— Она убила моего отца, отравила свою мачеху, пыталась меня утопить — и ей это почти удалось, скажу я тебе. Я осталась в живых по чистой случайности.
— Убила своего отца? — неуверенно повторила я.
— Не своего отца! — Из-за резкого акцента речь Эффи звучала раздраженно. — Моего отца, а не своего отца. Ее отец был замечательный человек. Мир не оценил его по достоинству. Никто так и не понял, что за человек Лахлан.
Я совсем запуталась. Может быть, я брежу от высокой температуры?
— Лахлан — отец Норы? Я не понимаю. Я думала, ее отец — Дональд?
— Я передумала, — перебивает меня Нора. — Я считаю, что раскладывать все по полочкам — совершенно излишне. Есть вещи, которые не следует раскрывать.
Эффи повернулась ко мне. Тусклые глаза сверкнули и тут же затуманились. Она продолжала говорить, но я уже не могла разобрать слов. Волны тошноты окатывали меня, и я не могла ни на чем сосредоточиться; «Единорог» похож был на корабль-призрак, выплывающий из дымки прошлого[72]. Туман был везде — и у меня в голове, и снаружи.
— Тебе плохо? — прозвучало у меня в ухе. Тонюсенький, слабый голосок, словно комар или мошка пищит, но акцент — такой же, как у Эффи[73].
Я попыталась что-то сказать, но язык распух и не ворочался во рту. Уши наполнялись туманом. Я почувствовала, как у меня подкашиваются ноги, и выставила руки вперед, чтобы смягчить удар о землю, — но земли подо мной не оказалось: лишь пустота, воздух, а потом наконец зловонная ледяная вода дока.
Я опустилась на дно, словно в жилах у меня тек свинец, словно я была грузилом на конце лота, опущенного измерить водный Сумрак. У воды был вкус нефти и нечистот, вокруг царила темнота, и я растерялась, — похоже, я разучилась плавать, хоть Нора и учила меня, когда я была маленькая, во множестве муниципальных бассейнов в самых разных точках побережья.
Но вдруг, безо всяких усилий с моей стороны, я вылетела пробкой на поверхность, задыхаясь, кашляя и отчаянно пытаясь глотнуть воздуха. Я видела деревянный корпус «Единорога», вырастающий из тумана, и бесстрастное лицо Эффи, стоящей на причале, но не успела крикнуть, как меня снова потянуло на дно. На этот раз вода была холодней и темней, и я удивилась, когда снова вылетела на воздух, подобно пробке от бузинного шампанского. Я едва успела вдохнуть, как воды сомкнулись у меня над головой в третий раз, — а ведь мы знаем, что третий раз за все платит.
На этот раз вода оказалась не такой холодной, и, как ни странно, в ней было посветлее, так что я смогла немного осмотреться и увидела, что вокруг кишат рыбы. Таких не ожидаешь увидеть в грязной воде занесенных илом дандийских доков — синие карпы, сияющие золотые язи и король всех рыб, огромный серебряный лосось. И тут случилось нечто неожиданное — раздвигая занавеси водорослей, ко мне подплыла русалка. У нее был большой чешуйчатый хвост и длинные волосы, которые струились за ней в воде, как пучки морской травы. Она схватила меня сильными руками и прижала к округлой женской груди, и мы понеслись вверх, оставляя за собой след серебристых пузырьков, — вверх, вверх, и наконец снова оказались в своей стихии, то есть на воздухе, и я увидела лицо русалки. Это была Эффи, дитя воды.
Невидимые руки положили меня на настил дока, но не стали взвешивать и мерить, как рекордный улов. Вместо этого кто-то из докеров, разгружавших лес с корабля по соседству, принялся делать мне искусственное дыхание, так что первый мой вдох отдавал ароматом северной хвои. Открыв наконец глаза, я увидела дружелюбную морду желтого пса. Он, узнав меня, молотил хвостом по настилу и добродушно ухмылялся. Я лишилась чувств.
Мы бросаем вызов непогоде. Скорее всего, нас унесет ветром. Серые воды моря громоздятся горами, белые кони бьют копытами, невидимая рука жестоко гонит по небу тучи.
— Рассказывай дальше.
— Наступили летние каникулы — последние перед последним учебным годом. Я только и делала, что занималась — я надеялась пойти в Эдинбургский университет изучать естественные науки.
— Правда?
Я никогда не думала, что у Норы склонность к естественным наукам. Мне даже в голову не приходило, что у нее вообще есть левое полушарие.
