Слушание дела проходило в школе, в длинном коридоре, который одновременно служил и залом. В положенный час дверь одного из классов отворилась, в ней показался Зуля и, подрагивая от волнения комельком отрубленной руки, ненатурально громко, каким-то не своим, чужим голосом провозгласил:
— Встать! Суд идет!
Все испуганно — не встали, а подскочили, будто сквозь кресла вдруг дали электрический ток. Каштана супруга, не пропускавшая с мужем ни одного подобного зрелища, от неожиданности даже вскрикнула и ни с того ни с сего начала осенять себя крестным знамением. И, только получив энергичнейший толчок в бок, спохватилась, поджала обиженно губы, да так и просидела до конца суда, ни разу не глянув в сторону обидчика, каковым был конечно же Капля.
Не успел еще погаснуть звук Зулиного голоса, из той же двери показались остальные члены суда. Впереди — Акимушка. Лик его был торжествен и суров. Всегда всклокоченные волосы сейчас были смазаны топленым маслом и лоснились, старательно причесанные им ли самим, женою ли, дочерью ли. Только на самой маковке несколько волосинок не подчинились ни маслу, ни гребешку, торчали дыбом, придавая Акимушкину лицу, помимо строгости, еще и воинственную задиристость. За Акимушкой шел Егор Грушин, а потом уж только женщины — Анна Петровна и Журавушка.
Учительница была тоже серьезна, лицо ее, может быть, было бы совсем строгим, если бы не легкая, порхающая между глаз и губ улыбка, которая когда-то делала ее так похожей на Анну Каренину в моем юношеском воображении. Она, видно, и не могла сдержать этой улыбки, молодящей уже немолодое, посеченное морщинами ее и сейчас красивое лицо. Журавушка была немного грустна, на щеках ее тлел, постепенно истухая, неяркий румянец. Должно быть, она чувствовала, что суд этот будет нелегким прежде всего для нее самой, что придется выслушать от подсудимой немало оскорбительных, жестоко несправедливых слов.
Судьи расселись, и Акимушка начал зачитывать обвинительное заключение. Читал медленно и ровно, при этом то и дело взглядывая на тетеньку Глафиру из-под очков, привязанных к большим его ушам суровой ниткой. Тетенька Глафира слушала и ехидно ухмылялась, то и дело шевеля плечами, выражая таким образом и удивление и недоумение: эко, мол, насочинял!
Акимушкино же сочинение было примечательным во всех отношениях, и потому я воспроизвожу его здесь полностью:
— «Глафира Дементьевна Огрехова, колхозница колхоза „Рассвет“, возраст не установлен, потому как метрических записей в сельском Совете не оказалось, поскольку еще до Великой Отечественной войны по халатности председателя Василия Куприяновича Маркелова все бумаги были изничтожены грызунами, то есть мышами. Означенная Огрехова Глафира Дементьевна, будучи определенной на птичью, то есть куриную, ферму, причинила колхозу „Рассвет“, а следовательно, и строительству нашего великого будущего, непоправимый вред. По ее вине, то есть гражданки Огреховой, несушки несли не по семисот штук яиц, а только лишь по двести, а остальные пятьсот прятали в потайных, известных только лишь одной гражданке Огреховой местах, а именно: в горьких лопухах, которые гражданка Огрехова Глафира Дементьевна специально взрастила вокруг птицефермы. Следствием установлено также, что в этих зловредных лопухах укрывались хищники, то есть лисы, которые по недосмотру гражданки Огреховой таскали цыплят и даже совсем взрослых кур, и одного петуха — лучшего производителя на ферме. Собранные в тех горьких лопухах яйца Глафира Огрехова, или тетенька Глафира, как все зовут ее в Выселках, в сговоре, также преступном, с калымщиками сбывала на рынок в Саратов, накопила таким образом много денег и начала возводить себе огромный дом в Поливановке. Назначенная временно на ферму Марфа Яковлевна Лунина, или, как ее все величают в Выселках, Журавушка, за короткий срок резко повысила производительность каждой несушки, на третий же день сдала на склад семьсот штук яиц и тем самым разоблачила вредный для великого нашего будущего поступок Огреховой Глафиры Дементьевны. Названная Лунина Марфа Яковлевна, она же Журавушка, отыскивая в горьких тех лопухах яйца, обнаружила там много птичьего, то есть куриного, пера, а также куриных костей, что свидетельствует о наличии там хищников, то есть лис.
Все вышесказанное неопровержимо свидетельствует о преступных делах подсудимой Огреховой Глафиры Дементьевны, за что последняя и привлечена к товарищескому нашему суду».
Окончив чтение, Акимушка сделал паузу, нужную ему для того, чтобы снять очки, — одна нитка запуталась вокруг уха, и потребовалась минута, чтобы ее распутать. Только уж после этого он спросил, глядя прямо и строго на тетеньку Глафиру:
— Подсудимая Огрехова, признаете себя виновной?
— Нисколечко! — отрубила та.
— А ты встань, кобыла жирная! С тобой судья говорит! — прикрикнул на нее дед Капля.
— Сам ты старый мерин! — тотчас же ответила тетенька Глафира, не думая вставать.
— Пускай отвечает сидя, — снисходительно сказал председательствующий, зная, что не сыщется такая сила, которая могла бы сейчас поднять подсудимую. — Стало быть, не признаешь за собой вины?
— Нету.
