– В следующий раз продукты покупаю и обед готовлю я, – предупредил ее Дорошин, решив, что инцидент на этом исчерпан.
Потом они парились в бане. Вернее, парился один Дорошин, до изнеможения насидевшийся в парилке и нахлеставшийся веником, несколько раз падавший в сугроб в форме белой медведицы и чувствовавший себя так, словно заново родился.
Ксюша, которая, оказывается, не любила баню, ждала его в комнате отдыха, рядом с большим самоваром, растопленным, как полагается, настоящими углями. От жары, как она объяснила, ей быстро становилось плохо.
– Баня – это не мое, – горестно призналась она, и Дорошин подивился ее самоотверженности, с которой она почти три часа вытерпела его заходы в парилку и прыжки в сугроб. Чай из самовара пил тоже только он, потому что Ксюша говорила, что он пахнет дымом и страдальчески морщила нос.
Ему было немного смешно от того, что эта женщина так явно не любила все то, что любил он, – баню, чай из самовара, собак, простую, не вычурную еду, типа печенной в русской печи картошки, простой, незамудренный секс, детективы, которые были найдены Ксюшей на полочке у кровати и подвергнуты остракизму.
– Классику нужно читать, классику, – наставительно сказала она, и Дорошину пришлось признаться, что, несмотря на все старания дядюшки-филолога, классики он не любил и не понимал. Что с мента возьмешь?!
Все-таки они были очень разными – Дорошин и его новая любовница. Но в этом различии таилось что-то притягательное и трогательное, что ли.
– Теперь ты мне что-нибудь расскажи, – требовательно сказала Ксюша, когда Дорошин вернулся после последнего захода в парилку и теперь, отдуваясь, пил очередную кружку иван-чая с брусникой. – Как идет твое расследование?
– Медленно, – признался Дорошин. – Ты знаешь, кражи ценностей и антиквариата всегда расследуются медленно. Или их удается раскрыть по горячим следам, или это может тянуться годы.
– А здесь не получится по горячим следам? – с интересом спросила Ксюша.
– Не-а, не получится. Картины могли начать выносить года два, а то и три назад. За это время их могли продать, перепродать, и так несколько раз. Так что понять, что именно произошло в вашей галерее, будет очень сложно. Я думаю, что рано или поздно вычислю преступника, но вот проследить путь картин будет гораздо сложнее, а вернуть их и подавно.
– Но что-нибудь тебе уже удалось выяснить?
– Только то, что в действиях преступника отсутствовала логика. Ты же знаешь, что именно пропало из музея? – Ксюша кивнула.
– Тогда ты должна понимать, что шесть из восьми картин стоят баснословно дорого, зато Куинджи раз в сто дешевле. Я не понимаю, зачем его прихватили вместе с остальными работами. В галерее были и другие, более ценные произведения искусства, однако их не тронули. Почему?
– И почему? – Глаза Ксюши горели любопытством.
– Не знаю. Может, преступник сам увлечен творчеством Куинджи? Поэтому шесть картин он вынес по заказу, на продажу, а Куинджи решил оставить себе.
– Для чего?
– Не знаю, – вздохнул Дорошин. – К примеру, этот ваш нервничающий Калюжный, кстати, хотелось бы понять, от чего он так нервничает, писал по Куинджи диссертацию… Вдруг художник стал ему как родной, и он выкрал его для домашнего, так сказать, просмотра.
– Андрюшка? Выкрал? Да ты что? Он же трепетный, как девица. – Ксюша расхохоталась. – Хотя ты знаешь, ни в ком нельзя быть уверенным. Слушай. – Голосок ее поднялся вдруг до небывалых высот и тут же упал, как оборвался. Ксюша прижала руку ко рту и судорожно вздохнула.
– Что? Ты вспомнила что-то?
– Да, но это такая глупость, этого просто не может быть.
– Ксения. – Голос Дорошина зазвучал строго, он взял Ксению за руку и притянул к себе. – Если ты что-то знаешь, то расскажи. В таком деле лучше сказать глупость, чем пропустить что-то важное.
– Понимаешь, Витя… Елена Николаевна…
– Что Елена Николаевна? Ксюша, ну говори, не тяни же…
– Ее фамилия Золотарева.
– Ну и что? – не понял Дорошин.
– Да как же ты не понимаешь… Куинджи при рождении носил фамилию Куюмджи, что в переводе с урумского означает «золотых дел мастер». Детей им с женой бог не дал, но у художника был брат, который перевел фамилию на русский язык и стал… Золотаревым…
– Ты хочешь сказать… – Ксюша не дала ему договорить.
– А вдруг наша грымза Елена Николаевна – потомок Золотаревых, а? И тогда получается, что картины могли ей понадобиться, потому что это ее фамильное наследие… По крайней мере, она искренне может так думать!
От информации, предоставленной Ксюшей, у Дорошина голова шла кругом. Подозреваемые множились как грибы после дождя, и впервые в жизни Дорошин грибному сезону был не рад. То есть ни капельки. Еще в самый первый момент, когда он выяснил, что вынести картины из музея в принципе мог любой его сотрудник, поскольку все имели равный доступ в хранилище, он убедился, что алиби ни у кого не было. Теперь же, как сговорившись, практически все сотрудники картинной галереи вели себя подозрительно.
