Судя по всему, вечеринка была ужасная. Впрочем, я не думаю, что хорошие вечеринки вообще бывают. Может быть, и существует на свете идеальное увеселение, но каковы его ингредиенты, я не знаю и даже не могу себе вообразить.
— Фейерверки, — мечтательно говорит Нора, — и китайские фонарики на нитях меж ветвей, и Луна, отраженная в воде.
Я видела, как Филиппа уговаривает ректора пойти потанцевать. Она скакала вокруг него в платье, напоминающем палатку, с психоделическим рисунком из малиновых и бурых завитков. Ректор же пытался притвориться, что находится вообще не здесь — что он сидит в концертном зале «Кэрд-холл» на концерте Шотландского национального оркестра или (еще лучше) лежит в постели и крепко спит рядом с облаченной во фланелевую пижаму женой, крупной солидной женщиной по имени Герда (которая сейчас стояла рядом в платье из вискозы и выслушивала непристойное предложение из уст шатающегося Арчи).
Другая картина открывалась в соседнем окне — столовой. Я видела профессора Кузенса, который деликатно потягивал херес и беседовал с Мартой Сьюэлл в мрачном черном платье. За ними мне удалось разглядеть доктора Херра — он сцепился в яростной ссоре с Мэгги Маккензи.
— Зачем мы здесь? — спросила я у Чика.
— Кто знает, — пожал плечами он.
— Нет, я имею в виду — почему мы здесь?
— А почему бы и нет?
Чик меня ужасно раздражал. Он вел себя совершенно как Боб. Когда я сообщила ему, что должна была присутствовать у Маккью, он попытался вытолкнуть меня из машины и загнать в дом (разумеется, чтобы узнать, не происходит ли там чего-нибудь подозрительного). Я упорно отказывалась, хотя и видела, что там масса полезного материала для нарратива — пьяные оплошности, проблемные браки, запретный секс, даже развитие сюжета. Но ничто не могло заманить меня внутрь.
В окне столовой появилась женщина с бокалом красного вина в руке. Она рассеянно смотрела на улицу. Я не сразу поняла, кто это, — настолько она выбивалась из контекста. И вдруг я ее узнала — владелица «хиллмен-импа», за ней мы следили в Файфе.
— Это та женщина из «хиллмен-импа», — прошипела я Чику.
— Я знаю, — сказал он, не опуская газеты.
— Но что она здесь делает? Я не понимаю.
Женщина у меня на глазах отошла от окна. Через секунду она появилась в соседней комнате и подошла к Ватсону Гранту. Он прервал свой неуклюжий танец, пьяно рухнул в ее сторону, обхватил ее руками и принялся целовать в шею — весьма неприятное на вид действо. Женщина все переносила с лицом долготерпеливой страдалицы.
— Значит, у нее и правда есть любовник! Вот доказательство! Ее любовник — Грант Ватсон. Теперь вы должны ее сфотографировать или что-нибудь такое.
— Не-а, — сказал Чик, сильно затягиваясь сигаретой. — Это его жена.
Chez Bob
В это трудно поверить, но, когда я попала домой, было всего лишь восемь часов. Я поела корнуолльских крекеров с плавленым сыром «Филадельфия»; посмотрела новости (но выключила телевизор, когда начали показывать горящие от напалма деревья). Почитала «Я и мисс Мэндибл» и послушала «After the Gold Rush»[62]. Постирала колготки и пришила пуговицу. Потом поела еще крекеров, а «Филадельфия» у меня кончилась. Я вымучила из себя еще одно предложение про Генри Джеймса («Из слов Джеймса следует не только то, что роман эпизодичен и фрагментарен, но еще и то, что он служит средством для чрезмерного по объему аналитического и философского вторжения самого автора…») и наконец легла спать, но проспала лишь два часа — меня разбудили Боб и Шуг, ввалившись в дом с парой конусов, какими ограждают ремонт дороги, и пакетом горячих булочек из круглосуточной пекарни Катберта. Загадочная женщина так и не явилась с обещанным визитом.
— Ну как, ты уже догадалась, кто она? — спрашиваю я у Норы.
Нора жует крекер «Джекобс» из пачки, откопанной в недрах буфета. Я отсюда чувствую прогорклый запах. Нора нагромоздила волосы в небрежную башню, и мелкие прядки закручиваются у нее на шее, как язычки пламени. Сегодня и у меня, и у нее волосы очень рыжие из-за дождя, который вот-вот пойдет. Ибо мы живем в дождевой туче. Нора говорит, что она костями чувствует ревматическую погоду. Что она — барометр в человеческом облике.
— Узнала ты ее?
— Как ты думаешь, это мучной червь? — говорит она, упорно разглядывая крекер.
Боб и Шуг принялись шумно и неутомимо играть в «Дипломатию». Наконец, мучимые свиняком, они вышли в ночь на поиски батончиков «Марс». Часы у кровати показывали шесть. Не знаю, утра или вечера. Мне было все равно — спать не хотелось абсолютно. Ничего не поделаешь, пришлось писать.
Мадам Астарти решила пообедать пораньше. Она прогулялась до лавочки под названием «Дневной улов», расположенной в переулке неподалеку. Лавочка лежала вдали от проторенных туристских троп и пользовалась популярностью у местных жителей. Это было уютное старомодное заведение с рыбами на кафеле и камином в отдельном зале. Мадам Астарти не сразу поняла, что лавочка изменилась — она теперь называлась «Трескный отец», а интерьер сверкал нержавеющей сталью и голубым пластиком.
