1969) и «Grand Funk (The Red Album)» (1969), то есть два первых их альбома; привез пластинку Emerson, Lake & Palmer и еще какую-то одну. Как-то он дал послушать эти пластинки другому нашему однокласснику, а у него отец тоже работал за границей и привез домой настоящую японскую стереосистему Japan Victor Company (это название впоследствии было сокращено до всем известной аббревиатуры JVC). Там были большие колонки, Ватт по 100 каждая, проигрыватель и, по-моему, даже кассетный магнитофон. И, самое главное, к системе еще прилагались наушники. И когда мы включили пластинки «Гранд Фанк», мы просто обалдели от качества! Но это было еще не все: когда я надел наушники и услышал в стереозвуке первую песню с альбома Grand Funk – «Are You Ready», я вообще выпал в осадок, это показалось просто чем-то невероятным! Когда слушаешь перезапись, в звучание всегда добавляются искажения, шумы, в общем, различный звуковой мусор. Ведь качество перезаписи сильно зависело и от того, какой уровень ты выставил в начале процесса записи (он не задается автоматически)– это сильно влияло на конечный результат. Если ты выставил уровень чуть громче, чем нужно, то перезапись получается с перегрузом, с искажениями, исправить ее ты уже никак не можешь (позднее, в кассетных деках, появилась возможность регулировки уровня выходного сигнала с уже записанного сигнала, но, опять же, лишь в определенных пределах). И все это было в моно! А звук на виниле был такой, словно мы оказались в одной комнате с музыкантами! И, конечно, это произвело на меня колоссальное впечатление, потому что я и представить себе не мог, каким может быть звук. Тогда мы уже все постепенно начали покупать себе стереосистемы, но, конечно, не такие крутые, как эта японская. Я стал приобретать и пластинки – из тех, что продавалось у нас: пластинки «No To Co» – польской рок-группы, The Beatles на гибких пластинках от фирмы «Мелодия», что-то еще… Конечно, мы продолжали и по-прежнему слушать музыку на магнитофонах и переписывать ее друг у друга. Но мы уже знали, как может звучать музыка в настоящем качестве!
В 10-м классе мы продолжали играть в этом же составе, выступали на праздниках, в том числе на школьном новогоднем вечере – и это выступление получилось очень успешным.
Вечер проходил не в школе, а в ДК, мы играли в рекреации[32], там присутствовали учащиеся из обеих внуковских школ, было много народу. Мы показали, насколько мы выросли после постоянной практики, полученной нами в Анапе (ведь мы выступали через день в течение всего лета!).
Иногда спрашивают, насколько трудно было вообще выступать в то время. Не знаю, как других, но нас никто не пытался ограничивать в выступлениях из-за того, что мы играли песни «Битлз» и прочих зарубежных рок-групп. Может, у учителей или еще кого-то порой проскальзывали сомнения, но поскольку выглядело это вполне нормально, то никакого давления или осуждения не было. Наверное, повезло. Но я что-то вообще не припомню гонений на выступающие группы в то время. Все эти преследования, списки запрещенных групп появились позже, в начале 80-х.
Ну, и потом – где «Битлз», и где мы! Была цензура, да, и жесткая, на ТВ, радио, в печати и т. д., но слушать на магнитофонах это никто не запрещал. Пластинки не продавались, но их не изымали, если они у тебя откуда-то появились. Да и фирма «Мелодия» сама выпускала гибкие пластинки тех же «Битлз», «Криденс»… Поэтому и исполнять на танцах никто не мешал. На официальных концертах, конечно, профессиональные ВИА «Битлов» не пели. Хотя…
А весной 1975 года наши родители посовещались все вместе и решили, что скоро экзамены, потом надо куда-то поступать, и музыка нам будет в этом мешать. Было решено отговорить нас от занятий музыкой в этот период. Конечно, мы не хотели этого, но родители действовали сообща (ведь все они, в свою очередь, друг друга хорошо знали), насели на нас и сказали: «Ребята, давайте сначала вы закончите школу, а потом уже посмотрите, что будет, как сложится жизнь». И нам пришлось уступить.
Моя мама, как я уже говорил, работала в поликлинике. И, конечно, она хорошо знала, что в нашей внуковской медсанчасти действует ВЛЭК (врачебно-летная экспертная комиссия). И мама еще в самом начале 10 класса отправила меня туда проверить сердце, в частности, сделать кардиограмму, чтобы выяснить, а годен ли я в принципе к летному делу, о котором столько мечтал. И после обследования мне там сказали, что у меня присутствует шум в сердце. Сейчас я уже знаю, что это всего лишь функциональные нарушения, связанные именно с периодом бурного роста организма в ранней юности, да и врачи в наше время более осведомлены в этом вопросе, но тогда это явилось причиной сомнений того, стоит ли мне идти учиться на летчика.
– Может, сейчас тебя и допустят к обучению, – предположила мама, – ты отучишься, придет пора летать, а вдруг ты не пройдешь комиссию, если эти шумы останутся… И получится, что учился ты зря.
Я задумался над мамиными словами, тем более что к этому моменту музыка тоже стала очень важной частью моей жизни, мне хотелось заниматься ею дальше. И я колебался: «Если буду летать, значит, музыку-то мне придется бросить… Что же делать?».
