— Без «и», — сказала она.
— «Без „и“»! — хихикнул профессор Кузенс. — Вот ведь странное предложение. У него может быть смысл только в определенном контексте, верно?
Марта издала звук, означающий, что она умывает руки, и принялась рыться в портфеле.
Профессор сидел между Карой и Давиной. Давина писала исторический роман не то про мать Шекспира, не то про сестру Вордсворта, не то про нигде не упомянутую незаконную дочь Эмили Бронте — я никак не могла запомнить. Лично я считаю, что не годится выдумывать всякое про реальных людей — хотя, наверно, можно сказать, что, если человек умер, он сразу перестает быть реальным. Но тогда придется определить понятие «реальность», а в такие дебри никто не хочет углубляться, потому что мы все знаем, чем это кончается (безумием, дипломом первого класса с отличием или тем и другим сразу).
Марта снова повернулась к нам и строго сказала:
— Структурированный абзац, а не поток сознания! И никакого нонсенса.
Я записала слова «филуменист», «надоумил» и «брактеат» и уставилась на них. Это упражнение мы делали в каком-то из начальных классов в одной из многочисленных школ, где я успела поучиться. Только там слова были полезней (например, «песочек», «ведерко», «красное» или «каша», «миска», «горячая»). Я понятия не имела, что такое брактеат. Звучало это как название какой-то водоросли. Я беспомощно рисовала на листе каракули.
Профессор Кузенс тем временем усердно чертил диаграммы, которые словно взрывались, и соединял их части тонкими паучьими линиями. Он сидел слишком далеко, и я не могла у него списать: освещение в Мартиной аудитории было тусклым. Кара, сидевшая с другого бока профессора, незаметно вытянула шею — посмотреть, что он там пишет, но профессор прикрыл свои каракули ладошкой, как школьник. Моисееву корзинку с Протеем выпихнули почти точно на середину круга, словно он должен был стать главным атрибутом некоего ритуала вуду.
Кара писала новеллу в стиле Д. Г. Лоуренса про женщину, которая возвращается к земле, чтобы отыскать свои эмоциональные и сексуальные корни. Насколько я могла судить, в ее путешествии фигурировали чрезмерные объемы навоза, грязи и разнообразных семян (чаще — семени). Как ни странно, рафинированной Марте эта тема оказалась близка. Как-то, разоткровенничавшись, Марта поведала нам о той поре, когда она держала ферму в глубинке штата Нью-Йорк со своим первым мужем, знаменитым драматургом (она не могла поверить, что никто из нас о нем не слышал). По словам Марты, она и этот первый муж «находили весьма стимулирующим постоянное противопоставление церебрального и бестиального в деревенской жизни». Делясь с нами этим сокровенным воспоминанием, Марта с отсутствующим видом теребила брошь-коготь.
В конце концов (заключила она со вздохом, отчасти горестным) результатом этой сельской эскапады стало возвращение в город и (к сожалению) развод из-за склонности драматурга к разнузданному прелюбодеянию, но также (к счастью) и первый поэтический сборник Марты, «Куриный дух».
— Критики приняли его хорошо, но бестселлером он не стал. Впрочем, что из этих двух вариантов выбрал бы любой человек?
— Бестселлер? — предположила Андреа.
Марта собиралась вырваться из тесных рамок поэзии. Она утверждала, что у нее есть ненаписанный роман (мне казалось, что эти слова содержат в себе противоречие: все равно что «несказанное слово»). Роман Марты был про писательницу, которая преодолевает творческий кризис, обнаружив, что в прошлой жизни она была Плинием Старшим. Так что, видимо, не бестселлер.
— Говорят, что у каждого человека внутри сидит роман, правда ведь? — встряла вдруг Дженис Рэнд.
— Да, Дженис, но не каждый способен его написать, — сурово осадила ее Марта.
С улицы доносился какой-то шум, и время от времени до нас долетали вопли: «Хо! Хо! Хо Ши Мин!» Я задумалась о том, знают ли протестующие, что Хо Ши Мин умер, и не все ли им равно. Марта выглянула в окно и нахмурилась.
Я переписала слова в другом порядке: «брактеат», «надоумил», «филуменист», но и это меня не вдохновило. Марта все время настаивала, чтобы мы писали только о том, что знаем (как скучны были бы книги, если бы все писатели следовали этим правилам!). Слово «надоумил» было мне знакомо, а вот о филуменистах и брактеатах я знала очень мало. О, почему я не ношу с собой этимологический словарь?
У Норы нет словаря. На острове вообще нет книг, за исключением Библии, что лежит у моей кровати. Нора, по-видимому, изгнала все книги, кроме той, что ведет сама. Она пишет в ней каждый день — это ее «дневник». Но как можно вести дневник, если на острове никогда ничего не происходит, кроме погоды?
— Да, зато ее тут очень много, — говорит Нора.
Сами слова мне отнюдь не помогали — они отлепились от страницы и повисли в воздухе, как скучающие мухи, добавляя шаткости миру, познаваемому в ощущениях. Терри в своем сумеречном мире зомби исписывала лист этими тремя словами, повторяя их снова и снова. Вид у нее был вполне довольный.
