Ревностный католик А. Баумгартнер в своей «Истории мировой литературы» не находит достаточно крепких слов, чтобы очернить поэму как безнравственную. Положительными персонажами он готов признать лишь Мубада и Зарда (!).
Итальянский ученый Ппцци в своей «Истории персидской литературы», возражая Графу, единственному западноевропейскому ученому, высоко оценившему поэму, пишет: «В общем же, произведение таково, каким мы его только что описали, и если кто-либо и спросит, почему мы так пространно рассуждаем о произведении, которое этого не заслуживает, то мы ответим, что мы и не стали бы этим заниматься, если бы не обнаружили, что оно восхваляется и превозносится нашим почтенным ученым (Графом.— И. Б.), который, очевидно, не дал себе труда прочитать его и оценить по достоинству. Мы, поскольку дело касается нас, хотели лишь поставить на надлежащее место эту поэму».
К чести иранских исследователей, нужно отметить, что они отнеслись к поэме более благосклонно. Интересную статью написал о ней талантливый иранский писатель Садек Хедаят (1903—1951). Много справедливого сказано о ней и Моином, и Минови, и Махд- жубом. (Двое последних издали хорошо отредактированный текст поэмы.)
Советские востоковеды сумели выявить сатирическую направленность поэмы. Академик И. А. Орбели был первым, кто указал, что в поэме «базар смеется над дворцом». «Гургани, — писал И. А. Орбели, — смотрел на жизнь и на возвышающиеся над городом башни с городской площади, люди которой, приветствуя проезжающих на парадных конях витязей, не имели оснований идеализировать их в своем представлении и не имели оснований рассчитывать на возможность устранения их недостатков и пороков путем создания идеализированных образов».
Этой позиции придерживался Е. Э. Бертельс, ее разделяет и Б. Г. Гафуров. Она была в свое время подробно обоснована мною в специальной статье о «Вис и Рамине».
В дополнение к общей характеристике поэмы следует отметить еще некоторые ее идейно-художественные особенности.
Все время подчеркивая свою благочестивость восхвалением аллаха, признанием божественного предопределения, Фахриддин Гургани умудряется неожиданным противопоставлением благости аллаха и слепой силы рока штурмовать само небо, под видом осуждения судьбы.
То в излюбленной им иронической манере он двусмысленно пишет:
Судьба-старуха нам милей красотки,
Ведь было сто мужей у сумасбродки.
А то, не выдержав, он гневно обрушивается на круговорот судьбы, на изменчивый мир:
Зачем со мной воюешь, вечно споришь
И счастье светлое мое позоришь?
Что сделал я тебе? Иль ты ослеп
От злости, оттого, что ем твой хлеб?..
В чем виноваты мы, в чем виноваты,
Что жизнь у нас берешь ты вместо платы?
Ты мельница ль? Зачем же нашу плоть
И все живое хочешь размолоть?
Что ж делать, видно, так ты сотворен,
Увы, таков круговорот времен...
Тот, для кого ясна твоя природа,
Отверг тебя, лжеца и сумасброда.
Сколько мужества человека, переросшего свой век, сколько истинно прометеевской муки заключено в этих сильных словах, сказанных в условиях господства религиозного мракобесия. Как это перекликается с гордыми словами Хафиза (в XIV веке):
Я не таков, чтоб изнемочь под колесом судьбы,
Скорей сломаю я его, коль не пойдет на лад!
Фахриддин Гургани сам, видимо, испугался своего вольнодумства и завершает огненные строки примирительной формулой:
Господь, не ты ли создал нашу землю?
Приму тебя, судьбу же не приемлю!
Воистину презренны те сердца,
Что незнакомы с волею творца!
И все же протестующий дух, пронизывающий всю поэму, не допускает превращения ее в веселый фарс, а подымает до высот подлинно социальной сатиры.
Украшают поэму ее ясный язык, насыщенность народными пословицами, поговорками, такими народными элементами, как заплачки (плач матери над избитой и полуживой Вис):
О, где ты, Вис, — престол, венец Турана?
О, где ты, Вис, — мечта сердец Ирана?
обращение за помощью к силам природы:
Скажу я ветру: «Вспомни, как украдкой
С кудрями Вис играл ты, с каждой прядкой...»;
обращение к дождю:
Пусть гибнут от тебя ее враги,
Потоком хлынь и молнией сожги!