— Шерон, мне одну такую и одну такую, — сказала мадам Астарти и, подумав, добавила: — И пожалуй, двойную картошку.
— Поджарок? — предложила Шерон.
— Да, обязательно, — согласилась мадам Астарти.
— Горохового пюре?
— Да-да.
— Маринованного лука?
— Хорошо.
От маринованного яйца мадам Астарти отказалась. Где-то ведь надо провести черту.
Ей выдали заказ на картонном подносике, с пластмассовой вилкой.
— А что у вас тут случилось? — спросила мадам Астарти.
— Новые времена, вот что у нас тут случилось, — ответила Шерон.
Мадам Астарти догадалась, что на заведение пала тень Лу Макарони. Он явно не успокоится, пока не захапает все побережье.
Мадам Астарти ела рыбу и картошку с подносика, сидя на скамье на пирсе. За ней с почтительного расстояния следил желтый пес. Отсюда виднелась часть берега, затянутая бело-синей полицейской лентой, но толпа зевак уже рассосалась — смотреть было больше не на что. Отлив достиг самой нижней точки, и открывшийся пляж был усеян телами разной степени порозовения — точно вареные креветки. Они выглядели как трупы, но мадам Астарти полагала, что трупами они не были.
У места, где отдыхающих катали на осликах, Вик Леггат из муниципального совета вел оживленную беседу с одним из подручных Лу Макарони. «Что это они затевают?» — подумала мадам Астарти. Наверняка ничего хорошего. Она швырнула желтому псу ломтик картошки фри.
— Приписка в бортовом журнале капитана! — объявил Боб, ввалившись домой на рассвете. — Субъект вошел в «пон-фарр», брачный цикл вулканцев. Ты — прекрасная Т’Принг. Потрахаемся?
Я решительно отказалась, и скоро Боб уже спал крепким сном блаженного дурачка.
Мадам Астарти побрела назад по пирсу. «О боже, — подумала она про себя (хотя разве можно „думать про кого-то другого“ в этом смысле?), — кажется, идет непогода». Огромная белая стена тумана двигалась с моря — за ней все было темно и смутно, а перед ней солнце все так же безмятежно посылало свои лучи на пляж и на тела отдыхающих. Кое-кто из них уже заметил тучу и вскочил в тревоге. Она казалась неким зловещим созданием из фильма ужасов — огромным чудовищем, пожирающим все подряд. Завыла туманная сирена — мадам Астарти костями ощутила глубокую, сотрясшую все ее существо вибрацию. Кажется, в Шотландии туманную непогоду называют «хар». Мадам Астарти когда-то ездила в Шотландию с парнем по имени Скотт. Он вел себя как последняя скотина. Скот по имени Скотт. Ха-ха-хар.
— Мокрая рыба! — крикнул Боб во сне и принялся безудержно хохотать.
Он хохотал до тех пор, пока я не придушила его подушкой.
Дом вымысла
Нет женщины, что была бы как остров. Кроме моей матери. Ее ноги врастают в скалу, голову венчают облака, кожу покрывают балянусы, дыхание несет непогоду. А может, я все это придумала.
У нее на ногах уродливые черные резиновые сапоги, найденные где-то в шкафах. Они велики, но ей все равно. Она запрокинула лицо к белому туманному небу и втягивает ноздрями воздух, нюхая погоду, как животное.
Туман катится с моря волнами белизны. Непогода. Я смотрю, как она надвигается. Мы, как слепые, нащупываем путь по обрамленной туманом тропе над кручей.
— Отменный хар, — говорит Нора, словно это предмет для восхищения. Но он глушит звук ее голоса. Она растворяется в белом тумане, тает в нем. — Я вспоминаю день, когда ты родилась и когда я убила…
Голос удаляется, его вбирает туман. Туман кутает мне лицо, как холодный, мокрый саван. Я снова поднимаю взгляд и уже не могу понять, где Нора и где хар. Странный звук, похожий на плач, доносится из-под белого покрывала.
— Киты, — говорит Нора. — Заблудились в море.
— Разве киты могут заблудиться в море? Как странно.
— Люди могут заблудиться на суше. Почему же киты не могут — в море?
Я пытаюсь догнать ее.
— Так что, — кричу я сквозь туман, — в твоей семье все умерли и тогда родилась ты?
— Ну примерно, — отвечает ее далекий бестелесный голос.
— Продолжай!
Мне очень нужно слышать ее голос — даже важнее, чем узнать ее историю. Я не вижу края утеса и не знаю, где нахожусь. Я боюсь тумана — он словно чудовище из романа ужасов. Голос Норы — ниточка, на которой я вишу.
— Ну слушай, — задумчиво произносит Нора. — Вот как все это было…
Марджори — большая, ширококостная, рыжеволосая женщина — происходила из семьи военных, из Пертшира. Ее предки сражались абсолютно всюду, от Куллодена (на стороне побежденных) до Коруньи (на стороне победителей). Тридцати пяти лет от роду она вышла замуж за Дональда Стюарта-Мюррея: больше никто на нее не польстился, да она и сама не придумала, куда еще можно себя деть. Она не посмотрела ни на то, что первая жена Дональда еще не остыла в гробу, ни на длину его списка утрат.
Первую свадьбу Дональда — с Евангелиной, в Лондоне, в незапамятные времена — почтил присутствием сам принц Уэльский. На второй свадьбе — гораздо менее пышной, у Святого Эгидия в Эдинбурге — почетным гостем был всего лишь герцог. Марджори надела бриллианты первой жены, но они, как и новобрачная, не блистали под унылым эдинбургским небом.