Кья стояла, закинув голову, и таращилась на самое странное здание, какое вообще может быть. Оно имело форму, как когда-то рисовали роботов, схематическое подобие человека с туловищем из цветного – красного, желтого и синего – кирпича. Ноги и вознесенные кверху руки были сделаны из прозрачного пластика на стальном каркасе, по ним проходили лестницы, эскалаторы и плавно изгибающиеся пандусы, из прямоугольного рта вылетали время от времени клубы белого дыма. И все это – на фоне серого, гнетущего неба.
– «Тэцудзин-билдинг», – сказал Масахико, не поднимая глаз от рябящего цветными закорючками дисплея. – Нам не туда.
– А что это такое?
– Осакский институт механических игрушек. А этот твой клуб там.
Он указал налево, мимо фастфудового заведения со странноватым названием «Калифорнийский райх» и еще более странной вывеской: стальная, сильно стилизованная пальма на фоне перекореженного креста. Как-то раз на уроке европейской истории трое «кепарей» разрисовали себе такими крестами руки, так историчка тогда вообще в осадок выпала, но вот пальм они никаких не рисовали, это Кья помнила точно. А потом двое из них сцепились насчет того, куда нужно загибать концы этих крестов, когда рисуешь, направо или налево, и один шарахнул другого электрошоком. Эти гопники всю дорогу с такими ходят, делают их себе из одноразовых фотоаппаратов со вспышкой, и историчке пришлось вызывать полицию.
– «Дом миллиона мокрых листьев», девятый этаж, – сказал Масахико, пробираясь сквозь запрудившую тротуар толпу.
Кья следовала за ним, размышляя, сколько надо времени, чтобы прошел джетлаг, и как вообще отличить его от самой обычной усталости.
Но сильнее усталости, сильнее последствий джетлага было то, что проходило в школьном курсе основ гражданственности под названием «культурный шок». Куда ни посмотришь, все в этом городе было не так, до того не так, что не столько уже вызывало интерес, сколько угнетало. Кья ощущала, что ее глаза словно устали подмечать все бесчисленные отклонения от привычного порядка вещей: деревце на тротуаре, заключенное в нечто вроде плетеного чехла, пронзительно-зеленый цвет таксофона, серьезного вида девушка в круглых очках и сером хлопчатобумажном свитере с надписью «Free Vagina»[70].
Первое время она старалась вникать, запоминать все эти вещи, в бессознательной надежде, что со временем они как-нибудь там переварятся и подвергнутся осмыслению, но несообразности шли таким сплошным, нескончаемым потоком, что вскоре бо`льшая их часть стала проскакивать мимо перегруженного сознания – примерно так же, как льется мимо узкого бутылочного горлышка вода, если пустить слишком сильную струю. В то же самое время у нее было такое чувство, что если вот сейчас взять и прищуриться – ну, не просто прищуриться, а неким специальным, правильным образом, – то все это, что вокруг, превратится в Сиэтл, в какую-нибудь из центральных улиц. А рядом будет мама. Ностальгия, так это называется. И каждый раз, когда она шагала левой ногой, ремень сумки болезненно врезался в плечо.
Масахико свернул за угол.
В Токио, похоже, не было проулков – проулков в привычном смысле, узких боковых улочек, где стоят мусорные баки и нет никаких магазинов. Здесь были маленькие улицы на задах больших, и совсем уже крошечные на задах маленьких, но там, на этих улочках, могло быть абсолютно все что угодно: будка сапожника, дорогущая с виду парикмахерская, кондитерский магазин, газетный киоск, где Кья заметила знакомую обложку с замотанными сиськами.
Еще один поворот, и они снова вышли на какую-то улицу, которая уж точно не была проулком, во всяком случае, машины по ней ездили. Одна из этих машин свернула в узкий просвет между зданиями и исчезла. Кья ощутила неприятный холодок. А что, если это как раз и есть клуб этого Эдди, «Виски Клон»? Он же где-то здесь, в этих местах, в Синдзюку. И что такое Синдзюку – квартал или целый городской район? Что, если Эдди и Мэриэлис ее разыскивают?
Они миновали просвет, куда въехала машина. Там было нечто вроде заправочной станции.
– Так куда мы идем? – спросила Кья.
– «Миллион мокрых листьев», – сказал Масахико, указывая вверх.
Высокое, узкое здание, по всей его высоте из углов торчат квадратные щиты с какими-то надписями и логотипами. Примерно такие же, как и все остальные. То, в котором Эдди, было, пожалуй, побольше.
– А как туда попасть?
Они вошли в нечто вроде вестибюля, большое помещение с уймой крошечных магазинчиков по стенам. Слишком много света, зеркал, товаров, в глазах – сплошная рябь. В тесную кабинку лифта, где пахло застоявшимся дымом. Масахико сказал что-то по-японски, и двери закрылись. Коротенькая песня лифта под аккомпанемент нежной, позвякивающей музыки. Лицо Масахико раздраженно нахмурилось.
На девятом этаже лифт остановился и распахнул двери. Кья оказалась носом к носу с плотным, густо припорошенным пылью мужиком.
– Если ты из журнала, – сказал мужик, вытирая лицо стянутым с головы хайратником, – то зря торопилась. Зайди денька через три.