Директор Морозова, отдав работе большую часть своей сознательной жизни, отчего-то не расстраивалась, что ее, скорее всего, уволят. Несмотря на то что до пенсии ей было еще года четыре и перспективы устроиться на новое место стремились к нулю, она не горевала, не рвала на себе волосы и даже не цеплялась за возможность остаться в галерее, пусть и на должности значительно ниже рангом. Получалось, что у нее были какие-то неведомые Дорошину источники дохода, на которые она сможет жить?
Елена Золотарева, оказывается, носила ту же фамилию, что и родственники художника Куинджи, картины которого так вызывающе не вписывались в остальной перечень пропавших ценностей. Андрей Калюжный отчего-то сильно нервничал и вел странные телефонные разговоры. Что он имел в виду, когда говорил, что от какой-то сделки зависит его будущая жизнь? Продажу похищенного? Алена Богданова заявилась на работу в новых мехах, которых у нее отродясь не было и быть не могло. Откуда деньги, хотелось бы понимать.
Кто из них организовал хорошо спланированную кражу бесценных полотен? А вдруг вообще существует сговор, в котором участвуют если не все, то многие сотрудники галереи? С чего вообще он, Дорошин, взял, что кто-то действовал в одиночку? И не стал ли убитый Борис Петрович Грамазин случайным свидетелем существующего заговора, чем и решил свою судьбу? Все эти вопросы пока не имели ответа, но по опыту Дорошин был уверен, что рано или поздно ответы обязательно появятся.
Пока же он решил поговорить с человеком, который вызывал у него самые большие подозрения. И этим человеком была любимица Марии Викентьевны Елена Золотарева. Дорошин долго думал, приглашать ли ее к себе в кабинет или попробовать вызвать на откровенность в родных для нее стенах галереи. С одной стороны, формальная беседа могла все испортить, с другой, он уже дважды пытался разговаривать с Золотаревой в галерее, и оба раза это ни к чему не приводило. Елена Николаевна умела хранить свои тайны, если, конечно, они у нее были.
Кроме того, Золотарева сидела в одном кабинете со Склонской, предвзятость которой мешала Дорошину. Нет, все-таки лучше вызвать Елену Николаевну повесткой в отдел и посмотреть, что из этого получится. Бюро пропусков на входе, железная вертушка, как будто разделяющая жизнь входящего в областное Управление внутренних дел на «до» и «после», полицейский в форме, дежурная часть за стеклом, обезьянник за металлической решеткой… Все это, вместе взятое, обычно производило должное впечатление на опрашиваемых, и Золотарева не должна была стать исключением. Не каменная же она. Впрочем, проверить это Дорошину так и не удалось.
В воскресенье, занимаясь электропроводкой теперь уже на втором этаже дома и с удовлетворением отмечая, что этот этап работ скоро будет закончен, он с удивлением услышал звонок в дверь. Погруженный в мысли о краже картин, он не сразу понял, что к нему кто-то пожаловал. Это было странно, поскольку Дорошин совершенно точно никого не ждал. Ксюша провела с ним вчерашний день и сегодня находилась со своей семьей, сын своими визитами Дорошина баловал нечасто, являясь в основном за деньгами, и последний транш ему был выдан не далее как в четверг.
Отложив молоток и выплюнув гвозди, которые он держал в зубах, Дорошин спустился на первый этаж к домофону и в немом изумлении уставился на экран, который отражал нетерпеливо переминающихся за калиткой Марию Викентьевну Склонскую и Елену Николаевну Золотареву.
Виктор моргнул, прогоняя морок, но тот не развеялся, а остался на экране в виде двух женских фигур. Одна из них, Золотарева, что-то торопливо говорила, видимо предлагая уйти. Вторая, Склонская, решительно надавила на пипочку звонка второй раз. Трель разлилась по коридору, Дорошин замотал головой, избавляясь от трезвона в ушах и нажал на кнопку, отпирающую замок калитки. На черно-белом экране калитка захлопнулась с мягким чпоканьем, дамы прошли по дорожке, ведущей к крыльцу, и пропали из виду. Практически сразу же раздался стук во входную дверь. Соляной столп Виктор Дорошин отмер и метнулся открывать, впуская непрошеных гостий в дом.
– Витенька, мальчик мой, – Мария Викентьевна, в отличие от своей молодой коллеги, не выглядела смущенной ни капли, – вы уж извините, что я позволила себе прийти к вам так по-свойски, без предупреждения, да еще и Леночку с собой привела. Просто нам нужно было обязательно с вами повидаться, и желательно не в галерее, чтобы поговорить с глазу на глаз.
Дорошин заверил, что не видит в их внеплановом визите ничего страшного и протянул Склонской красные тапочки. Она чуть погрустнела, увидев их, но тряхнула головой, видимо прогоняя воспоминания, переобулась, пристроила на вешалку у двери свою каракулевую шубу и прошла внутрь, недоуменно оглянувшись на свою спутницу. Чего, мол, копаешься?
Золотарева действительно так и стояла у самого входа, словно не решаясь сделать ни шагу. Бледная, дрожащая, она даже не расстегнула свой бесформенный пуховик, лишь размотала шарф на голове, явив миру тугой узел бесцветных волос. Дорошин заметил, что очки у нее запотели в тепле, но она не протирала их, хотя наверняка ничего не видела. Видимо, от смущения.