— Все стихает. Я долго жду, чтобы они за мной вернулись. Еще дольше до меня доходит, что они не намерены за мной возвращаться. Я засыпаю на солнце. Когда я просыпаюсь, кожа у меня красная и болит. Солнце уже садится за верхушки деревьев, и холодает. Я боюсь, что сейчас из воды огромным лососем вынырнет рыба-ведьма и съест меня.
— Я снова засыпаю. Просыпаюсь я на рассвете — на озере лежит туман, но к тому времени, как меня приходят искать, он уже успевает рассеяться и солнце снова стоит высоко в небе. Я единственная пациентка местной больницы, страдающая одновременно от солнечных ожогов и от переохлаждения. Эффи и Лахлан сказали, что я от них убежала, но я думаю, что на самом деле они хотели от меня избавиться.
— Почему?
— Потому что они были плохие, разумеется.
— Но ведь ты же научилась плавать и управляться с лодкой от своей сестры, разве нет? — удивляюсь я. — Или это было позже?
— Не от нее, она меня никогда ничему не учила. Я научилась на случай, если она захочет меня утопить.
Chez Bob
Я ожидала застать Боба спящим, но он сидел на диване, смотрел «Учись и играй», ел яблочное пюре «Хайнц» из баночки и непринужденно болтал с невидимым собеседником:
— И таким образом, я признаю, что определенность и истина всякого знания зависят единственно от познания истинного Бога, так что, пока я не познал Его, я не мог в совершенстве познать ничто другое. Имеет ли право Декарт сделать такой вывод?
Заметив нас, Боб поднял взгляд и сказал:
— Привет.
— Привет, — дружелюбно отозвался профессор Кузенс.
Боб кивком указал на Протея, делящего с ним диван, и виновато произнес:
— Я только доедаю то, что он не захотел.
Протей был подперт подушками в полусидячем положении. С головы до ног его покрывали подозрительные пятна — не только яблочное пюре, но, как услужливо подсказал Боб:
— Мармит, рисовая каша «Амброзия» и «Завтрак-готов». Эта тварь прожорлива, как баклан.
Да, верно говорят, что рыбак рыбака видит издалека.
Профессор Кузенс осторожно взгромоздился на единственное свободное сиденье — стул, некрасиво задрапированный трусами Боба с картинками из «Доктора Кто».
— Почему Протей здесь? — спросила я у Боба.
— А, эту тварь так зовут? — Боб задумчиво осмотрел младенца.
— Это мальчик. Это ребенок Кары, ты его уже сто раз видел.
— Ах да! — воскликнул профессор Кузенс. — Конечно, такая крупная девушка, от нее всегда пахнет скотным двором. А он славный парнишка, правда?
— Но почему он здесь? — терпеливо допрашивала я.
Боб со вздохом кроткого страдальца оторвал глаза от Большого Теда, Маленького Теда и их веселых друзей:
— Потому что эта девушка его тут оставила.
— Какая именно из всех возможных миллионов, если не миллиардов, девушек мира?
— Она сказала, что она твоя подруга.
— Терри?
— Нет.
— Андреа?
— Та, красивая. — Лицо Боба просветлело, как у набожного католика при упоминании Мадонны.
— Оливия?
— Она сказала, ей нужно что-то сделать, и попросила тебя приглядеть за ним.
Видимо, Протей теперь играет роль Курилки в игре «Жив Курилка». Или «письма счастья», которое надо обязательно переслать дальше. Возможно, он — принеся удачу и богатство всем, кто послушно передаст его дальше, и злополучные последствия тем, кто не передаст, — в конце концов попадет обратно к Каре. Сколько лет ему тогда будет? И сколько нужно времени, чтобы младенец, переходя из рук в руки, обошел весь земной шар? (Вот это был бы интересный эксперимент.)
— А не проще ли найти его мать и отдать его ей? — предложил профессор, разматывая с головы красный шарф, словно марлю с вареного пудинга.
— Эта, как ее, сказала что-то типа того, что Карен пойдет на собрание женского, как его там, на Виндзор-плейс, — сказал Боб.
— Ты имеешь в виду Кару?
— Я имею в виду?..
— На собрание группы борьбы за раскрепощение женщин?
— Круглое окно! — завопил вдруг Боб, обращаясь к телевизору.
Протей заерзал от ужаса.
Все ли в порядке с Оливией? И уж не аборт ли она пошла делать? Если я ее подруга, то, кажется, не очень хорошая.
Я предложила профессору чашку чаю, но тут отключили свет — к большому отчаянию Боба, которому теперь не суждено было увидеть, что именно покажут зрителям через круглое окно.
Боб наконец узнал профессора Кузенса и стал с жаром объяснять ему идею своей дипломной работы.
— Это про Джекила и Хайда, потому что речь идет типа об одном из универсальных мифов западного общества. — Боб увлеченно размахивал руками, словно жук с нарушенной координацией конечностей. — Прасюжеты, праистории, прамифы, понимаете?
Профессор заметно обеспокоился и спросил Боба, давно ли тот заикается.
— Враг изнутри! — воскликнул Боб, игнорируя вопрос.
— Стивенсон? — Профессор морщил лоб, стараясь угнаться за мыслью Боба.
— Нет, «Звездный путь», — терпеливо разъяснил Боб. — В результате сбоя транспортера капитан Кирк превращается в двух людей сразу — хорошего Кирка и плохого Кирка.
— А, дуалистическая теория добра и зла! Манихейство, зороастризм…
— Да, да, но самое интересное то, что хороший Кирк не может жить без плохого Кирка. О чем это нам говорит?