песни-восхваления родного города, как, например:
Прекрасен Мерв, земных владык приют!
Прекрасен Мерв, где цветники цветут!
Прекрасен Мерв зимой и в летний зной,
Он осенью прекрасен, как весной!
Кто видел Мерв, кто поселился в нем,
Найдет ли счастье в городе ином?
А если в Мерве милая живет,
То без него полна земля невзгод!
Перевод поэмы на русский язык осуществлен с подлинника (в издании Махджуба, Тегеран, 1950) с помощью подстрочника, составленного автором настоящих строк. Переведена половина всех стихов поэмы, причем внутри глав никаких купюр не допускалось, но целиком опущены главы, содержание которых коротко изложено в прозаических связках. Поэту-переводчику С. Липкину удалось не только передать обаяние поэмы, до сих пор почти неизвестной русскому читателю, но и сохранить в точности систему ее рифмовки; где возможно — воспроизвести игру слов, звуковую орнаментацию, а главное, всю своеобычность стиля, сочетание ясности выражения с элементами выспренней риторики и нарочитого просторечья.
Надо полагать, что русский перевод откроет к сердцу советского читателя путь творению Фахриддина Гургани, ибо в свой жестокий век поэт в яркой сатирической форме создал, может быть, одну из самых нравственных поэм средневекового Востока с ее гуманистической идеей превосходства народа над его владыками.
И. Брагинский
ВИС И РАМИН
НАЧАЛО РАССКАЗА О ВИС И РАМИНЕ
Из летописей, сказок, повестей,
От мудрецов и сведущих людей
Узнал я, что державой правил встарь
Счастливый, сильный, властный государь.
Как слуги, все цари ему служили,
Лишь для него они на свете жили.
На пир однажды он созвал весной
Всех, кто владел землею и казной,
Правителей, наместников почтенных,
Воителей, красавиц несравненных.
Явились все, кто был в высоком сане
В Иране, Кухистане, Хорасане,
Кто подвигами удивлял не раз
Рей, Дехистан, Азербайган, Шираз.
Мы назовем Бахрама и Рухема,
Шапура и Гушаспа из Дейлема.
Пришли Азин, Кашмира властелин,
Виру отважный, богатырь Рамин
И Зард, наперсник шаха величавый,
Вазир и брат властителя державы.
Луне был шах подобен, а вельможи,
Казалось, на созвездия похожи.
Блистал он средь вельмож блистаньем грозным, —
Так месяц окружен блистаньем звездным.
Венцом владык увенчан шах Мубад,
Одето тело в царственный наряд.
Из глаз лучится свет, животворя,
Ты скажешь: солнце — ореол царя.
Пред ним сидят бойцы, за рядом ряд,
За ними — луноликие стоят.
Воители — как львы с броней на теле,
Красавицы — как робкие газели,
Но львы такие не страшны газелям,
А на газелей смотрят львы с весельем.
Идет, как между звездами луна,
По кругу чаша, полная вина.
Как дождь дирхемов звонких с высоты,
На всех с деревьев падают цветы.
Как облако, над пиршеством взвилось
Благоуханье мускусных волос.
Певцы поют хвалу вину и лозам,
А соловьи в любви клянутся розам.
Украсились уста багрянцем винным,
А стих певца — напевом соловьиным.
Двух красок розы светятся вокруг:
От хмеля и от прелести подруг.
Был весел шах, прогнал он все печали,
Но гости шаха тоже не скучали:
Вино из кубков полилось дождем
На щедрый сад, на пиршественный дом.
Но пир перенесли на воздух свежий —
К садам, лугам, к прохладе побережий,
Где становились каждый миг звончей
Напевы пашен, цветников, ключей.
Как звезд на небе, — на земле весенней
Пылает много трав, цветов, растений.
Ладони рдеют розовым вином,
Украшен каждый розовым венком.
Кто скачет на коне дорогой тряской,
Кто пеньем наслаждается и пляской,
Одним всего милее влага в кубке,
Другим — цветок в саду, пахучий, хрупкий.
Одни хотят беседовать с рекой,
Другим по нраву цветников покой.
Пир не смолкал от ночи до рассвета,
Казалось, что земля в парчу одета,
И царь, как все подлунное пространство,
Надел парчу и пышное убранство,