Отец тогда предложил мне поступать в летно-техническое училище, которое готовило специалистов наземного сервиса обслуживания самолетов – техников-прибористов, механиков и т.д. Но от этой идеи я сразу отказался: ходить в форме и с короткой стрижкой я был готов только ради того, чтобы летать. А по жизни я уже чувствовал себя, скажем так, вольным хиппарем, с длинными волосами, одетым так, как нравится мне, а не как «надо». А значит, нужно обязательно поступать в институт. В какой? После раздумий и колебаний выбор пал в итоге на Московский Энергетический институт (МЭИ), потому что туда собрался идти мой друг Вадим.
У Вадима как раз бабушка жила на Авиамоторной улице, рядом с Красноказарменной, на которой находится институт. Сам МЭИ представлял собой большой студенческий городок, с общежитиями, там жили и наши, и иностранные студенты. И в этих общежитиях часто проходили, как их тогда называли, сейшена. В Москву до 10 класса мы ни на какие музыкальные мероприятия не ездили. А тут мы с Вадимом попали на такой сейшен и впервые услышали «Машину времени». На тот момент мы уже слышали Андрея Макаревича[33] на концертах в Джемете. «Машина времени» нам показалась чем-то запредельным – словно The Beatles услышали. Мы поняли, как интересно бывает на таких мероприятиях в МЭИ, и это стало еще одной, а может, главной причиной, чтобы поступать туда. Ну, а основная причина заключалась в том, что, если ты живешь во Внукове, тебе прямая дорога в авиацию – в летное училище либо в летно-техническое (и туда действительно поступили многие наши одноклассники). Что же мы собрались делать в Энергетическом институте? А мы обнаружили, что там есть Электромеханический факультет, а на нем существует специальность «Электрооборудование летательных аппаратов». Вот туда мы и подали документы с тем, чтобы по окончании института вернуться во Внуково с подходящей специальностью. А наш гитарист Саша Шуриков решил стать штурманом и поступил в Кировоградское летное училище. В общем, поступали мы все в разные места, и после окончания 10 класса наша группа «Три секунды», таким образом, распалась.
Кстати, помимо сейшена в МЭИ, мы побывали и в МГУ. Там однажды был музыкальный вечер, кто-то из класса достал билеты, и мы туда поехали компанией человек пять или шесть. Там было битком народу, группа, как обычно, играла в рекреации. Мы предварительно выпили во внуковских гаражах, и, пока доехали – а ехать надо было 30 минут на метро до Юго-Западной, а потом еще 10 минут до университета, – стали уже такие «теплые», что подробностей мероприятия я совсем не помню, но вроде бы группа играла достойно.
Школу я закончил хорошо: у меня было 4 пятерки – по русскому, литературе, математике и истории, остальные – четверки, средний балл по аттестату – 4, из-за единственной тройки – по химии. Я совершенно ничего в ней не понимал, наверное, оттого, что у нас не было учителя химии как такового. Его роль выполняла библиотекарша, молодая девчонка, которая рассказывала предмет, как мне казалось, абсолютно неинтересно.
В институт я поступил с первой попытки, сдал вступительные экзамены на все четверки, набрал 20 баллов при проходном балле 18,5. Вадим же получил на вступительных экзаменах одну тройку, и его взяли только на вечернее отделение института.
Вместе с нами туда поступал еще один мой друг и одноклассник – Игорь Поляков. Он не играл в нашей группе, но мы с ним учились в одном классе и жили по соседству, и на тот момент он был, пожалуй, моим лучшим другом, мы проводили с ним все свободное от моих занятий музыкой время. А еще мы с ним создали, как бы сейчас это назвали, параллельный музыкальный проект, у которого даже было название – «Миллион лет до нашей эры». Мы собирались у него или у меня дома и записывали песни, которые называли так: «Что вижу – то и пою». Все это мы сразу записывали на магнитофон. Выглядел процесс следующим образом: я брал, например, баян или гармонь (мой отец отлично играл на гармони, и она была у нас дома), воспроизводил на них что-то непонятное, психоделического толка, а Игорь стучал палками по подушкам. И при этом мы с ним пели песни, сочиняя их буквально на ходу, порой даже брали газету и нараспев зачитывали оттуда текст. Так, у нас были песни «Не кидайте в айсберг камнем», «Покажите мне кошку», «Дихлорэтан» – в общем, самое настоящее стебалово, но нам очень нравилось этим заниматься. Как я сказал, мы все это записывали, и в итоге набралось несколько катушек с вот такими своеобразными песнями. А потом куда-то все это пропало, возможно, просто взяли и выбросили. Так что опыт сочинения песен в школьные годы для меня ограничивался нашими с Игорем фантазиями.
Игорь тоже поступил с мной на дневное отделение в МЭИ, и учились в итоге на одном факультете он, я и Вадим. И там мы, недолго думая, «взялись за старое»: когда узнали, что объявляется конкурс факультетских ансамблей, мы собрали группу. И первую свою песню я сочинил, уже учась в институте, а потом мы ее играли в группе «Волшебные сумерки». Но обо всем этом – уже позже…