Кья не могла разобрать, японец он или нет, среднего возраста или старше. Его карие, кошмарно воспаленные глаза прятались под тяжелыми дугами надбровий, в черных, гладко зачесанных назад волосах проглядывала седина.
За спиной мужика что-то грохало и скрежетало, время от времени слышались суматошные крики. Еще один, такой же пыльный мужик толкал оранжевую пластиковую тележку, плотно забитую грязными, кое-как свернутыми проводами и красными с золотом обломками пластика. Заскрипела и рухнула на пол секция подвесного потолка. Новый всплеск криков.
– Я ищу «Обезьяний бой», – сказала Кья.
– А вот тут, наоборот, опоздала ты малость. – На мужике был черный бумажный комбинезон, сквозь дырки на локтях проглядывали голубоватые кружки и стрелы какой-то татуировки под примитив. Он протер тыльной стороной ладони глаза и прищурился. – Так ты что, от этого лондонского журнала?
– Нет, – ответила Кья.
– Нет, – согласился мужик. – Они бы прислали кого постарше. Так откуда ж… – (Треск, грохот, крики. На этот раз секция потолка упала чуть поближе.) – Так откуда ж ты тогда?
– Сиэтл.
– И вы что, слышали про «Обезьяний бой» в этом своем Сиэтле?
– Да…
– Это надо ж такое – в Сиэтле… – Пыльный мужик улыбнулся, но не слишком весело. – А ты что, милочка, и сама как-нибудь с клубами связана?
– Меня зовут Кья Маккензи.
– А меня Дзюн. Хозяин, дизайнер, диджей, все сразу. Но ты, милочка, малость опоздала. Прости уж, пожалуйста. Мой «Обезьяний бой» – вернее, то, что от него осталось, вывозят сейчас на этих вот телегах. Прямиком на свалку. Разбитая мечта – такой же мусор, как и все прочие битые, ломаные вещи. А ведь как тут было здорово все эти три месяца. Ты слышала про нашу шаолиньскую тематику – всю эту штуку с монахами-воинами? – Он горько вздохнул. – Это было божественно. От начала до конца. Уже после трех первых ночей окинавские бартендеры выбрили себе головы и нарядились в шафранные балахоны. Я, в диджейской кабине, превзошел самого себя. В этом было некое прозрение, ты понимаешь? И это вполне нормально, такова уж природа зыбкого мира[71]. Торгуя водой (а чем мы еще занимаемся?), поневоле становишься философом. А как зовут твоего друга? Мне нравятся его волосы.
– Это Масахико Мимура, – сказала Кья.
– Люблю этот черный опрощенный стиль, – прицокнул языком Дзюн. – Такая себе богемная биполярность, Мисима и Дитрих в одном флаконе.
Масахико нахмурился.
– А куда же вы теперь? – спросила Кья. – Теперь, когда «Обезьяний бой» закрылся?
– Куда? – Дзюн как-то сразу поскучнел. – Мало ли на свете клубов. Но дизайна мне не дадут. Скажут, что я продался. Ну продался, ну и что. Все равно я сохраняю руководство, приличное жалованье, квартиру, но вот концепция… – Он отрешенно пожал плечами и снова натянул на голову хайратник.
– Вы были здесь в ту ночь, когда Рез прилюдно заявил, что хочет жениться на идору?
Лоб Дзюна сошелся морщинами, хайратник пополз вверх.
– Мне пришлось подписать определенное соглашение, – сказал он. – Ты точно не от журнала?
– Точно.
– Не приди он сюда тем вечером, мы бы крутились себе и крутились. Да и вообще такие, как он, совсем не по нашей части. Вот была у нас Мария Пас, сразу после того, как она разбежалась со своим бойфрендом, этим пиаровским чудищем, так репортеров налетело, как мух на говно. Она же здесь самый топ, ты это знаешь? А когда заходил Синий Ахмед из «Крутого Корана», пресса считай что и не заметила. Ну, правда, что касается Реза и его компании, тут уж с прессой проблемы не было. Прислал сюда своего гувернера, здоровенного мужика с рожей, словно на ней мясо рубили. Тот прямо ко мне и говорит, что Рез прослышал про наше заведение и думает забежать с небольшой компанией, и не могли бы мы организовать столик, чтобы вроде как приватно… Правду говоря, я даже сразу не врубился – какой такой Рез? Потом-то, конечно, в мозгах щелкнуло, и я сказал да, с преогромным. Мы поставили столик подальше от сцены и даже одолжили у ребят из заведения сверху красный шнурок на столбиках.
– И он пришел? Рез?
– Как штык. Через час – вот он, пожалуйста. Улыбался, руки жал, расписывался на чем ни попросят, хотя, в общем, его не то чтобы рвали на части. С ним четыре женщины и два мужика, это не считая того гувернера. Очень приличный черный костюм. Йодзи. Малость помятый. Рез, в смысле. Был, похоже, где-то на ужине, ну и принял на грудь. Много смеялся, ну, ты понимаешь. – Дзюн повернулся и что-то сказал одному из подсобников, парню в обувке на манер черных кожаных носков с отдельным большим пальцем.
Кья пыталась представить себе Реза за столиком, вместе с кучей других людей, за красным шнурком на столбиках, а на заднем плане – японскую тусовку, занятую чем уж там занимается японская тусовка в таком клубе. Пляшет? Да и вообще – что это был за клуб, этот «Обезьяний бой»?