— Ну…
— И потом еще другой эпизод, «Свет мой, зеркальце», в котором у всего экипажа «Энтерпрайза» есть двойники…
— И все двойники — плохие? — догадался профессор.
— Именно! И тогда Кирку приходится использовать одну штуку, которая называется «танталово поле»…
От этого критического анализа меня отвлек Протей, который попытался съесть фишку-цилиндр из игры «Монополия». Наверно, это хорошо, что он схватил фишку, а не лежащий рядом с ней большой кусок марокканского гашиша, но все же наша квартира — не место для ребенка.
— Я пойду с вами, — сказал профессор, когда я принялась собирать вещи Протея; еще вчера ни одной из этих вещей у него не было.
— Ага, — сказал Боб, — она сказала, что пришлось купить ему всякой фигни.
Оливия потратила на Протея целое состояние. Она купила пеленки, ползунки «Mothercare» — белые, как шерсть новорожденных ягнят, — поильные чашечки, мисочку с кроликом Питером, подставку под яйцо из тонкостенного костяного фарфора, пастельно-голубого мягкого кролика, комбинезончики «Osh-Kosh» в бело-синюю полоску, как фартуки мясников, вельветовые ботиночки и столько всего для вытирания, чистки и увлажнения, что хватило бы на небольшой филиал «Бутс».
— Его сумка вон там, — сказал Боб. — В ней должно быть все, что тебе нужно. Его курточка в коридоре. Я его перепеленал, и ему пора спать, но если он голодный, то в сумке есть детское питание.
— Что-что? — Я изумленно уставилась на Боба.
— Что такое? — Он принялся набивать косяк и, ввиду отсутствия телепередачи, открыл альманах программы «Синий Питер» за 1968 год.
— Ничего, просто мне на минуту показалось, что ты разговариваешь как взрослый.
— Только не я, — бодро сказал Боб.
В коридоре профессор Кузенс пытался сложить коляску Протея. Это походило на эпизод из комедии, в котором герой пытается разложить пляжный шезлонг.
— Куда мы идем? — спросил профессор, когда мы двинулись в непростой путь вниз по лестнице.
— На собрание группы борьбы за раскрепощение женщин.
— Для меня это будет первый раз, знаете ли. Я постараюсь вписаться.
— Погоди! — крикнул Боб мне вслед, выуживая что-то из-под диванной подушки. Он протянул мне пожеванную и чудовищно грязную соску-пустышку. — Ты без этого не обойдешься. Она работает лучше, чем пластырь. Поверь мне, я все перепробовал.
Чего не знала Мейзи
— Насыщение пяти тысяч человек, — бодро сказала Филиппа, делая сэндвичи из ломтей ватного хлеба и останков лосося; лосось к этому времени покрылся радужной зеленоватой пленкой, и даже Гонерилья потеряла к нему интерес.
На этом собрании группы борьбы за раскрепощение женщин, если правду сказать, было всего восемь человек, и четверо из них — Андреа, профессор Кузенс, миссис Маккью и миссис Макбет — не принадлежали к группе; Шерон взяла на себя труд громко и пространно указать нам на этот факт.
— Он мужчина! — возмутилась она, когда профессор занялся заливать чаем бесконечную жажду миссис Маккью и миссис Макбет.
Он ковылял вокруг стола с чайником, спрашивал, кому сколько молока и сахара, предлагал чайные ложки и вполголоса бормотал извинения за то, что чай заварен из пакетиков. Сам профессор еженедельно покупал четверть фунта листового дарджилинга в чайной лавке Брэйтуэйта, и ему был невыносим Филиппин «Тай-фу» — настой цвета дубовой коры.
Миссис Маккью подозрительно нюхала чай, словно он мог быть приправлен мышьяком.
— Она тоже думает, что ее кто-то пытается убить, — объяснила я профессору.
— Ну вы же знаете эту пословицу… — тихо и доверительно обратился он к миссис Маккью.
— Если вы параноик, это еще не значит, что за вами не охотятся? — догадалась она.
— Именно! — ухмыльнулся он.
Шейлу Оззер, измазанную овсянкой и жевкой из хлебных сухариков — и, вероятно, прячущую младенца где-то на теле, — впечатлили способности гейши, открывшиеся у профессора Кузенса. Она пожаловалась, что Роджер не опознает чайник, даже если таковой свалится ему на голову (весьма привлекательная перспектива). Кажется, она пребывала в блаженном неведении относительно того, что ее муж собирается подселить свою беременную (или уже не беременную) любовницу к ней в барнхилльскую виллу из песчаника.
— А Кары нет? — спросила я. — И Оливии тоже?
Некому забрать у меня Протея (сейчас уложенного на кровать в свободной спальне, где некогда почивали Фердинанд и Джанет). Джанет мирно спала под кухонным столом на первом этаже, но что же с Фердинандом, где он?
— Он пошел гулять с собакой, — сказала Филиппа. Герцог вопросительно взглянул на нее; она в ответ нахмурилась. — Не с этой собакой, понятно, поскольку эта собака находится здесь, а мы не имеем права игнорировать свидетельства наших органов чувств, ибо тогда войдем на территорию казуистики и неестественного сомнения, которое тоже хорошо, но лишь на своем месте. Конечно, кое-кто возразит, что истина фактических заявлений может быть установлена индуктивно из частного опыта. Может ли восприятие дать нам сведения о мире, который не зависит от нашего мышления? Познаваем ли вообще такой мир? Тождественно ли «быть» и «быть воспринимаемым»? Является ли собака лишь суммой чувственных данных — запаха собаки, звука собаки, ощущения собаки, вкуса собаки и так далее?