едование, собирается в санаторий. Мол, решу все свои дела, и перед Новым годом ударим по рукам.
– И на что он рассчитывал?
– На то, что, когда они появятся снова, скажет им, что дом ему больше не принадлежит, что он оформлен на племянника, полковника полиции, что участок оснащен видеокамерами, и любые попытки осуществить новый поджог приведут к большим неприятностям.
– Было бы лучше, если бы он доверился мне с самого начала, а не надрывался, заказывая камеры и руководя работами, – горько сказал Дорошин. – Я бы решил проблему с этими ублюдками в два счета. И участок обезопасил, и нервы его сберег. Сергей Сергеевич, вы же умный, опытный человек, почему же вы его не уговорили поговорить со мной?!
– Виктор, ваш дядя, когда хотел, был весьма непреклонным человеком. Он делал то, что считал правильным. Хотя должен вам сказать, что его представления о том, как правильно, иногда выглядели очень странно.
С этим Дорошин был согласен. У дядюшки был непростой характер. Вся его жизнь бирюка и отшельника доказывала это. Он не считал возможным разбивать чужую семью, он не считал возможным обременять собой оставшуюся без мужа Марию Викентьевну и всю жизнь прожил один, лелея любовь к ней, единственной женщине, которая была ему дорога.
Он расстраивался из-за дома, но не стал досаждать своими проблемами единственному племяннику. И умер в одиночестве, оставив этому племяннику огромный дом на берегу Волги, причем в самый нужный момент, когда племяннику стало негде жить.
– Они теперь пришли к вам, Виктор? – спросил адвокат. – Иначе вы бы не стали ворошить прошлое.
– Да. Они пришли ко мне. Я сказал им, что не намерен продавать дом и участок, что территория просматривается камерами и им нет нужды совершать преступление, поскольку они сразу сядут. Я сказал, что я полковник МВД. То есть я сделал все то, что мог сделать еще осенью, но тогда дядя Коля был бы сейчас жив.
– История не знает сослагательного наклонения, Виктор, – мягко сказал адвокат. – Николай Николаевич оставил вам дом, потому что он знал, что вы сумеете его сохранить. Несмотря на то что он был очень спокойным и не склонным к сантиментам человеком, дом этот он любил. Говорил, что это – то немногое, что осталось у него от родителей. Он любил вспоминать, как в детстве они с братом, вашим отцом, сбегали по круче к самой кромке воды, купались в Волге и смотрели на дом, который высился над ними. Им всегда казалось, что в окошко за ними наблюдала мама, ваша бабушка.
– А она и наблюдала. – Дорошин вдруг засмеялся. – Я был еще пацаненком, когда бабушки и дедушки не стало, но тоже помню, как меня маленького приводили в этот дом и отпускали купаться на реку, а бабушка всегда смотрела в окно, несмотря на то что отец не оставлял меня одного ни на минуту.
Воспоминания детства вдруг нахлынули так стремительно, что Дорошин даже покачнулся. Ну надо же, как давно он не вспоминал бабушку с дедушкой! Он вообще старался не возвращаться в мыслях к тому счастливому времени. Ему было тридцать лет, когда он в течение одного года потерял обоих родителей. Мама сгорела от рака, а через полгода не стало и отца. Жизнь без мамы была для него не вариантом. Отец, как и дядя Николай, был однолюбом, вот только в отличие от брата ему повезло прожить с любимой женщиной три десятка лет.
Родители действительно любили друг друга. И сына они тоже любили, поэтому остаться без этой любви, а еще без постоянной поддержки, без ощущения, что, чего бы ты ни делал, а родители стоят у тебя за спиной, было больно. Практически невыносимо. Счастливые воспоминания детства каждый раз сдирали тонкую кожицу на поджившей ране, и Дорошин приучил себя не вспоминать.
Родителей не стало. Они съехались с тещей, сменяв две двушки на большую четырехкомнатную квартиру. Новые стены помогали жить без прошлого. И к дяде-то Дорошин ездил так редко именно потому, что это позволяло ему поддерживать иллюзию, что прошлого нет. Что ж, почти пятнадцать лет спустя оно настигло и ударило наотмашь, возложив на плечи ответственность за дом, в котором вырос отец, и невыносимое чувство вины перед дядей, оставшимся в трудные минуты один на один с бандюками-бизнесменами.
Стекольщик, как и следовало ожидать, на назначенную ему встречу не пришел. И Дорошин, вернувшийся после встречи с адвокатом, обошел весь двор по периметру, проверил камеры, вывел их на стоящий в доме компьютер, подключив сигнал тревоги на телефон. Впрочем, в то, что Стекольщик осмелится поджечь дом полковника полиции, он не верил. Скорее всего, утрется и отступит. Пойдет искать себе другую жертву.
А вот это уже плохо. В старых деревянных домах, расположенных на лакомых земельных участках, живут пожилые люди, слабые и беззащитные, которых легко напугать и вынудить подписать любые бумаги. Дядька Николай не струсил и не подписал, а нашел способ обезопасить свое жилище, вот только нервное перенапряжение стоило ему жизни. Стекольщика надо остановить, чтобы бутылки с зажигательной смесью не летели другим старикам во дворы. И Дорошин решил, что обязательно этим займется. Хотя бы в память о дяде.
