На берегу Вишневого омута, уже вновь наполовину одичавшего, стоят двое: пожилая женщина и военный, в гимнастерке без погон и с рукой на белой марлевой повязке. Потом к ним подходит и становится несколько в сторонке курносый, смуглолицый и черноглазый парнишка лет пятнадцати. Он не спускает глаз с военного.
Женщина тихо плачет. Собственно, она не плачет, на ее лице нет скорби — слезы текут по ее щекам сами собой, непроизвольно, и она, пожалуй, даже не слышит, не замечает их. Военный — ему под тридцать — негромко говорит, обращаясь, очевидно, и к женщине, и к самому себе, и к курносому пареньку, которого успел заметить:
— Ничего, ничего…
Он замолкает, прислушивается к звукам, пришедшим то ли откуда-то издалека, то ли из собственного сердца, знакомым, хватающим за самую душу звукам:
Близится эра
Светлых годов.
Солдат от волнения часто моргает глазами, поворачивается лицом к незнакомому пареньку.
— Как тебя зовут, хлопец?
— Андрейкой.
— Да ты подойди ближе. Ну вот… Чей же ты?
— Кручинин.
Солдат думает, что-то старается припомнить.
— Чей?
— Кручинина Митрия сын, — говорит парнишка уже смелее. — Я еще в вашем саду, во-он там, за Игрицей, мамка говорила, родился, под черемухой.
— Ах вон оно как… А батька твой где?
— Под Москвой его… В сорок первом…
— Ну, давай, брат, знакомиться. Я Харламов. Зовут меня Михаилом, как дедушку. Помнишь небось дедушку Харламова?
— А то рази нет!
— Добро. А это моя мама.
— Знаю. Она у нас всю войну бригадиром…
— Очень хорошо, — тихо сказал военный и надолго умолк.
Нынче утром он проснулся в каком-то радостном волнении и тотчас же подумал о том, что его и в самом деле ждет нечто очень важное и хорошее. Он еще не мог припомнить, что именно, но знал наверное, что это важное и хорошее непременно случится с ним. Еще не раскрывая глаз, но уже улыбаясь чему-то, он вдруг вспомнил, что однажды уже испытал такое, вспомнил в точности, где, когда и как это было.
А было это поздней осенью 1942 года, у небольшого хуторка Елхи, на Волге. Сменившись с поста, Михаил прилег на дне глубокого окопа. Чтобы не слышать пулеметной и автоматной болтовни, поглубже нахлобучил каску и, наслаждаясь тишиной, быстро заснул. Вскоре, однако, проснулся и в счастливом удивлении ощутил необычайную легкость на душе. Охваченный предчувствием чего-то нового, но вместе с тем давно ожидаемого, он открыл глаза и увидел склонившегося над ним отделенного командира. Скуластое лицо его расплылось в широчайшей улыбке, сержант что-то говорил, но слов его не было слышно. Михаил догадался стянуть с головы каску.
— Харламов, Харламов! — кричал сержант. — Получен приказ. Через два часа в наступление. Ты слышишь меня?! Харламов?! В наступление!..
Так было тогда, три года тому назад. Сейчас же Михаил вспомнил наконец, что войны уже нет, что сам он дома и что стоит ему открыть глаза, как он увидит свою мать. Она давно сидит у изголовья и боится разбудить его, хоть ей и не терпится сделать это. Но она заметила его улыбку и, сияя и светясь вся, легонько затормошила его:
— Вставай, сынок. Вставай, родимый. Пойдем в сад! К Игрице, к Вишневому омуту пойдем. Слышишь, сынок?
Он все слышал, но ему хотелось подольше удержать в сердце удивительное, светлое ощущение праздника. Он хорошо знал теперь, что это и было как раз то, чего он ждал все эти страшные четыре года.
1958–1961
ХЛЕБ — ИМЯ СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕПовесть в новеллах
ОТ АВТОРА
В каждом — малом, большом ли — селении есть некий «набор» лиц, без которых трудно, а может, даже и вовсе невозможно представить себе само существование селения. Без них оно утратило бы свою физиономию, свой характер, больше того — свою душу. Уход из жизни села или деревни одного такого лица непременным образом должен быть восполнен другой столь же колоритной фигурой. Лишь в этом случае сохранится прежняя гармония. Иначе селение поскучнеет, увянет, слиняют его краски. Словом, все почувствуют тотчас же, что, хоть все как будто остается на месте, чего-то очень важного, очень существенного не хватает.
Мне захотелось рассказать о таких людях одного села и уже в самом начале предупредить читателя, что никакой повести в обычном ее смысле у меня не будет, ибо настоящая повесть предполагает непременный сюжет и сквозное действие, по крайней мере, основных ее героев. Ни того, ни другого в этой книге не будет. Не будет и главного персонажа, как полагалось бы в традиционной повести. Все мои герои в порядке живой, что ли, очереди побывают в роли главного и второстепенного.
КАПЛЯ
Капля — это вовсе не капля, а прозвище восьмидесятилетнего старика. Настоящее имя его — Кузьма Никифорович Удальцов.
Почему же Капля?
