– Да, такая версия тоже имеет право на существование, – согласился Дорошин. – Мария Викентьевна, я в восхищении. В умении логически рассуждать вам не откажешь.
– Хоть мне и семьдесят лет, но я еще не в маразме, – с достоинством сообщила Склонская. – Понять бы еще, зачем Борьке могли понадобиться такие большие деньги. Жил же он без них столько лет и прекрасно обходился. С чего бы его вдруг на приключения потянуло? Да и вообще, единственный человек из наших, кого деньги интересуют, это Ксюша. Но у нее они и так есть благодаря замужеству по расчету. А все остальные… Красть? Убивать? Из-за денег? Просто в голове не укладывается. Нет, не работают в наше время в музеях расчетливые люди. Да, Лена?
– Не знаю, Мария Викентьевна. – На щеках Золотаревой горели два ярко-алых пятна. – Не уверена, что вы правы. Конечно, с трудов праведных не наживешь палат каменных, и стороннему наблюдателю мы, наверное, все кажемся не от мира сего, но я, к примеру, деньги вовсе не презираю. Я бы очень хотела их иметь, потому что мне надоело жить на копейки и во всем себе отказывать. Думаю, что и Андрей рассуждает так же, и Алена. Они даже скорее, чем я, они молодые, для них искушений вокруг гораздо больше, чем для меня, старой холостячки.
– Может, и так. – В голосе Склонской послышалась грусть. – В наше время все было иначе. Мой муж-профессор прекрасно зарабатывал, и мои доходы меня совершенно не волновали, хотя тогда работникам культуры платили не так, как сейчас. А в наши дни молодежь действительно поставлена на грань выживания.
– Мне всегда казалось, что, если не хватает денег, можно найти другую работу, – жестко сказал Дорошин. – И низкая зарплата – не повод оправдывать кражу и тем более убийство.
– А никто и не оправдывает, – резко сказала Леночка. – Мария Викентьевна имела в виду, что у большинства сотрудников галереи, как людей высокодуховных, не может возникнуть соблазна украсть. А я так не считаю, только и всего. Человеческая мерзость и подлость встречается одинаково во всех слоях общества. И интеллигенцию это тоже касается, как ни прискорбно.
– То есть вы, Елена Николаевна, считаете, что Борис Петрович Грамазин совершил кражу восьми произведений искусства, а затем был убит?
– Не ловите меня на слове. – В голосе Золотаревой звучала глубокая усталость. – Я ничего не считаю. Это ваша работа – разобраться, что тут у нас произошло. Я не исключаю, что Борис Петрович мог соблазниться большими деньгами. Он был достаточным мерзавцем, чтобы это было возможным. Точно так же я не исключаю, что ими соблазнился любой другой сотрудник галереи, за исключением Марии Викентьевны.
– Ты боишься меня расстроить, включив в число подозреваемых? – иронично спросила Склонская.
– Нет, просто если бы картины украли вы, то вы не стали бы поднимать шум и звонить господину полковнику, – сообщила Золотарева. – Если бы это сделали вы, то в ваших интересах было бы лучше, чтобы о краже никто ничего не узнал. В нашем, как изволил выразиться господин полковник, бардаке исчезновения полотен могли не заметить еще полгода, а то и год. Вскрылось бы это только при переезде, а он же неизвестно когда будет.
– Да уж, кому я точно не завидую, так это Арине Романовне. – Склонская тяжело вздохнула. – Бардак действительно ужасный, и не знаю, как тебе, а мне стыдно, что мы не смогли обеспечить сохранность уникальных полотен.
– Господи, сколько раз я предлагала Борису Петровичу сделать инвентаризацию и разобрать ящики и коробки, – в сердцах сказала Золотарева. – Он же и слушать меня не хотел. Говорил, что при наших постоянных оптимизациях и переездах это лишняя, никому не нужная работа. Мы же даже выставку нормальную организовать не могли, потому что у нас места под экспозиции нет. Сидели на чемоданах последний год. И правильно, что нас обокрали. Нам же дела нет, что у нас сокровища хранятся, а люди их не видят. Мы только и делаем, что начальства боимся. Чтобы не обиделось, чтобы не расстроилось, чтобы чего не подумало. А чиновники эти… Они же бездушные, как роботы. У них только деньги в глазах да карьера. Куда им об искусстве думать!
С подобным постулатом Дорошин, пожалуй, был не согласен. Относительно нового начальника областного Департамента культуры он знал точно. Это был улыбчивый обаятельный парень тридцати с небольшим лет, который крутился, как мог, в рамках выделенного ему скудного финансирования, но производил впечатление человека неравнодушного, а главное – честного.
Горячность бледной немочи Леночки его удивила. Не ожидал он от нее таких страстных эмоций, не ожидал. Ну надо же, а ему казалось, что ничего не может вывести ее из привычного состояния сонного оцепенения. А вот подишь ты… И Грамазина отчего-то мерзавцем назвала. Знает что-то конкретное или просто не любит покойного начальника? Понять бы…
Распрощавшись с собеседницами, Дорошин поехал к себе в отдел, отправил перечень пропавших работ Эдику Кирееву и позвонил ему, чтобы получить экспертную оценку стоимости похищенного.