— Как же так? Вы сдавали на склад по двести штук яиц, а Журавушка — по семьсот? Куда ж вы девали остальные пятьсот? Отвечайте, подсудимая?
— А я откель знаю? Не брала — и все тут. Это Журавушка про меня все выдумала. Самой захотелось на ферму. Кавалеры ее, видать, яишенки потребовали… Знаю я ее, потаскуху!..
Журавушка вспыхнула вся, но тут же кровь отхлынула от ее лица, она сделала какое-то движение в сторону подсудимой, глаза ее увлажнились, заискрились гневом и страшной обидой.
— Подсудимая Огрехова! За оскорбление личности вы можете понести более суровое наказание. Отвечайте суду по существу дела: признаете себя виновной ай нет?
— Нету, не признаю. Это вон она все…
— Хорошо. Вы себя виновной не признаете. Послушаем свидетельницу Марину Лебедеву. Товарищ Лебедева, сколько яиц сдавала на ваш склад подсудимая Огрехова?
— Самое большее — двести.
— Так. А Журавушка?
— В последний день семьсот штук сдала.
— Хорошо. Садитесь, свидетельница Лебедева. Подсудимая Огрехова, что вы скажете теперь?
— Ничего не скажу. Марина — подруга Журавушкина. Ясное дело: по ночам-то кавалеров вместе принимают…
— Подсудимая Огрехова, в последний раз предупреждаю: за оскорбление личности… Отвечайте по существу.
— Я по этому самому существу и отвечаю. Не виновата — и все.
— Хорошо. Свидетель Михайлов Иван! Вы производили ревизию птицефермы. Что вы скажете?
— Что я скажу? В обвинительном заключении все правильно написано. Воровка, выходит, тетенька Глафира…
— Сам ты вор. Не тебя ль восейка видели у Марины-то Лебедевой?..
— Подсудимая, вы еще скажете последнее слово.
— А что мне говорить! Все вы одним миром мазаны!..
Видя, что большего от тетеньки Глафиры не добиться, Акимушка сказал:
— Объявляется перерыв. Суд удаляется на совещание.
Члены суда скрылись за той же дверью. А через полчаса появились снова. И вот приговор: гражданку Огрехову Глафиру Дементьевну за кражу яиц и за халатное отношение к работе подвергнуть штрафу в размере десяти рублей в новом исчислении с конфискацией у нее недостроенного дома. За оскорбление личности вынести ей товарищеское порицание.
В заключение Акимушка объявил:
— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Той же ночью новый Глафирин дом сгорел начисто.
А утром милицейский мотоцикл с коляской увозил тетеньку Глафиру в райцентр.
Тетенька Глафира сидела в коляске «в спокойствии чинном», обхватив короткими толстыми ногами пухлый узелок, будто ехала на рынок в очередной свой привычный рейс. Время от времени, когда мотоцикл уж очень резко подпрыгивал на выбоинах, она просила тихим, воркующим голосом:
— А ты, сынок, потише маненько. А то внутрях чтой-то вздрагивает. Не ровен час, оборвется…
ЖУРАВУШКА
По какому-то давнему недоразумению к слову «ночь» люди стали прибавлять пугающие эпитеты: темная, черная, глухая и даже кромешная. Темнотою ночи стращают малых детей, уверяя их, что под окном бродят голодные волки, которые только и думают о том, как бы съесть Манятку или Ванятку.
Уверяют также, что, помимо волков, по ночным улицам и проулкам рыскают разбойники. При этом как-то забывается, что разбойники тоже люди и не им ли обязана ночь дурной своей репутацией? Что сама-то она тут ни при чем. Что вовсе не для волков и не для разбойников создана она, ночь, ноченька, ночушка. Мы страшимся ее, между тем как именно ночью совершается самое удивительное, что только бывает на земле.
Уставший человек может хорошо отдохнуть лишь ночью. Долгая засуха, невыносимая жара, казалось, должны были иссушить, испепелить все живое на земле, и представляется великим чудом, что там и сям зеленеет еще трава, и никто не подумает, видя такое чудо, что спасла эту травку капелька росы, которая невесть откуда появляется на ней всякий раз, когда огромное раскаленное светило нехотя, медленно погрузится за кровавый от зноя горизонт.
Не когда-нибудь, а именно ночью распускаются лепестки цветов. Сказывают, что есть на земле растение, которое цветет один раз в сто лет. Тут бы и добавить: раз в сто лет и только ночью.
Майскими ночами сердце наше замирает от соловьиных песен. Но соловей поет и днем. Однако дневным его руладам чего-то не хватает: сочности, что ли, иных ли каких оттенков. Видно, для ночи звонкоголосое это существо оставляет лучшую свою песнь. Для ночи, потому что темной ноченькой слушают эту песнь влюбленные, в святом своем эгоизме глубоко уверовавшие в то, что только для них соловей и поет ее.
Ночью расцветает любовь — самый яркий цветок жизни, начало всех начал.
Не знаю, так ли думала обо всем этом Журавушка, но она очень любит ночь. Ей почему-то кажется, что все счастливое, все радостное, случавшееся с ней в жизни, случалось ночью. Покойная мать сказывала, что и родила-то ее ночью, майской ночью, когда из палисадника, из темного сиреневого куста в раскрытое окно вплескивались соловьиные трели. Мать давно померла, а куст этот и сейчас живет, в нем и теперь поют соловьи в весенний месяц май.