А потом выясним. Теперь же попытаемся обрисовать его внешность: мал ростом от природы, выглядит сейчас Капля сущим ребенком, потому как долгая и, скажем прямо, не шибко сладкая жизнь пригнула его чуть ли не до самой земли. И теперь, чтобы признать встретившегося ему человека и обмолвиться с ним словцом-другим, Капле приходится на какой-то особый манер выворачивать шею и глядеть снизу вверх черными, маленькими в прищуре, близорукими глазами.
— Никак это ты, шабер? — спрашивает он частенько Серьгу Волгушева, своего соседа, с которым дружили с детства, вместе пошли на службу, вместе воевали в первую германскую, вместе оставили позиции при удобном случае, вместе пошли потом на Гражданскую, в один день ранены, лечились в одном и том же госпитале и в один и тот же день вернулись домой, в родимые свои Выселки, где их ожидали жены с большими выводками детей и вполне порушенное хозяйство.
Капля торопился домой с особым нетерпением. Ему хотелось поскорее глянуть на Бухара, одногорбого верблюда, которого купил в Заволжье перед самым уходом на Гражданскую. До этого у Капли была гнедая кобылка Маруська — необычайно выносливая в работе, неприхотливая, при любых кормах державшаяся в теле, всегда округлая, плотная. Водился, однако, за Маруськой грешок — она кусалась, во что, впрочем, долго не мог поверить хозяин. Пожалуется ему жена или кто из детей, Капля только самодовольно ухмыльнется:
— Почему же Маруська меня не кусает?
— Погоди, укусит и тебя.
Слова жены оказались пророческими.
Как-то за полночь Капля возвращался домой. Перед тем как войти в избу, он по обыкновению приблизился к Маруське и начал ласково хлопать ее по крупу, потом вознамерился было поцеловать лошадь в ее мягкие, бархатные губы. Был Капля под сильным хмельком и, похоже, не знал, что его Маруська, не в пример покорной и безропотной жене, терпеть не могла сивушного духа. Едва Капля приблизил к ее морде свои вытянутые, бормочущие что-то ласковое губы, Маруська зверски оскалилась, сверкнула злым, огненным оком и больно укусила хозяину плечо. Капля взвыл, озверел, в свою очередь выдернул из плетня кол — откуда только силы взялись?! — и принялся гонять лошадь по двору. Гонял до тех пор, пока вконец не выбился из сил. А наутро, пряча глаза от жены и детей и чувствуя на себе их насмешливые взоры, поскорее оделся, вышел на подворье, запряг Маруську и куда-то уехал.
Вернулся лишь через две недели. В сани была впряжена не Маруська, а такая уродина, что при виде ее собаки из всех подворотен подняли неистовый суматошный лай, а женщины, вышедшие по воду, на всякий случай осеняли себя крестным знамением. Страшным существом этим оказался одногорбый, с непомерно длинными ногами верблюд. Оное существо обладало столь длинной шеей, на которой покоилась маленькая морда, непрерывно изрыгающая слюну и какие-то непонятные ругательства, так что ни жена, ни дети Каплины несколько дней не выходили во двор, боясь страшного зверя.
Зато донельзя был доволен своей покупкой сам Капля. Он глядел на эту живую колокольню снизу вверх и радовался.
— Бухар, ложись! — приказывал Капля верблюду, и тот хоть и не вдруг, но все же ложился. Кричал, плевался, корчил отвратительные рожи, но хозяина слушался.
У Бухара была совершенно феноменальная рысь — ни один жеребец во всем уезде не мог соперничать с ним.
— Из-за него, проклятого, я и не стал генералом, — признался однажды Капля.
— Как же это?
— А вот так: не стал, и все. Гришка Ляхин стал, а я нет. И все из-за него, верблюда…
После настойчивых просьб Капля рассказал наконец, как это случилось.
По окончании Гражданской войны, вскоре после Перекопского штурма, Каплю вызвал командир полка и предложил поехать в Москву учиться на красного командира. Четырехклассное образование — по тому времени дело нешуточное, а у Капли оно было, да еще у одного из их роты — у Гришки Ляхина. К тому ж оба оказались бойцами смекалистыми, храбрыми. Гришка сразу согласился, а Капля наотрез отказался: вспомнил, что в Выселках его ждет Бухар, и отказался. Гришка Ляхин в конце концов дослужился до генерала, а Кузьма Никифорович Удальцов, которому, казалось, по всему быть бы военачальником, даже утратил собственное свое имя и стал Каплей.
— Вот она, частная собственность, ни дна бы ей, ни покрышки, как подвела меня! — самокритично рассуждает Капля, который с этой самой частной собственностью расстался один из первых в Выселках. В тридцатом году, как только организовался колхоз, скрепя сердце отвел своего старого Бухара на общественный двор, где тот вскорости и подох благополучно.
О Гражданской войне Капля любит рассказывать. Рассказывает с удовольствием, как только подвернется подходящий момент. А коли такой момент не приходил, все равно рассказывал: по всему видно было, что в ней, Гражданской, — лучшая страница в жизни Капли.
О первой германской Капля предпочел бы помалкивать — нельзя же дезертирство выдавать за подвиг, какими бы важными обстоятельствами оно ни вызвано.
Решение о дезертирстве у Капли созрело после одного немецкого артналета под Перемышлем, когда от их роты осталось не более двух десятков солдат.