Потом в подвале дома нашли отравленную кошку, и он понял, что это был первый шаг – Лара проверила яд.
Однако время шло, Лариса успокаивалась. Она находила удовольствие в том, в чем его находит каждая нормальная женщина в ее возрасте и с ее темпераментом – в покупках. Желая наверстать упущенное, она стала как-то болезненно много тратить деньги. Поначалу, когда траты были разумными, он старался не обращать на это внимания, даже где-то радовался тому, что она приходит в себя, что к ней возвращается вкус к жизни. Да, собственно говоря, и потом, когда деньги просто таяли на глазах, он тоже, не в силах упрекнуть или дать понять, что так нельзя, молчал.
Молчал даже тогда, когда видел, какой ненавистью наливаются глаза его дочери, видящей на мачехе очередное платье или блузку. Молчал потому, что понимал: если он скажет Ларисе хотя бы слово, упрекнет ее, то, во-первых, дома будет скандал, во-вторых, это настроит ее, Ларису, против Тины, которая не промолчит, непременно поддержит отца. И снова между Тиной и Ларисой начнется война.
Вот он и молчал.
Молчал он и тогда, когда понял, что у Тины появился кто-то, кто дарит ей подарки. Когда от нее стало попахивать алкоголем и сигаретами. Когда она стала приходить домой за полночь, а потом и под утро. Когда заметил в ее комнате на столике противозачаточные таблетки. Когда нечаянно подслушал разговор Тины с Ларисой: Лариса, взрослая дура, подстрекала свою падчерицу заняться шантажом своих любовников. Кажется, в этот же раз она поделилась с Тиной своими планами, касающимися ее новых любовников… Все, как он и предполагал. Да, еще прошлись по нему… Поговорили. Тина сказала что-то насчет его характера. И Лариса разошлась, не остановить, вошла, что называется, в раж: «Да нет у него никакого характера, в том-то все и дело. Был бы у него характер, он бы и тебя держал в ежовых рукавицах… А так… Он вообще-то мужик неплохой, добрый. А вот ты – сучка редкая».
Чувствовалось, что между ними возникло сильнейшее электрическое поле: еще немного – произойдет мощнейший разряд, и они сгорят факелами. Да и разговор между ними вышел страшный, опасный. Тина попросила Ларису оставить его в покое: «Уходи. Пока не случилось чего…» И она, Лара, вспыхнула: «Убьешь меня, говоришь? Да у тебя мозгов нет совсем… Подумай, что тебя ждет, если ты убьешь меня. Тюремная камера с такими же оторвами, как ты, и беспросветное будущее. Когда тебя выпустят лет через пятнадцать-двадцать, ты будешь больная, беззубая…»
Это было уже после того, как погибли одноклассницы Тины – Мила и Тамара.
Как же он перепугался тогда! Как ему хотелось сказать ей: дочка, сиди дома и никому не открывай дверь. Терпи Ларису, она не злая, терпи потому, что она – твоя семья, так же, как и я. Он много раз слышал, что слово, брошенное в воздух, может стать материальным. А они бросались такими словами. Такими!..
Так, может, он зря тогда промолчал. Зря сделал вид, что ничего не слышал? Зря не распахнул дверь, за которой стоял и все слушал (потом сделал вид, что только что пришел, минут через пятнадцать)? Зря не остановил их?
Лариса. Она все-таки перешагнула эту грань. Как она могла? Неужели Тина ей так мешала?
…Юрий некоторое время бродил по опустевшей квартире, то и дело натыкаясь взглядом на разбросанные его самыми близкими людьми вещи – юбка, чулки, белый спортивный носок, корзинка с бигуди, тюбик с кремом, раскрытая косметичка, полная до краев красивыми цилиндриками с губной помадой, – и вспоминал свой последний разговор с дочерью.
– Па, привет…
Он сразу понял, что она пьяна. Часы показывали половину девятого. Он был на работе, крутил очередной болт. Голос у Тины был слабый, вялый, и слова она тянула, как жевательную резинку.
– Па, ты слышишь меня?
– Да.
– А ты немногослове-е-ен. Па, короче. Я в парке. У меня важная встреча. Слышишь?
– Тина, что-нибудь случилось?
– Пока еще нет. Но случится. Обязательно. И в нашей жизни все изменится.
– Лара?
– Не. Па, не перебивай меня. Мы не так жили, понимаешь? Мы упустили что-то важное. А ты… Ты вообще не живешь. И зря, между прочим. Мы будем жить хорошо, понимаешь? И мы с тобой поедем на море. А если получится, купим там дом. Па-а… Если бы ты только знал, как я люблю тебя. За все. За то, что ты всегда молчишь, хотя все знаешь и понимаешь…
Она внезапно разговорилась, и ему казалось, что она говорит уже давно и много, и что у нее горло содрано, и голос стал выше, сильнее, как это бывает перед тем, как исчезнуть.
– Тина, ты пьяна.
– А иначе просто нельзя! – воскликнула она так, как если бы с утра приняла какое-то важное для здоровья лекарство. – Я не такая сильная, как кажется. И я немного боюсь. Поэтому-то и звоню тебе, понимаешь?
– Тина!
Но в трубке уже пульсировали короткие гудки.
Он сразу же поехал в парк. Он знал, где она могла назначить кому-то встречу. Неподалеку от моста, соединяющего розовую аллею с лебединым островом.