Эдик оказался на месте, выслушал Дорошина, список открыл без промедления и ненадолго погрузился в его изучение, подняв затем на камеру, через которую общался с Дорошиным, изумленные глаза.
– Чего? – спросил Дорошин, хорошо распознающий интонации друга даже тогда, когда тот молчал. – Видишь что-то странное?
– А ты не видишь?
– За исключением того факта, что из областного музея спирают восемь подлинников, а никто этого даже не замечает, нет, ничего…
– Конечно, ты ж у нас в основном по кражам икон работал, – с легкой иронией сказал Эдик. – Так что твой кругозор довольно ограничен. Понимаешь, Вик, этот список странен, очень странен. Особенно если учесть, что похититель, скорее всего, долго готовился к краже и картины выносил по частям. Он что, забрал все ценное, что у вас там в музее было?
– Нет, это я проверил. По каталогам на балансе галереи стоит как минимум сто семьдесят подлинных работ мастеров, имеющих высокую рыночную стоимость. Восемь пропали, остальные на месте. Часть из них, конечно, в экспозиции используется, но немного, штук двенадцать, не больше. Остальные в запасниках.
– То-то и оно! Тогда почему такой странный выбор, я совсем не понимаю.
– Да что в нем странного-то? – взмолился Дорошин. – Уж просвети ты меня, темного. Не мучай!
– Да не мучаю я тебя, дорогой, размышляю просто. Из ста семидесяти единиц хранения пропадают восемь. Почему именно эти? Лежали на виду?
– Нет. Там такой бардак, что где что лежит вообще не разобрать.
– Имели небольшие размеры, и их было легко вынести?
– Тоже нет. Этюд «Днепр» маленький, как я тебе уже и говорил, в портфель влезет. Рерих и Маковский тоже небольшие. А вот Левитан, Фальк, Коровин и Кончаловский вполне себе полноразмерные. Впрочем, какое это имеет значение, если холсты с подрамников снять, а акварель и гуашь из рамок вынуть?
– То-то и оно, – непонятно повторил Эдик. – Тогда почему именно эти работы?
– Может, на заказ выносили? – предположил Дорошин. – Именно то, на что имелся покупатель?
– Молодец, – отчего-то обрадовался Киреев. – Тогда получается, что основным критерием кражи должно быть что?
– Что? Цена…
– Умница. – Эдик уже практически ликовал. – А теперь слушай сюда, старого мудрого папу Карло. Левитана на аукционах можно продать миллиона за два. Долларов, разумеется. Маковского тоже. Рерих до трех доходит. Фалька, Коровина и Кончаловского берем за полторы за штуку. Ты следишь за моими руками, Вик?
– Кажется, начинаю улавливать твою мысль, – медленно сказал Дорошин и почесал кончик носа, что выдавало профессиональное волнение. – Ты мне в прошлый раз говорил, что Куинджи можно продать миллиона за два, только рублей. Получается, что две работы на порядок дешевле всех остальных.
– Вот именно, – согласился Киреев. – У каждой работы своя цена. У Куинджи этюды, небольшого размера к тому же, поэтому вполне объяснимо, что он стоит дешевле. Гораздо дешевле. Получается, что кто-то заказал нашему вору, или он сам отобрал работы, при продаже которых мог подняться минимум на десять миллионов баксов, и он при этом прихватывает еще две картины, которые стоят гораздо меньше, на сдачу, так сказать…
– Зачем? – изумленно спросил Дорошин.
– То-то и оно, – в третий раз сказал Эдик. – Поймешь это, поймешь и все остальное.
Ксюша лежала в объятиях Дорошина, и он думал о том, что уже не помнит, как жил, когда рядом не было этой чудесной маленькой женщины. Обожание, которое он постоянно видел в ее фиалковых глазах, пожалуй, было тем главным крючком, на который он крепко попался, встречаясь со своей новой любовницей.
В постели она была не очень умелой, не скрывая даже, что плотские утехи оставляют ее равнодушной. Холодности своей Ксюша не стыдилась и не считала ее чем-то особенным.
– Витя, большинство женщин так живут, – говорила она, поглаживая его по мускулистой, поросшей жесткими волосами груди. – Ты уж поверь мне, я же в женском коллективе училась, мы с девчонками ханжами не были, о чем только не говорили. Да и с женами Аликовых друзей мне беседовать приходилось. Я-то, конечно, поумнее их буду, больше молчу, да и не пью совсем, а они, как по паре бокалов вина пропустят, так и давай мужикам кости перемывать. И если ты думаешь, что про секс говорят только мужчины, то ошибаешься. Женщины тоже очень даже говорят, да еще так, что у мужиков бы уши в трубочку сворачивались от смущения. Так что я точно знаю, что, во-первых, я не одна такая, а во-вторых, в жизни это совсем не главное.
– Не знаю. – Дорошин поцеловал ее в висок. Почему-то Ксюша вызывала у него не страсть, а щемящую нежность. Скорее всего, как ему казалось, причиной этого была именно холодность ее натуры. Не была она страстной женщиной-вамп, что ж поделать. – В семейной жизни, может быть, хотя удовольствие в постели и тут помешать никак не может, а уж адюльтер без удовольствия вообще теряет смысл. Вот скажи, зачем тебе любовник, если тебе от меня ничего такого, – он покрутил рукой в воздухе, изобразив что-то, не поддающееся описанию, – не надо?