В свое время, конечно, его учили, что история – как и география – мертва. Что история в устаревшем смысле этого слова была всего лишь концепцией. История была повествованием, рассказами, которые мы твердим сами себе о своем происхождении, о прошлых эпохах, и каждое новое поколение по-своему интерпретировало эти рассказы. Так было всегда. История казалась гибкой материей, она зависела от точки зрения. В цифровую эру это стало лишь чересчур очевидным. История была всего лишь способом сохранения данных, объектом манипуляции и интерпретации.
Но история, которую открыл Лейни через искажение восприятия, вызванное многократным приемом «5-SB», выглядела совсем иначе. Она была той самой формой, состоящей из всех возможных рассказов, всех мыслимых версий; она была формой, увидеть которую мог лишь он (насколько он понимал).
Сперва, сделав это открытие, он пытался поделиться им с идору. Может быть, если ей показать эту форму, она, как новая постчеловеческая сущность, просто начнет видеть так же. Но он был разочарован, когда она сказала ему, что такое видение ей недоступно; что она лишена его способности распознавать в истории узловые точки – проявляющуюся структуру – и не надеется обрести такую способность в ходе своего развития.
– Полагаю, это доступно только человеку, – наконец призналась она, когда он настаивал на своем. – Это проявление вашей биохимической природы, усиленной особым образом. Это чудесно, но это не для меня.
А вскоре – так как из-за усиливающейся сложности она все более отчуждалась от Реза, о чем Лейни стало уже известно, – она сама обратилась к нему с просьбой проинтерпретировать информационные потоки, обтекавшие их с Резом. Он это сделал, – впрочем, весьма неохотно, – так как любил ее. Интуиция подсказывала, что вслед за этим ему придется с ней проститься.
Поток данных вокруг Реза и Рэй буквально кишел узловыми точками, особенно в тех местах соединения с сетью, через которые к идору непрерывно поступала тайная информация из «Застенного города», этой полумифической параллельной вселенной надзаконных иконоборцев.
– Зачем ты связалась с этими типами? – спросил он тогда.
– Они нужны мне, – ответила она, – не знаю, в чем дело, но знаю, что это так. Таковы обстоятельства.
– Если бы не они, – сказал он, – у тебя не было бы таких обстоятельств.
– Я знаю. – Улыбка.
Интерес к Харвуду все возрастал, поездки на остров и совместные с идору экспедиции в информационные дебри тяготили его. Ему словно бы стало неловко от того, что она видит его рассеянным, невольно сосредоточенным на другом объекте – и таком банальном. Ощущение присутствия Харвуда, потоки информации, генерируемые им, заполняли Лейни. И однажды утром, проснувшись в токийском отеле, который ему оплачивала группа «Ло/Рез», он решил не ходить на работу.
Спустя время он узнал от Ямадзаки, и это подтверждалось наблюдениями за информационными потоками, что идору тоже покинула Токио. У него были соображения насчет ее контактов с гражданами (ему казалось, что они бы стали настаивать на этом термине) тщательно закамуфлированного в мировой паутине «Застенного города»; в данный момент, очевидно, она была в Сан-Франциско.
Впрочем, он заранее знал, что она там окажется, иначе и быть не могло. По той причине, что именно Сан-Франциско – он понял это, наблюдая за формой событий, – был тем местом, где кончался мир. Заканчивался на его глазах. И она была частью конца света – точно так же, как сам Лейни и Харвуд.
Но что-то важное должно было произойти – происходило на его глазах. Именно поэтому он не смел спать. Поэтому должен был и дальше гонять Костюма, безупречного и дурно пахнущего, с лодыжками, обмазанными черным, за «Восстановителем» и голубым сиропом.
В последнее время, уже на грани истощения, он иногда на несколько секунд, которые кажутся ему долгими часами, превращается в другое существо.
Он будто бы становится сетчаткой, равномерно покрывающей внутреннюю поверхность сферы. Пристально, не мигая, он смотрит всей поверхностью внутрь глаза и видит собственный орган зрения, в то время как из незримой радужки одно за другим возникают разрозненные, похожие на игральные карты изображения Харвуда.
Ямадзаки недавно принес ему подушки, новые спальники, воду в бутылках, комплект одежды, которым он так и не воспользовался. Он смутно осознает происходящее, но когда он становится глазом, направленным внутрь себя и на бесконечную цепь образов, то не осознает ничего, кроме этой внутренности, бесконечной и замкнутой.
Какая-то часть его сознания гадает: является ли это следствием болезни, реакцией на «5-SB», или этот огромный, глядящий внутрь глаз на самом деле внутренняя ипостась той единой формы, в которую входит каждый бит мировой информации?
Последняя гипотеза хотя бы отчасти подтверждается тем, что он не раз ощущал, как глаз выворачивается, конвульсивно превращаясь в Мёбиусову ленту, после чего неизменно обнаруживал, что смотрит снаружи на эту форму, которую невозможно описать.
Однако в последнее время у него появляется ощущение, что он не единственный, кто смотрит. Кто-то еще чрезвычайно интересуется Харвудом. Он чувствует, что они оба знают о присутствии друг друга. Возможно ли это?