Марта подошла к окну и уперлась лбом в стекло, словно пытаясь вобрать в себя дневной свет. (Мне удивительно, что мы все до сих пор не заболели рахитом.) Андреа воспользовалась случаем, наклонилась ко мне и шепнула, что, по ее мнению, брактеат — это какое-то животное. Возможно, вроде лягушки. По-моему, она выдавала желаемое за действительное. Нора, конечно, верит, что у каждого человека есть свое животное-тотем, покровитель, проявление нашей духовной природы в животном мире. («Твоя мать, похоже, сечет фишку», — прокомментировала Андреа. О, как она ошибалась.)
Андреа шепнула мне на ухо, что ее тотем — кошка. Как предсказуемо. Отчего это все девушки вечно видят себя кошками? Не думаю, что Андреа понравилось бы выдирать когтями потроха мелким беззащитным млекопитающим, вылизывать свои гениталии, убегать от бешеных собак или питаться консервами без помощи вилки и ложки.
Кевин созерцал слова «филуменист», «надоумил» и «брактеат». Очки у него сползли на кончик носа. Будь мы животными (да, я знаю, люди и так животные), Кевин был бы губкой — или, может, трепангом, чем-нибудь таким, округлым и упругим. Но кем была бы я, не знаю. (Я предпочитаю короткие слова — они лучше прилипают к бумаге.)
— Но ведь губки же не животные? — удивилась Андреа.
— А кто же они, по-твоему?
— Растения? — попробовала угадать она.
Это немножко напоминало мне игру с Бобом в «животное — растение — минерал» или еще того хуже — в викторину с вопросами из области общих знаний. (Вопрос: «Как теперь называется Формоза?» Ответ Боба: «Сыр?»)
Андреа бросила безнадежные попытки и принялась раскрашивать записанные слова.
— Так, — вдруг сказала Марта, — время истекло.
Неужели прошло только десять минут? Какой кошмар. Сколько же еще будет тянуться этот час? Я уныло подсчитала: с такой скоростью это будет почти три тысячи слов, больше десяти страниц. Пора кое-что пропустить и повычеркивать. Конечно, никто не хватится, например, девяти предложений, представляющих собой вариации на тему «Филуменист надоумил брактеат». И тому подобного.
— Я не сказала «предложение»! — выговаривала нам Марта. — Я просила абзац. Я просила текст. Вы понимаете, что такое текст?
Было заметно, что ей очень хочется употребить в последнем предложении слово «дебилы».
— Ну, если верить Прусту, текст — это ткань, — услужливо подсказал профессор Кузенс.
Ему, несмотря на все диаграммы, даже предложение составить не удалось.
— Значит ли это, — жалобно спросил он Марту, — что у меня нет никакой надежды стать писателем?
— Именно, — сказала Марта.
— Хвала небесам, — отозвался профессор.
— Займемся вашими заданиями, — раздраженно произнесла Марта.
Лишь когда без пяти двенадцать прозвонил звонок и никто не тронулся с места, до меня дошла ужасная истина — это был двухчасовой семинар. Я подумала, не упасть ли в обморок, но этот выход из неловких ситуаций обычно использовала Андреа.
Марте приглянулся один фрагмент из новеллы Кары — она сказала, что находит его особенно глубоким. В нем подробнейшим образом описывалось убийство курицы. Бедную птицу загнали в угол, свернули ей шею и ощипали, а сейчас литературный двойник Кары совал руку в яйцеклад (или как там называется эта анатомическая деталь), чтобы вытащить неснесенные яйца.
— О, эти последние желтки, — Марта понимающе кивала, — они так хороши для яичного крема!
Мяуканье, издаваемое Протеем во все время этого критического разбора, внезапно перешло в громкий рев, и Кара вытащила его из корзинки и не глядя прицепила к одной из грудей. Мы сразу перешли к Давине, и все приготовились погрузиться в царство скуки. Беда была не в том, что Давина не умела писать, а в том, что сказать ей было нечего. С Андреа дело обстояло не лучше. «Антея в последнее время ничем интересным не занималась», — сказала Андреа, имея бледный вид.
— А что, с ней бывает по-другому? — спросил Робин.
— Ну хорошо, хорошо, — уступила Андреа и начала неохотно читать.
«Пчел сначала было слышно и только потом стало видно».
— Ты уже начала? — спросила Кара.
— Разумеется, начала, — обиженно сказала Андреа. — Мне начать снова?
Последние слова были обращены к Марте.
— Ну, если нужно…
«Пчел сначала было слышно и только потом стало видно. Девушка, облокотясь на подоконник и думая о словах отца за завтраком, боялась, хотя и сознавала всю беспочвенность своих страхов, что пчелы могут запутаться у нее в волосах…»
— Пчелы? Какие пчелы? — строго спросила Марта.
Может быть, она боялась, что это окажутся какие-нибудь неправильные пчелы.
«Она предпочитала не думать о том, откуда взялись эти страхи. Она, сама того не зная, стояла на пороге неприятного открытия. Неизвестно, сильно ли оно ее расстроит. И все же в каком-то смысле она уже знала».
Марта подавила зевок.
— Значит, она всеведуща? — спросила Давина. — Но ведь всеведущими бывают только рассказчики. А она не рассказчик. Наоборот.