— Надо приучать людей к самостоятельности. Что у тебя за метода такая? — продолжала выговаривать Ангелина Михайловна.
Шумно отфыркиваясь, супруг мылся под краном, вытирал руки, оставляя на полотенце темные следы, и торопливо садился за стол. В ответ на замечания супруги он говорил:
— Вот у тебя тоже. Во время отелов… Корова не может разродиться. Так ты что, стоишь — руки в карманах — и даешь руководящие указания дояркам? Нет. Ты закатываешь до локтей рукава и поправляешь телка, помогаешь ему вылезать из утробы матери на белый свет.
— У меня другое дело, — бросала жена, поглядывая на него уже снисходительнее. — У меня — живое существо. Тут иначе нельзя.
— Для меня машина — тоже живое существо. В некотором роде. Именно так, милая моя супруженка!
Слово «супруженка» не очень понравилось Яшиной, и она бросила на мужа холодный взгляд и умолкла. Сергей Герасимович, не замечая этого взгляда, продолжал подшучивать и подначивать и, пообедав, вытирал полотенцем губы и опять тянулся к щеке жены. Она отмахивалась: «А ну тебя!» И нарочно вставала со стула, чтобы муж поднимался на цыпочки. При этом Ангелина Михайловна с невинным видом улыбалась. Сергей Герасимович, раскусив этот ее маневр, похохатывал и, надев свой замазученный пиджачок, уходил в мастерскую.
Прибегали с улицы дети и шумно садились за стол. Мать велела им мыть руки, они срывались с мест и, толкая друг друга, бежали к умывальнику, а потом возвращались к столу. Шум на время сменялся бойким бряканьем ложек о тарелки.
И вот в такое оживленное обеденное время Ангелине Михайловне позвонил Лисицын и попросил ее зайти к нему по срочному делу. Накормив мужа и чад, она пошла в контору.
Степан Артемьевич, вернувшись из поездки по хозяйству раньше обычного, сидел, обложившись пухлыми папками, и выписывал из них какие-то цифры. Он поднял на Ангелину Михайловну усталый взгляд:
— Садитесь, пожалуйста. Надо посоветоваться.
Ангелина Михайловна повесила на вешалку свой легкий плащ, поправила на себе просторное, строгого покроя шерстяное платье и, высокая, статная, словно римская матрона, прошествовала к столу и села.
— Ангелина Михайловна, — начал директор, — нам все время напоминают о необходимости увеличить надои молока. В районе нас критикуют за невысокие надои. Из критики, как вы понимаете, следует делать выводы. Этим я и занимаюсь. А посоветоваться надо с вами вот о чем. Я думаю, есть два пути. Первый — поднять удойность на имеющихся фермах, допустим, на тысячу литров молока от коровы в год. А как? Что нужно для этого, — не вообще, не по теории, а применительно к нашим условиям?
— Проще простого, — ответила Яшина. — Побольше кормов и хороший уход.
— Но ведь этого мало?! — в раздумье промолвил Лисицын. — Все-таки тысяча литров…
— Мало, верно, — соглашалась Яшина. Надо улучшать стадо, выбраковывать малоудойный скот и заводить только высокопродуктивный. Мы держим сейчас малоудойных коров, больше «для числа», чтобы нас не ругали за снижение поголовья. А проку от них ни на грош.
— Но ведь у нас все — холмогорки.
— Да, — подтвердила Яшина. — Однако среди них есть такие, что дают четыре с половиной — пять тысяч литров, а есть и такие, которые с трудом — две с половиной тысячи. Как и люди: бывают толстые, жирные, а бывают и худые, как кощеи… В таких случаях говорят: не в коня корм…
— Очень удачное сравнение! — рассмеялся Лисицын.
— Но ведь так.
— Так. Но пока разговор в общем. Нужен точный расчет структуры стада с подробным анализом кормового баланса. Если бы нам добиться этой тысячи, прирост бы составил шестьсот тонн в год. Это уже немало.
— Но добиться этого будет все же нелегко.
— Вы все-таки прикиньте, сделайте обстоятельные расчеты. И чем быстрее, тем лучше. И второе. Как вы думаете, возможно ли у нас в совхозе построить комплекс, скажем, коров на восемьсот?
— Это нереально, — ответила Яшина.
— А почему?
— Как их прокормить, восемьсот голов? Свободных площадей под кормовые культуры нет. А нам что, приказывают строить комплекс?
— Пока нет, но велели все же подумать.
— Дополнительная тысяча литров — еще так-сяк, а комплекс нам не осилить.
— А вы можете обосновать это?
— И так ясно, Степан Артемьевич!
— Надо, чтобы ясно было и для других.
— Ладно. Постараюсь представить вам расчеты.
Глава третья
Беседуя о перспективах хозяйства с Новинцевым, Лисицын сказал ему:
— Мы переживаем своего рода период реконструкции. Вот если сравнить совхоз со старым промышленным предприятием… Наступил такой момент, когда от него потребовали большего: увеличили план, расширили ассортимент. А мощности не позволяют. Что делать? Перестраивать цеха, ставить новое оборудование, переучивать работников. Все вместе и есть реконструкция. Так и у нас: старый способ ведения хозяйства конфликтует с новыми возросшими требованиями. Скажи, не так?
— Так, — согласился Новинцев. — И одна из главных наших трудностей — кадры. Рабочих не хватает. Где их взять? Вот ты обратился в бюро по найму. А результат?
