– Не знаю, – засомневался Дорошин.
– А давайте, пока выходные дни, съездим к нам в деревню, вы своими глазами посмотрите на печь нашу, на изразцы, с дядей Лешей познакомитесь, с Никитой, с Наташей. Это недалеко, двадцать километров от города всего.
– А что, давайте, – согласился Дорошин, которому ужасно понравилась подобная перспектива. – Поехали завтра?
– Нет, завтра у меня есть запланированные дела, которые я не могу отменить. А вот послезавтра поедем, если вы не передумаете. И у меня будет к вам просьба, Виктор Сергеевич, давайте Габи с собой возьмем, если можно.
Она смотрела на него жалобно-жалобно. Дорошин прекрасно понимал, чем вызвана ее просьба взять с собой собаку – попыткой вернуться в счастливое детство, в котором она сама была маленькой, дед молодым и в котором у нее был верный друг – собака породы эрдельтерьер по кличке Габи. Той же самой тоской по прошлому, которое невозможно вернуть, были вызваны и его новогодние слезы, к счастью никем не замеченные.
– Можно. Мы обязательно возьмем с собой Габи, – серьезно сказал Дорошин. – И, Елена, я совершенно точно не передумаю.
Третьего января у Дорошина внезапно тоже оказались дела, и если с вечера он досадовал, что поездка с Еленой за город откладывается, то с утра решил: все, что бог ни делает, к лучшему. Дела сводились к тому, что к нему нагрянула вернувшаяся из Праги Ксюша. Около десяти часов утра она материализовалась у калитки, напомнив Дорошину основательно забытую песню его молодости про «то ли девочку, то ли виденье».
– Я соску-училась, – пропела она, войдя в прихожую, скинула ему на руки невесомую, похоже, соболью шубку, тряхнула своими невозможными золотистыми волосами, стряхивая прилипшие снежинки. – Мы только сегодня утром вернулись, и, видишь, я сразу к тебе. А ты скучал?
Признаться, что он и не скучал вовсе, Дорошину было неловко, тем более что плотские инстинкты тут же не преминули напомнить о себе.
– Скучал, – сказал он, притягивая молодую женщину к себе. – Как же здорово, что ты догадалась приехать, да еще и сюрпризом!
– А я специально. – Ксюша начала стаскивать сапожки и оглянулась в поисках уже ставших привычными красных тапочек. – Вдруг ты без меня по рукам пошел, и я бы тут обнаружила целое полчище чужих баб, которые хотят тебя у меня отбить?
– Ты знаешь, женщину я себе действительно завел, – признался Дорошин, – но только одну. Пойдем, я вас познакомлю.
– Ты шутишь? – Ксюша отстранилась и смотрела с недоумением, а может, и со злостью, начинавшей накапливаться в глазах, потемневших словно фиалки после дождя.
– Нет. – Он засмеялся, потому что ее ревность была ему приятна, взял за руку, втянул в комнату, где у печки сидела насторожившаяся Габи. – Вот, прошу любить и жаловать. Моя новая женщина. Порода – эрдельтерьер, зовут Габи.
Ксюша взвизгнула и спряталась Дорошину за спину, выглядывая оттуда с видимым испугом. Недоумение отразилось теперь в собачьих глазах. Габи наклонила голову в одну сторону, в другую, а затем неуверенно гавкнула.
– Ай, она меня сейчас укусит. – Ксюша чуть не плакала, и Дорошину, вспомнившему, что его любовница не любит и боится собак, стало ее жалко.
– Ну что ты, она мирная и совсем не кусается, – сказал он. – Если ты боишься, то просто к ней не подходи, а сама она тебя не тронет. Это я гарантирую.
– Зачем ты завел эту гадость? – плачущим голосом спросила Ксюша. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу собак. Как я теперь буду к тебе приходить? И уж если тебе так приспичило заиметь собаку, то почему такую страшную? Эрдели сейчас не в тренде.
– Я не собирался ее заводить, она просто приблудилась ко мне на участок, – объяснил Дорошин, чувствуя, как в груди нарастает привычный ком раздражения от их разнополюсности. Нет, слишком во многих вопросах они не понимали друг друга, не чувствовали, не находились на одной волне. – И вопрос трендов, брендов и прочей моды меня вообще никогда не интересовал. Если ты настаиваешь, я могу выгнать Габи в прихожую, хотя мне это и не по душе.
– Давай поднимемся в спальню, а ее оставим здесь, если уж она такая чувствительная, что в коридор ей нельзя. – Ксюша слегка надула губки.
– В спальне холодно, я тебя не ждал, поэтому печи наверху не топил.
– Тогда отправляй ее в коридор, а еще лучше – во двор. Я не желаю, чтобы она на меня смотрела, пока я буду с тобой на диване кувыркаться.
Фраза прозвучала грубо. В устах столь нежного создания она выглядела пошлой, как будто Ксюша была не утонченным искусствоведом, а базарной торговкой, хабалкой. Дорошин вздохнул и ласково позвал Габи, похлопав себя по бедру:
– Пойдем, девочка, немножко посидишь в прихожей. Не переживай, это ненадолго. – Собака вздохнула и печально потрусила к выходу, демонстративно не обращая на Ксюшу внимания. В ее влажных глазах, обращенных к Дорошину, читался немой укор.
Занятия любовью оставили у Дорошина ставшую уже привычной смесь удовольствия, чувства вины и легкого стыда, которая возникала у него после любого их свидания. Каждый раз он не мог избавиться от мысли, что обижает ребенка, хотя Ксюша на ребенка ничуть не походила. Секс с этой хорошо сложенной, фигуристой взрослой женщиной почему-то казался греховным, порочным, и причина этого крылась, скорее всего, в том непреложном факте, что Ксюша была замужем. Дорошин, как бы это ни смешно звучало, оказался моралистом, а потому адюльтеров не признавал.
