еще, сама не зная как, она поняла, что попала в беду. Возможно, подумалось позже, так вышло, поскольку Карсон не знал, что она здесь, и поэтому не старался выглядеть рубахой-парнем, под какого всегда косил рядом с ней.