— Нет результата, — пожал плечами Лисицын. — И будет ли?
— И не будет. Ну, возможно, приедут одиночки, кому по душе сельская жизнь на Севере. Готовить работников нам надо из своей совхозной молодежи. Надо сделать так, чтобы после восьмилетки парни и девчата поступали в сельские профтехучилища и возвращались домой работать и жить. Понятное дело — будут складываться новые молодые семьи, им потребуется жилье. Пока они учатся — его надо строить. Иначе шапку в охапку — и до свиданья родной Борок… Теперь ты понял, Степан Артемьевич, что сделал ставку не на ту лошадку?
— Пожалуй, — согласился Лисицын.
Степан Артемьевич примечал, что в Борке происходит скрытая, неприметная для постороннего глаза борьба старого, укоренившегося уклада крестьянской жизни и нового уклада, который не вполне утвердился по многим причинам. Было ясно: надо развертывать строительство домов, но каких? Небольших, на одну- две семьи, или многоквартирных, со всеми удобствами? Степан Артемьевич все еще колебался.
Принять окончательное решение помог случай.
Как-то, побывав на Горке, в вотчине стариков-пенсионеров, не согласившихся переехать на центральную усадьбу, он приметил избу, что стояла несколько на отшибе. В ней, кажется, никто не жил. Однако трава вокруг избы была почти вся выкошена, огород возделан — грядки пышные, мосточки, ведущие к крыльцу, починены. Степан Артемьевич спросил старуху, которая, услышав шум автомобильного мотора, вышла из избы поглядеть, кто и зачем приехал: «Чей это дом?» Старуха ответила: «Гашевых». — «Но ведь они живут в Борке!» — удивился Лисицын. Старуха рассмеялась и махнула рукой: «Так то фатера. А это у них вроде как дача. Глафира с мужем приходят сюда на выходные».
А вскоре появились и Гашевы. Хозяйка несла плетеную корзину, а муж на плече — косу и грабли. Степан Артемьевич увидел, как они отперли дверь в избу и, войдя в нее, распахнули окно. И сразу хозяйка направилась с ведрами к колодцу, а муж — к баньке, стоявшей на огороде. Они стали носить в баню дрова и воду. Вскоре из трубы заструился дым.
Затем хозяин принялся косить недокошенный островок травы на меже, а хозяйка — пропалывать лук.
Все это Лисицын наблюдал издали: машина стояла за разросшимися кустами смородины и малинником, и Гашевы ее не замечали.
Степана Артемьевича разбирало любопытство, он пошел к ним, поздоровался. Муж Гашевой вытер жало косы пучком травы и повернулся к директору. Хозяйка кивнула издали, продолжая прополку.
— Я, признаться, удивился, узнав, что вы приходите сюда на выходные дни, — сказал Лисицын мужу. — Это ваша изба?
Гашев Николай Сергеевич, сухощавый голубоглазый мужчина с золотистыми усами, подошел поближе и ответил:
— Наша изба. У нас в Борке, как вам известно, квартира. Но все же тянет сюда. Никак не можем привыкнуть к каменным казенным хоромам… Это — дедовский дом. Тут я родился, вырос, женился, детей вырастили. Под этой тесовой кровлей вся жизнь прошла. Что же, на слом ее теперь, на дровишки? Вот и получается: живем там, а душа-то здесь. Приходим сюда вспомнить прежнее житье-бытье. И огород тут, и банька. Мы ведь не любим в общей бане. Свою-то натопишь — и парься хоть весь день в полное удовольствие.
Гашев умолк, поглядел на Лисицына выжидательно, стараясь понять, какое впечатление произвел на него своим ответом.
— Огород — это хорошо, — согласился Лисицын. — Но мы бы нарезали вам участок на окраине Борка. Там ведь ближе.
— Там земля другая. Здешняя лучше родит. Хорошая, перегнойная. Прежде, когда держали корову и другую живность, в нее бессчетно навоз валили. А на новом участке что? Одна химия. — Гашев предложил Степану Артемьевичу пойти к избе, сесть на скамеечку и, когда сели, продолжал: — Только с ремонтом не знаю, как быть. Крыша прохудилась, перекрывать надо. А ведь не живем тут постоянно. Какой смысл чинить хоромы, если в них не жить? И не чинить нельзя: гниет дом. Перебираться сюда из Борка нет резона: далеко на работу ходить, магазин там, медпункт, клуб, сельсовет и контора совхозная. Вот так и живем, товарищ директор: одна нога там, другая здесь. Старина-матушка цепко держит, — он рассмеялся, прошелся рукой по шелковистым усам. — Вот вам старая жизнь и новая… жистянка.
— Почему жистянка?
— Дак ведь как… Там стены каменные, не дышат. Воздух спертый, сыроватый. А тут — раздолье! В избе деревянной воздух легкий, свежий.
— Значит, здесь — жизнь, а там жистянка, — Лисицын рассмеялся. — По-моему, вы не вправе обижаться. Там все же кое-какие удобства есть.
— Удобства-то есть. Но наше житье-бытье, как бы вам сказать, раздвоилось, что ли… — Гашев перевел разговор на шутку: — Мне бы теперь молодку резвую подыскать, я бы с ней сюда навовсе переселился. Ничего, что без водопровода, без общественной бани да без теплого туалета…
— Ветер в голове-то у тебя! Ишь, куда повело! — голосисто отозвалась жена от грядки. Она все слышала. — Что с молодкой-то будешь делать? Пятый десяток закругляешь.