– Что нового в расследовании? – спросила Ксюша после того, как с физической близостью было покончено, и Дорошин с благодарностью уцепился за брошенный ему спасательный круг. Говорить о расследовании было гораздо безопаснее и приятнее, чем о них двоих.
Он рассказал про поездку в Питер и Москву, о встрече с коллекционером Соболевым, купившим ворованного Фалька, о богатеньком папике, которого подцепила Алена Богданова, и о том, что тот вывел его на фотографа Двиницкого, скорее всего, того самого, кто был последним, видевшим Куинджи в галерее.
– Здорово, – искренне сказала Ксюша. Глаза ее теперь отливали синевой. Фиолетовые всполохи, вызванные гневом, бесследно исчезли. – Ты молодец, Витя! Я с самого начала была уверена, что во всем виноват этот фотограф. Нужно его найти и прижать хорошенько.
– Вот праздники кончатся, поеду в Москву и прижму, – пообещал Дорошин. – Думаю, что это – действительно след, который приведет нас к похитителю.
– Держи меня в курсе, – потребовала Ксюша. – Мне интересно.
– Обязательно, – улыбнулся он, чувствуя, как змея раздражения уютно сворачивается кольцами и засыпает, убаюканная Ксюшиным неравнодушием.
– Ты знаешь, мне все-таки кажется, что в этом деле не обошлось без Ленки.
– Какой Ленки? – не понял Дорошин.
– Да Золотаревой, боже ты мой, – снисходительно пояснила Ксюша. – Конечно, она тебе сказала, что ни при чем, да еще и в доверие втерлась, когда вы по командировкам раскатывали. Я тоже сначала поверила и начала на Аленку грешить с ее внезапным обогащением, но теперь, когда выяснилось, что она любовника старенького подцепила, мне понятно, что она тут ни ухом ни рылом. Так что точно Ленка, больше некому!
И снова Дорошину резанула ухо нарочитая грубость фразы, так не вязавшаяся с Ксюшиным обликом. И на защиту Золотаревой ему отчего-то захотелось встать грудью. Наверное, оттого, что она, в отличие от Ксюши, сразу приняла и полюбила Габи.
– Ладно, ты не обижайся, но я поеду. – Ксюша ловко вылезла из постели и деловито начала одеваться, повернувшись к Дорошину совершенной попкой. – Я Алику сказала, что маму с бабушкой хочу проведать. Не то чтобы он стал это проверять, но повидать старушек действительно надо, а то я их еще с Новым годом не поздравила. Я им такие подарки купила в Праге, закачаешься! Нет, все-таки Европа – это не наши захудалые выселки. Там все совсем по-другому.
Дорошин вдруг напрягся. Ксюшино щебетанье наложилось на какое-то воспоминание, связанное со вчерашним разговором с Еленой. Что-то та сказала очень важное, что имело отношение к проводимому Дорошиным расследованию, но что именно, он сейчас не помнил. «Нужно будет завтра постараться вспомнить контекст того разговора, – наказал он себе. – Глядишь, и вспомнится что-то конкретное».
– Все, я побежала. Выпускай меня мимо твоей собаки Баскервилей. Надеюсь, она не сожрала мою шубу.
– Я тоже надеюсь, – пробормотал Дорошин, запустил в комнату изнемогающую Габи, ловко выставил в коридор Ксюшу, захлопнул дверь, чтобы избежать новых воплей, накинул ни округлые плечи невесомую шубку, терпеливо дождался, пока она натянет сапожки. Чмок, чмок, хлопнула входная дверь, и монитор домофона показал стремительно удаляющуюся легкую фигурку.
«Боже мой, как же хорошо, что она у меня есть, – подумал Дорошин. – И как же хорошо, что сегодня она уже ушла».
Он внезапно подумал, что не сказал Ксюше о том, что завтра собирается ехать с Еленой за город, смотреть изразцы. И не потому, что не хотел, а потому, что ему это даже в голову не пришло. И в этот момент почувствовал себя окончательной скотиной.
Следующее утро выдалось морозным. Очень морозным. Столбик термометра утвердился на отметке в минус двадцать семь и, судя по всему, не собирался прекращать своего победного шествия. Прогноз обещал в следующие дни до минус сорока, и если сначала Дорошин раздумывал, а не отложить ли им свое путешествие на пару дней, то потом передумал, поскольку до конца выходных потепления точно не планировалось.
Прогрев машину, запустив в ее теплое нутро поджимающую на морозе лапы Габи и не поддавшись искушению надеть вместо привычного пуховика дядькин тулуп, он отправился за Еленой. Та, несмотря на холод, уже ждала его на улице, замотанная шарфом чуть ли не по брови, уже покрытые густым инеем от замерзающего дыхания. В руках она держала знакомую Дорошину дорожную сумку, ту самую, с которой ездила в командировку.
– Это я прихватила термос с горячим чаем и бутерброды, – пояснила она, пристраивая сумку в ногах. – Привет, моя девочка, привет, моя хорошая. – Елена повернулась назад и гладила жмурящуюся от счастья, ластящуюся к ней Габи. Вытащила руку из пуховой варежки и протянула собаке мозговую косточку, видимо только что вытащенную из кастрюли с супом, и только после этого посмотрела на Дорошина. – Здравствуйте, Виктор Сергеевич.