На другой день он все вспомнил, основательно перетрусил и пошел к Прихожаевой с повинной, чтобы замять дело.
Софьи дома не было — ушла на ферму. У крыльца парень в джинсах и трикотажной футболке вырезал на столе, вынесенном из избы, алмазом стекла, чтобы вставить их в раму. Поров робко подошел, поздоровался и спросил:
— Ты кто?
— А ты кто? — вопросом ответил парень. — Ты — деревенский хулиган? Бандит? Зачем вышиб стекла?
— Прости, брат, получилось по пьяному делу. Сам не помню как… Я заплачу, только не говори никому…
— А я вот сейчас тебя разделаю на мелкую тарную дощечку! Вчера тебе мало еще попало. Надо навсегда отбить у тебя охоту вышибать рамы. Чем тебе Соня насолила?
Парень, положив стеклорез на стол и сжав кулаки, двинулся на Порова. Тот попятился, однако вчерашний хмель все еще играл в нем.
— Но-но! Ты полегче. Я ведь тоже могу тебе насовать, — сказал Крючок. — Ты ей кто будешь-то? Брат?
— Муж.
— Муж? — удивился Поров. — Ну, это ты врешь. Муж от нее сбежал в свои Брянские леса…
— Не сбежал, — воинственный пыл у парня пропал. Он вернулся к столу и, взяв стекло, стал примерять его в раме. — Я только ездил домой на побывку. И свою жену я в обиду не дам. Запомни и другим передай.
— Ну, ладно. Только ты… это самое… скажи Софье, чтобы не жаловалась. Я пришел прощенья просить. За раму я рассчитаюсь. Сколько надо?
Парень смерил его уничтожающим взглядом и презрительно сплюнул.
— Не надо нам твоих денег. Катись отсюда! Катись, говорю, а то…
Поров проворно выскочил за калитку и медленно побрел по улице, опустив голову.
Федор Краснов, муж Софьи, прибыл с последним рейсом «Ракеты». Было уже поздно, никто не видел его, а если и видел, то не обратил внимания на молодого мужика, шедшего лугом налегке, в джинсовом костюмчике и кедах, с небольшим плоским чемоданом, где у него были только смена белья да электробритва. В чем уехал Федор из Борка, в том и вернулся. Вся его одежда и вещи остались у Софьи.
Получив из техникума учебный план и первые задания контрольных работ, Софья с немалым усердием засела за книги. Позанимавшись плотно, она собралась уже было ложиться спать и выключила свет, когда раздался осторожный стук в дверь. Опасаясь, что это явился опять Трофим, она выглянула в окно и приметила, что на крыльце стоит не Спицын, а кто-то другой. Кто именно — в потемках разобрать было трудно. Она вышла в сени:
— Кто там?
— Открой, Соня, это я, Федор.
Остолбенев от неожиданности, она некоторое время стояла молча, но потом все же открыла. Федор, войдя в сени, сказал:
— Здравствуй.
— Здравствуй, — очень сухо ответила она и открыла дверь на кухню. — Каким ветром тебя занесло?
Федор вошел, нащупал на стене выключатель и зажег свет. Она на секунду зажмурилась и посмотрела на мужа изумленно. Он медленно поставил на лавку чемодан и виновато улыбнулся:
— Приехал вот. Примешь ли?
Он чуть подался к ней, хотел обнять, но сдержался. От жены веяло холодом. Тогда он встал перед ней, опустив руки.
— Развод оформлять приехал?
— Да нет же. Я совсем к тебе вернулся. Понимаешь?
— Обрадовал! — Софья нервно рассмеялась и отошла к столу, все еще настороженно глядя на Федора. — Я тебя не звала.
— Не звала. И я знал — не позовешь. Потому и приехал без предупреждения.
— Очень ты мне нужен теперь. Бери свой чемодан и вали обратно на пристань.
— Ты это серьезно? — нерешительно спросил Федор.
— Мне не до шуток.
Он все же сел на лавку, она — на стул поодаль.
— Давай поговорим серьезно, — предложил он.
— О чем?
— Я сделал ошибку. Бывает ведь, ошибаются люди, а потом исправляются. Веришь?
— Нет, не верю.
— С той девчонкой мы дружили до моего ухода в армию, потом переписывались, — тихо стал объясняться он. — Однако теперь она стала совсем другая… У нее, оказывается, там жених… Они подали заявление в загс. И я понял, что любви у нас никакой не было…
Софья презрительно усмехнулась:
— А что было?
— Просто я ею увлекся. Это я только теперь понял. И еще понял, что по-настоящему люблю только тебя. Потому и вернулся. Прости меня.
Софья встала, подошла к окну и старательно занавесила окно.
— Я тоже теперь стала другая, — отчужденно сказала она и опять села.
— Не верю.
— Верь не верь, а прежней Софьи уже нет. Неужто ты думаешь, что после того письма я осталась прежней? — Она резко обернулась к нему и, сверкнув глазами, бросила с вызовом: — Ожегся?
— Как? — не понял он.
— А так: испытал измену? А мне было каково? Мне-то легко ли было ее пережить?
— Я тебе всерьез не изменял.
— Всерьез? Как понимать?
Федор, ссутулясь, сидел на лавке, с усталым видом, осунувшийся, похудевший. На лице его только выделялись большие живые глаза под черными — вразлет — бровями. В эти глаза она и влюбилась тогда сразу, с первой встречи. Джинсовая куртка плотно обтягивала его широкие плечи, брюки на коленях лоснились от долгой, бессменной носки. Ноги в кедах он стыдливо прятал в тень под лавку и все сидел молча, в неловкой, напряженной позе.