Старинный пластиковый наручный будильник с эмблемой «Оружейниц»[120] вырывает его из потока. Лейни нащупывает часы в темноте и выключает звонок. Непонятно, откуда они взялись. Может, старик принес?
Пора звонить Райделлу в Сан-Франциско. Он бережно проводит пальцами по одноразовым телефонам, ища, не осталось ли в каком на десять минут разговора.
40Желтая лента
Рэй Тоэй умела быть очень маленькой.
Шесть дюймов ростом, она сидела на Райделловой подушке перед пластиковым колпаком в спальной нише, и Райделл радовался, как ребенок.
Уменьшенная проекция казалась более четкой; она становилась ярче, и он невольно вспоминал диснеевские штучки, волшебниц из старого аниме. У нее запросто могли бы быть крылья, думал он, и она летала бы по воздуху, оставляя сверкающий шлейф, если бы захотела. Но она всего лишь сидела на подушке, маленькая и прекрасная, и болтала без умолку.
А когда он закрывал глаза – не чтобы спать, пусть просто отдохнут, – то понимал, что ее голосок на самом деле звучит из проектора, стоящего на кровати. Она рассказывала ему что-то про Реза, певца, за которого хотела выйти замуж, объясняла, почему из этого ничего не вышло, но поспевать за ее мыслью было трудно. Райделл понял, что Резу был интересен только сам Рез и мало что другое, а Рэй Тоэй стали интересовать другие люди (или, подумал он, другие вещи, если с ее точки зрения). Райделл терял нить рассказа и действительно начал засыпать под ее нежный голосок.
Прежде чем прилечь, прежде чем она показала ему, что может уменьшаться, он поставил на место сетку и расправил занавеску, прикрепленную к ней кнопками, – выцветшая помятая тряпка с узором в виде затейливых ключей и странных длинношеих кошек (он решил, что это все-таки кошки).
Он не сразу услышал, что зазвенели очки, потом искал в полумраке куртку. Только куртки на нем и не было, а так он заснул полностью одетым и даже обутым и спал очень крепко.
– Алло? – Он нацепил очки левой рукой, а правой уперся в потолок. Панельная обшивка подалась вверх, и он решил впредь быть осторожнее.
– Ты где? – Это был Лейни.
– Ночлег с завтраком, – ответил Райделл.
От темных очков стало совершенно темно. Он видел только слабую искру собственного зрительного нерва, мерцание безымянных цветов.
– Кабели достал?
– Да, – сказал Райделл.
Он вспомнил, как нагрубил парнишке-сумоисту, и почувствовал себя неловко. Да, слегка дал маху. А все из-за этой клаустрофобии, или как ее там, которая на него порой нападает в толпе. Тара-Мэй Алленби сказала ему, что это называется «клаустрофобия», то есть «боязнь замкнутого пространства», но на самом деле у него это не от тесноты. А еще дико бесят эти дурацкие бородки под нижней губой.
– Оба кабеля, – добавил он.
– Уже подключил?
– Только питание, – сказал Райделл. – Второй… я не знаю, куда он втыкается.
– И я не знаю, – сказал Лейни, – но она на месте?
– Только что была, – сказал Райделл, высматривая во тьме свою волшебную звездочку, но потом вспомнил, что на нем очки.
Его рука нащупала выключатель, свисавший с провода над головой. Щелкнул. Загорелась голая пятидесятиваттная лампочка. Он сдвинул очки на нос, посмотрел поверх них, обнаружил, что проектор на месте и все еще подключен.
– «Термос» у меня.
– Не выпускай его из виду, – сказал Лейни, – и кабели тоже. Не знаю, что именно она должна для нас сделать, но вокруг нее все и крутится.
– Что крутится вокруг нее?
– Изменение.
– Лейни, она сказала, что, по-твоему, будто наступает конец света.
– Не будто, а наступает, – поправил Лейни.
– С чего ты взял?
Лейни вздохнул; вздох перешел в кашель, который он, очевидно, пытался подавить.
– Конец тому миру, который мы знаем, – выдавил он. – Как мы его знаем… Больше я об этом ничего не могу сказать, да и никто не смог бы. Не о том тебе надо думать. Ты же работаешь на меня, не забыл?
«Да, а ты – сумасшедший, – подумал Райделл, – но у меня в кармане твой кредитный чип…»
– Ладно, – сказал он, – и что дальше?
– Пойдешь на место вчерашнего двойного убийства, недалеко от тебя, на мосту.
– И что я должен там выяснить?
– Ничего, – сказал Лейни. – Просто сделай вид, будто пытаешься что-то выяснить. Притворись, как будто ты следователь. Перезвони, когда будешь готов, я дам GPS-координаты.
– Стоп, – сказал Райделл. – А если я вправду что-нибудь выясню?
– Перезвони мне.
– Не вешай трубку, – попросил Райделл. – Как случилось, что вы с ней перестали общаться? Она сказала, вы разлучились.
– Ее… владельцы… хотя это слово не совсем годится… в общем, они не прочь со мной потолковать, потому что она сбежала. И люди Реза тоже не прочь. Так что нынче мне приходится быть