Проведенная в областной картинной галерее инвентаризация выявила отсутствие в запасниках восьми картин. Помимо этюда «Днепр» пропала вторая картина все того же Куинджи «Закат в лесу», а также акварель Левитана «После дождя», гуашевый рисунок Рериха «Арабская женщина», холст Фалька «Апельсины в корзине», акварель Маковского «Лесничий с ружьем», «Вид поселка. Кемь» кисти Коровина и «Букет полевых цветов в глиняном горшке» Кончаловского.
Директора Арину Морозову госпитализировали с сердечным приступом, да и все остальные сотрудники галереи чувствовали себя не то чтобы хорошо.
Когда ознакомившийся с результатами инвентаризации Дорошин приехал в музей, в воздухе подвального этажа, где располагались служебные помещения, был разлит стойкий запах валокордина.
Мария Викентьевна Склонская была бледна, а сидящую за соседним столом Елену Золотареву била крупная дрожь. Взволнованная Ксюша, к которой Дорошин заглянул до того, как наведаться к Склонской, кивнула ему, словно они были едва знакомы, и отвернулась. Личико у нее было расстроенное. Алена Богданова сидела вся заплаканная, а Андрей Калюжный выглядел так, как будто только что похоронил всех близких.
– И что вы про все это думаете? – спросил Дорошин Склонскую, несмотря на присутствие в кабинете трясущейся Леночки.
– Я думаю, что это ужасно. Совершенно ужасно. – Голос Марии Викентьевны дрогнул. – Витенька, мальчик мой, произошло именно то, чего я подсознательно боялась, когда втягивала вас в эту историю. Я понимала, что «Днепр» – это только начало, так сказать, вершина айсберга, но я не хотела в это верить. Я так надеялась, что вы развеете все мои сомнения, что этюд найдется, никаких других пропаж не обнаружится и все в нашей жизни останется таким, как всегда, – устоявшимся, спокойным, уютным.
– Я бы не мог назвать обстановку в галерее уютной, – признался Дорошин и снова покосился на Леночку. – Мария Викентьевна, у вас тут террариум единомышленников, честное слово. Все друг друга терпеть не могут, несмотря на интеллигентность, рафинированность и хорошие манеры. А некоторые еще и врут. – Теперь он смотрел на Золотареву, не отрываясь. Она выдержала его взгляд, не отвела глаз, лишь сильно покраснела и обхватила себя руками за плечи, пытаясь унять сотрясавшую ее дрожь.
– Врут? Что ты имеешь в виду? – Склонская смотрела непонимающе, и Дорошину вдруг стало стыдно перед ней, хотя он и не сделала еще ничего дурного.
– Мария Викентьевна, в музее стоит охранная сигнализация, и, как я успел выяснить, несмотря на проблемы с финансированием, она оплачивается своевременно, а потому работает. Из этого вытекает только одно – вынести картины из музея мог кто-то из своих.
– Почему? С чего вы в этом так уверены? – неожиданно вступила в разговор Золотарева.
– Да все очень просто, Елена Николаевна. Для того чтобы умыкнуть из хранилища разом восемь картин, случайному вору не хватило бы ни времени, ни способностей. При вашем бардаке разобраться, где что лежит и сколько при этом стоит, совершенно невозможно.
– То есть вы считаете, что у преступника был сообщник, который подобрал годящиеся для кражи картины, наиболее дорогие из всех, что есть в запасниках, отобрал их, сложил в одно место, чтобы вору было удобнее их вынести?
– Нет, Елена Николаевна, я так не считаю. Не было никакого стороннего вора. Был один человек, работающий здесь, который прекрасно разбирается в искусстве, знает, что представляет ценность, а что нет, и он вынес картины не за один раз, а постепенно, по одной. Не исключаю, что у него на это ушло около года.
– Зачем такие сложности? – Леночка не хотела сдаваться без боя.
– Лена, ну, это же совершенно естественно. – Склонская фыркнула, но голос ее звучал ласково. – Восемь работ, даже если их снять с подрамников, занимают достаточно много места. Вынести их на наших глазах из подвала, пронести по залам и на глазах смотрителей уйти через гардероб, не привлекая внимания, невозможно. Как бы это ни было обидно, но приходится признать, что Виктор прав. Кто-то из нас продумал это преступление, отобрал картины и по одной вынес их из галереи, не привлекая внимания.
– Боже мой, мне никогда не приходило в голову беспокоиться о безопасности работ в хранилище. – В голосе Леночки зазвучали слезы. – Здесь же бывают только свои. Свои. Как жить с пониманием, что кто-то из этих своих – вор и предатель?
– А как вам живется с мыслью, что кто-то из этих своих убийца? – холодно спросил Дорошин. – Ведь Грамазина убили, скорее всего, именно из-за этих краж. Он что-то знал, и, когда пропажа первой картины была обнаружена, его убили, чтобы оборвать все ниточки.
– Или кражу совершил сам Борис, – задумчиво сказала Склонская. – Именно он месяц за месяцем выносил эти работы из хранилища, а когда запахло жареным, решил быстренько от них избавиться и передать заказчику. А тот, чтобы не расплачиваться, Борьку взял и убил.