Парк с его высокими древними дубами, развесистыми старыми ивами и густыми липами был пронизан прозрачно-дымными солнечными лучами. Вода над тихими прудами, мимо которых он торопливо шел, ощущая себя единственным живым существом в этот утренний тихий час, маслено блестела, отражая высокое бледное небо.
Парк будто вымер. Словно два центральных входа его заблокировали специально для того, чтобы Тина сумела без свидетелей договориться с кем-то, кого она сильно боялась, а потому напилась, договориться о чем-то важном. О чем?
За ажурными чугунными перекрытиями моста была небольшая площадка, от которой лучами расходились узкие дорожки к розариям и летнему кинотеатру. Между дорожками разрослись густые кусты боярышника. И вот там, в зеленой траве, он увидел скрытую синеватой мертвенной тенью девочку в розовом платьице. Худенькая, длинноногая, с белым неживым лицом и открытыми глазами… Лиф платья густо залит кровью.
Понимая, кто это мог сделать, он решил действовать…
А потом, после обеда, когда он медленно, но верно напивался один, в пустой квартире, ему позвонили и сказали, что какие-то люди, сельские, заехавшие на песчаный карьер за мешком песка, нашли тело Тины.
– Вы ошиблись, – сказал он тому, кто ранил его известием. – Этого не может быть.
– При ней был паспорт, – ответил ему тот, кто убил его окончательно. Как если бы он на самом деле узнал об этом только что.
Он сразу понял, что это – дело рук Ларисы. Сначала она отравила Милу, чтобы та не дразнила Тину, чтобы не так ярко нахально-выигрышно контрастировала на ее бледном фоне. Тамара же, соседка, скорее всего, умерла случайно. И учительница тут уж точно ни при чем.
О смерти Изотова и его друга он узнал позже, и его догадка подтвердилась: вот она и расквиталась со своим бывшим. А друг… Как и Тамара – попался под руку. Выпил то же самое, что и Изотов.
Теперь вот Тина. Ее она для разнообразия решила застрелить. И пистолет взяла из ящика письменного стола. Пистолет, который он купил на следующий день после похорон Маши. Чтобы самому застрелиться. Но не застрелился из-за Тины. Однако пистолет держал, хотя и понимал, что рискует.
И вот теперь все кончено. Хотя, быть может, для него все только начинается? Новая жизнь! Ведь после того, как он все возьмет на себя, он даст свободу Ларисе. Пусть хотя бы она будет счастлива и свободна. И уж если она не станет счастливой, то тогда уже точно не по его вине. Быть может, это его единственный шанс расстаться с терзающим его все последние годы чувством вины?
…Вода в кране капала. Он подумал, что вряд ли успеет отремонтировать его до того, как его заберут.
И еще. Успеет ли он ее спросить о том, зачем ей понадобилось убивать Тину именно в парке? Как будто бы для этого нельзя было найти другое, более тихое и спокойное место.
25
19 июня 2010 г.
– Нет, вы только посмотрите, это чудовище снова нарисовало череп! Ваня, ну что ты сидишь?! Подойди к ребенку, забери у него фломастер, а его чем-нибудь займи! Уткнулся в свой телевизор. Ты не видишь, я спешу! Мне еще надо один глаз докрасить и бежать! Мама уже двадцать раз звонила. Ты знаешь мою маму, она зря не позвонит, она знает, что мы заняты, а потому не стала бы беспокоить нас понапрасну! Ваня, ау, ты меня слышишь? Я понимаю, тебе хорошо, у тебя вся обувь темная, а вот у нас с Сашей – светлая. Ты вообще видел, что он сделал уже со вторыми, новыми кроссовками? Все изрисовал черными черепами. Очень странный ребенок, ты не находишь? Иван, да оторвись ты от телевизора и подай мне сумку, она в спальне, на стуле. Спасибо, дорогой. Что-то ты сегодня неважно выглядишь. Я вот сейчас уйду, ты покорми Егорку, кашу я сварила, она на плите. Так вот, сначала постарайся отмыть его руки от фломастеров, потом покорми, уложи спать, да и сам ляг, отдохни… Нам осталось отремонтировать одну прихожую, и все. На этом наши мучения закончатся. Если мама к тому времени поправится, то, может, отпустит нас в Египет? А? Ты еще не передумал? Ваня… Ты слышишь меня? Да, Сашу рано не жди, он сразу после школы поедет на кладбище. Так жалко мальчика. Совсем извелся. Я даже и не знала, что у них любовь. Хоть бы он с собой ничего не сотворил… Помнишь, на старой квартире, черненький такой мальчик, кажется, его Колей звали. Он примерно в таком возрасте был, когда его девушка бросила, и повесился прямо там же, на кладбище… Бррр… Ужасная история. Наш-то Сашка сильный мужичок, он все выдержит, я думаю, но уж очень жаль его. И не ругай, что он снова деньги на цветы взял… Вообще-то все это просто ужасно. Все, Ваня, я пошла. Егор, брось фломастеры, я кому сказала?!
26
19 июня 2010 г.
– Ты кто? – Глафира подошла тихо, так, что мальчик, который положил на могилу Милы цветы, вздрогнул.
Над их головами летали ошалевшие от безнаказанности вороны, и каркали, каркали, так и хотелось их застрелить. Вот всяком случае, Глаша несколько раз представляла себе, как расстреливает их из пулемета. Не птицы, а какая-то насмешка над людским горем.