Она помнила его не таким…
…Грузовик остановился на меже, на картофельном поле. Софья с бабами докапывала картошку лопатой на участке, оставшемся после комбайна, — тракторист почему-то объехал эту узкую полоску. Шофер открыл кабину, крикнул: «Эй, бабы! Давай нагружай!» Она крикнула в ответ: «Нашел грузчиков! Бери вон мешки-то сам, таскай поживее!» — «А что? Помочь разве вам?» — взгляд его встретился с Софьиным и сразу будто ожег, опалил ее. Такие красивые были у него большие черные глазищи. И веселые, с лукавинкой. Она подошла и стала помогать ему поднимать мешки на спину. Он похвалил: «Молодец, силенка у тебя есть. Встретимся вечерком?» — «Ты давай, давай, работай! О встрече потом». — «Нет, я люблю сразу решать. Ты — девка, вижу, славная, нравишься мне. Приходи в клуб, я билеты в кино возьму».
Тогда они и познакомились поближе. А когда уборку закончили, он съездил в Чеканово, взял расчет и вернулся в Борок.
— А если и я тебе изменила? — спросила Софья.
— Не верю.
— А если придется поверить?
— Все равно не верю, — упрямо повторил он. — И давай не будем об этом.
Софья потупилась, опустила голову, зажав ладони меж колен. Она думала о себе, о своей нелепой, такой ненужной и даже, как ей теперь казалось, постыдной связи с Трофимом. И хотя к тому вынудил ее он, Федор, уехав и написав нехорошее письмо, ей все равно было теперь неловко, тоскливо, Свершилось нечто непоправимое, что будет терзать ее долго… Было стыдно не перед мужем, а перед своей совестью. «Сказать ему всю правду? — думала она. — Все равно ведь узнает. Но — не теперь. Пусть-ка он у меня повертится, пооправдывается! Пусть его тоже совесть помучает, если она есть…»
Она поднялась и поставила греться чайник.
— Чаем уж я, так и быть, напою тебя перед обратной дорогой, — сказала сдержанно, чуточку подобрев.
— Я не уеду, — решительно ответил он. — Или ты мне не жена?
— Какая я тебе теперь жена? Сам подумай…
— Брось, Соня, не обижай меня.
— Я его обидела! — воскликнула Софья. — Это ты, ты меня обидел! Или до тебя все никак не доходит?
— Доходит, доходит, Сонечка. — Он посмотрел на свои руки. — Знаешь, мне бы умыться.
— Вон умывальник. На старом месте…
— И разуться бы…
— А мне что.
Он снял мокрые от росы кеды. Софья небрежно сунула ему шлепанцы. Надев их, Федор почувствовал себя уверенней, сбросил куртку, стянул рубаху и пошел мыться.
Она украдкой поглядывала на его молодые, сильные руки, широкие плечи, крепкую спину, и на душе у нее отлегло. Будто внутри ее, в груди, туго сжатая пружина постепенно ослабла и перестала держать ее в напряжении. Она поняла, что не может не принять Федора, если он перестал дурить и вернулся насовсем. Поняла, что по-прежнему любит его и простит ему номер, который он выкинул. Иначе быть опять одной…
Федор умылся, раскрыл чемодан и вытерся дорожным полотенцем. Потом достал плитку шоколада и положил на стол:
— Это тебе. Извини за скромный подарок.
Софья посмотрела на него, а не на шоколад:
— Ладно, чего уж там…
Стена отчужденности рухнула. Обломки кирпича, щебень, пыль осели к их ногам, и в образовавшийся светлый пролом в этой стене они кинулись друг к другу и обнялись, Софья заплакала, уткнулась лицом ему в грудь и несколько раз укоризненно ткнула Федора кулаком в бок.
— Эх, Федор, Федор! Что ты наделал! Разве так можно?
— Ну, ну перестань плакать. Хорошо, что хорошо кончается.
— Ты думаешь, так уж и хорошо?
— Иначе быть не может, — твердо ответил он. — Давай забудем все, что случилось. Навсегда забудем.
— А сможем ли забыть?
Он покачал головой и сел за стол.
— Ты чем занимался дома-то? Гулял? Ведь тебе там была полная свобода!
— Был грех, сначала увлекся. Дружки-приятели, то да се… А потом мама сказала: «Кончай гусарить, возвращайся к жене и берись за дело».
— Значит, мама. А если бы не сказала — не вернулся бы?
— Вернулся. Я и сам решил.
— Какова мать-то? Здоровье каково у нее?
— Да ничего вроде. Собирается сюда на Октябрьский праздник. И велела написать, как ты меня примешь…
— Приму, если возьмешься за работу и выпивать не будешь. Иначе — вот тебе бог, а вот — порог.
Федор чуть-чуть обиделся:
— Я же не пьяница.
— Все выпивохи не считают себя таковыми. Запомни.
— Ладно, запомню. Завтра же пойду оформлюсь на работу.
Серьезное объяснение Софья все же оставила «на потом». У нее сейчас не хватило духу сказать о знакомстве с Трофимом. Они еще долго сидели за столом, говорили, а потом стали укладываться спать. И в те самые минуты во дворе появился Крючок…
Софья, конечно, разозлилась на Порова: «Ну-ка, ни с того, ни с сего высадил раму! Позор-то какой, что люди подумают? Сущий разбойник, нет у него ни стыда, ни совести. Пропил жену с сыном и себя пропьет». Она собралась было жаловаться на него в сельсовет, но раздумала: пойдет эта история по селу, над ней же будут посмеиваться. И пальцем показывать, скажут, не зря Поров выбил стекла, тут что-то есть… Пойдут пересуды, Поров получил свое, пожалуй, с него хватит, кулаки у Федора крепкие.