— Плотничать собрались?
— Уже отработал, — Гашев снял кепку, вытер лоб рукавом пиджака, хотя на улице было прохладно. — Полы в избе на Горке перебираю. А здесь в квартире надо сменить подоконники. Посохли, растрескались…
— Значит, на два фронта?
— Выходит, так. Знаете ли, — Гашев замялся. — Планы наши с женой изменились. На Горку переезжать не будем.
— Почему?
— Хозяйка передумала. Стареем, говорит, а там надо с дровами возиться, воду таскать из колодца ведрами. Корову держать, пожалуй, не по силам. Да и на ферме ей хватает мороки с животными.
— Ну что ж, — ответил Лисицын, — вас никто не неволит.
— Оно так. К старому, видно, нет возврата. Только огород там будем по-прежнему возделывать, а летом иногда и поживем, если тепло да сухо…
— Значит — дача?
— Вроде того.
Степан Артемьевич хотел было сказать, что он рассчитывал их квартиру передать молодоженам, но воздержался, боясь обидеть Гашевых. Они попрощались и разошлись в разные стороны.
«Вот уж и осень наступила. А когда — я и не заметил», — Степан Артемьевич остановился, присмотрелся к окрестности. Почти прямая деревенская улица. По обе стороны — аккуратные, опрятные домики рабочих. Впереди у околицы, на взгорке — толпа молодых берез. За ними — невидимый отсюда спуск к Лайме. И дальше за березами, во всю ширь неба — большая-пребольшая синяя туча. Брызнуло солнце, высветило березы, кора на них стала розовой, кроны запестрели желтизной. Ярко освещенные, деревья теперь уже выделялись на фоне необъятной синей тучи рельефно, картинно, как на театральной декорации. Над ними вились чайки, по чайкам и угадывалась невидимая отсюда река в низине.
«Красота!» — Степан Артемьевич постоял, полюбовался пейзажем. Но тут солнце скрылось, сразу будто похолодало, березы померкли, чайки исчезли. Туча из синей превратилась в темно-серую, с грязноватыми подтеками.
Лисицын повернул к дому, все еще думая об осени и связанных с нею заботах. О том, что где бы он ни был, чего бы ни видел, какие бы мысли ни появлялись у него, они неизменно возвращались к хозяйству.
Но пейзаж он все-таки отметил, как нечто выходящее из будничного круга, яркое, праздничное, поднимающее настроение. Значит, он еще не утратил способности воспринимать красоту. «Аи да Лисицын! — похвалил он мысленно себя. — Приду сейчас домой и расскажу Лизе про эти высветленные березки».
Глава восьмая
Из непроглядных, поднадоевших всем облаков выпуталось и спустилось на землю бабье лето. Облака потеснились к северо-востоку, и, хотя они все еще толпились там, у горизонта, как бы выжидая, когда можно будет вернуться, небо ненадолго прояснилось, и над Борком засверкало солнце. Над полями со скирдами соломы, оставшейся после комбайновой уборки, пролетели на юг журавли. Их косяк величественно проплыл в прозрачном, холодном воздухе. Оттуда, сверху, доносились мелодичные крики, в которых слышались одновременно и печаль, и торжество жизни. Люди провожали птиц и говорили:
— Одна у журавля дорога — на теплые воды.
— Походили по полям, померили земельку, проверили жнивье и вот — прощаются…
Пролетая над Борком, журавли перестроились: место вожака занял другой, а тот пошел позади. Отдыхал вожак, летел там, где напор воздуха был слабее. Сменяются, как и люди…
За полетом птиц, за этим трепетным, волнистым треугольником следил и Чикин со своей скамейки у обрыва, подняв голову и ощущая на лице неожиданное благостное тепло.
Вскоре к нему присоединились двое соседей-механизаторов — Кротов и Сметанин. Оба работали на ферме, и у них выдался свободный час.
— Говорят, есть примета: «Если журавли летят к третьему спасу, то на покров будет мороз», — сказал Кротов. — А уж все три спаса прошли.
— Вот и бабье лето высветлилось, — присоединился к беседе Сметанин, рослый, плотный мужик, совершенная противоположность маленькому худому Кротову. — Хоть и без паутинок, а потеплело.
— Паутинок сей год не будет. Холода стояли, все тенетники попрятались по щелям, — заметил Кротов.
— Почему так называется — бабье лето? — спросил Сметанин Чикина.
— А кто знает. Испокон веку так говорится, — ответил тот неуверенно.
— Объяснить просто, — Кротов слегка усмехнулся. — В прежние-то годы бабы лета совсем не видели, все косили, жали, вязали снопы, детишек пестовали, ухватами по утрам гремели у печек. А приходил сентябрь, им и выпадал отдых от полевых работ. И природа им, значит, отпускала немножко тепла. Потому и бабье лето
— Может, и так, — неопределенно промолвил Чикин. — Так сказать, специально для женщин повторение лета.
— Было бы что повторять! — усмехнулся Сметании. — Нынче лета, кажись, совсем не было.
Долго еще они сидели и беседовали. Потом механизаторы ушли в коровник, а Чикин домой. Пообедал, отдохнул часик и опять вернулся на свой НП. Тут он и просидел до позднего вечера.
Солнце закатилось, скот пригнали с пастбища, травы пригнула к земле роса, «Ракета» на Двине подлетела к пристани. Вскоре опять мимо него потянулись пассажиры из города. Все видел, все отмечал для себя Чикин.
Когда стало темнеть и шум в селе начал затихать, он собрался было домой, но тут послышалось громкое пение. Хриплый мужской голос орал во все горло:
Ничего, что ноги босы,
Мы — архангельски матросы.
Кто наступит на носки,
Того изрежем на куски!
«Ишь ты, вот дает!» — ухмыльнулся Чикин и вспомнил, что, бывало, еще до войны, эту разухабистую частушку пели подвыпившие парни, стенкой «гуляя» по улице с гармонью, щеголяя своим молодечеством, показывая всей деревне, что все им трын-трава и черт им не брат…
Пенье смолкло, до слуха Чикина донеслась какая-то возня, мягкие удары, шлепки, сдержанная ругань. «Кто это там буйствует?» Звуки слышались как будто от избы Прихожаевой. «Неужели из-за нее дерутся хахали?» Еремей Кузьмич скорой походкой направился туда.
…Порову захотелось выпить просто так, без всякого повода: не было ни праздника, ни круглой даты, ни другого какого-нибудь события, достойного того, чтобы его отметить. В таких случаях выпивохи выдумывают причины, пьют, к примеру, по случаю рождения у соседской кошки семерых котят или по поводу предстоящего в будущем году лунного затмения…
Но не одному же сидеть с бутылкой! Поров после работы брел по улице, размышляя, к кому бы зайти. Прежние друзья-приятели от него отвернулись — кто попал «женке под башмак», кто избегал возлияний, выдерживая характер. И тут Поров вспомнил о Спицыне.
После товарищеского суда и той истории с бревнами они не встречались, обоим было неловко. Спицын сердился на Крючка за то, что тот очень уж безобразно орал песни тогда на реке, и к тому же затеял драку, подняв шум. Крючок все же решил зайти к Трофиму и помириться с ним.
Войдя в избу, Поров сразу почувствовал холод, исходивший от Марфы. Она кидала на непрошеного гостя недружелюбные взгляды из-под низко повязанного платка с таким видом, будто у нее нестерпимо болели зубы и ей было тошно. Крючок привык к подобной неприязни со стороны женщин и не придал этому никакого значения. Спицын был трезвый и отнесся к появлению Крючка с бутылкой очень сдержанно: события последних дней отбили у него охоту к выпивке. Но гость уже сидел за столом, разливал по стаканам хмельное зелье, и он не устоял перед ним… Поров сетовал на судьбу, ругал жену, которая уехала к родителям, бросив его. А ему в одиночестве тяжко. Спицын хотел сказать, что вино и выгнало жену из дома, но сдержался.
У него тоже было несладко на душе. Софья старательно избегала встреч. Завидя Трофима на улице, сразу переходила па другую сторону.
— Такая дрянь! — захмелев, жаловался Трофим Порову. — Сперва заманила, а теперь хвостом вильнула. Заносится, авторитет себе наживает. Я ей, видишь ли, не пара, обличье у меня не то. Ей надо повыше чином, с портфельчиком, при шляпе. А я шляп не ношу, «дипломата» — тоже. Я человек простой, работяга…
Спицын, озлобясь, подбирал самые ядовитые выражения и хлесткие характеристики для Софьи. Крючок призывал к возмездию:
— Надо ее проучить. Ты бы ее за волосья потаскал…
— Она мне не жена, чтобы за волосья.
— Тогда надо у нее в избе стекла пересчитать, ворота дегтем намазать… Хочешь, я произведу в лучшем виде?
— Не стоит ее обижать. Все-таки мы с ней жили. Она — баба ласковая…
— Ну вот! То такая-разэдакая, то ласковая! — с презрением сказал Поров. — Нет у тебя мужской гордости. Тряпка ты!
Спицын задумался. Хмельная голова все-таки требовала действий, и он начал поддаваться на уговоры Крючка.
— Пожалуй, стекла пересчитать ей не худо. Только так, чтобы никто не знал и не мог на нас показать. Украдкой надо, ночью, без свидетелей.
— Ша! Сделаю — комар носа не подточит.
Марфа, все слышавшая, следившая за ними, подошла и решительно отобрала у них недопитую бутылку:
— Хватит вам! Ты, Крючок, уходи. Хватит, говорю!
Она вытолкала Порова за дверь. Тот, наливаясь пьяной злобой, побрел к дому Прихожаевой.
Дальше события развивались стремительно. Подойдя к избе Софьи, Крючок выломал из изгороди внушительный кол и, распевая устрашающую частушку, ударил им по раме кухонного окна. Нацелился на другое окошко, но тут из избы выскочил коренастый крепыш в одних трусах. Подбежав к Крючку, он сунул ему кулаком под дых, вырвал у него кол и принялся отделывать дебошира со всем старанием. Поров, не ожидавший такого отпора, почти не сопротивлялся. Из носа у него текла кровь, под глазом вспух здоровенный синяк. Парень взял его за шиворот и с пинками выставил на улицу, с треском захлопнув калитку.
Свидетелями этой драмы были двое: ворона на соседней березе и Чикин. Ворона дремала на верхушке дерева и, очнувшись от шума, заорала во все горло: «Кар-р-р». Чикин затаился, выглядывая из-за угла стоявшей рядом избы.
Парень здорово избил Крючка, и тот долго качался у забора, держась обеими руками за штакетины. Потом пришел в себя и побрел домой.