— Да, правда, — говорит она. — В то лето дождь шел не переставая. Конечно, в этом не было ничего необычного. Но вдобавок на дворе стояла теплынь — воздух был тяжелый, как в тропиках, словно мы оказались в центре великих перемен климата. Погода была очень странная — лиловые, беременные бурей небеса, гудящий от электрических зарядов воздух. Я впервые в жизни увидела шершней — они летели, тяжело жужжа, словно с трудом несли собственный вес. И еще нас все лето осаждали осы — мы находили то одно гнездо, то другое: под стрехой, на чердаке, в зарослях сирени, нависающей над газоном. Мэйбл купила цианистый калий, чтобы их травить, но ошиблась и взяла не то — порошок вместо газа, так что мы избавились от ос только с наступлением холодов.
Потом приехала Эффи — насовсем, сбежав от позорных деталей бракоразводного процесса и от репортера «Дейли экспресс», желающего во что бы то ни стало запечатлеть внешность соответчицы по нашумевшему делу. Судя по всему, на суде всплыли снимки абсолютно всех частей ее анатомии, за исключением лица.
Все это время Эффи была невыносима — она уныло слонялась по дому, бормоча гадости про Мэйбл: про ее полноту, про еду, которую она готовит, про ее сомнительные моральные качества. Мэйбл только улыбалась и говорила Эффи, что Бог ее любит.
«Ни… он меня не любит», — шипела в ответ Эффи. Она была убеждена, что Мэйбл охотится за деньгами, и боялась потерять наследство (от которого уже практически ничего не осталось, кроме бриллиантов Евангелины, которые Мэйбл не носила). Эффи терпеть не могла находиться в комнате у больного, но все равно подолгу сидела там, пытаясь выведать у Дональда подробности его завещания.
Она считала, что отец начисто выжил из ума, и консультировалась с юристом — она теперь половину своего времени тратила на юристов — о том, как объявить брак недействительным. Я старалась не попадаться ей на глаза, потому что у нее не находилось для меня ни одного доброго слова. «При виде тебя я вспоминаю, что старею».
Много времени Эффи проводила и за телефонными разговорами с Лахланом, который все еще жил в Эдинбурге, — она пыталась уговорить его приехать в гости, и в конце концов он приехал. Это было в августе. Он привез с собой неврастеничную жену, дочь судьи…
— О, назови ее уже как-нибудь, ради бога.
— Ты уверена?
— Да.
— Памела.
— Спасибо.
— …неврастеничную жену Памелу, которая родилась и выросла в городе и терпеть не могла деревню. Памела тут же слегла, жалуясь на головные боли и влажность. Мэйбл целыми днями таскала Памеле наверх холодный чай, аспирин и печенье из аррорутовой муки и уверяла, что, вопреки очевидности, Бог ее очень любит. Неблагодарная Памела жаловалась, что от Мэйбл воняет беконным жиром, — это была неправда, от Мэйбл пахло тальком с ароматом фрезии от «Ярдли» и вареньем, так как шла пора варки варенья и Мэйбл часами мешала кипящий сироп и ягоды в старинных медных тазах на кухне «Лесной гавани». Эти тазы она отчистила до блеска лимонным соком и собственными стараниями. Варка варенья была опасным делом из-за ос, так что, прежде чем приступить, Мэйбл законопачивалась на кухне и предупреждала, чтобы туда никто не совался.
Варенье она варила, видимо, для себя — остальные обитатели дома не съедали и двух банок за год. У Эффи характер был слишком горько-кислый, чтобы любить сладкое, а Дональд точно не ел никакого варенья — в последнее время он питался только тюрей из хлеба с молоком. Недавно у него начались страшные боли в животе. Местный доктор, который вообще удивлялся, что Дональд до сих пор жив (возможно, благодаря самоотверженной заботе Мэйбл), решил, что это язва, и прописал микстуру с магнезией.
Лахлан и Эффи проводили все время вместе, обычно вне дома, — они катались на машине или гуляли по холмам, иногда плавали в озере и все время строили планы, как бы избавиться от Мэйбл. Сама Мэйбл была к ним безмятежно-равнодушна и целыми днями крутилась по хозяйству, что-то жизнерадостно мурлыча себе под нос. Она явно хранила какой-то секрет, и меня удивляло, что Эффи, у которой столько собственных тайн, не пытается вытянуть у Мэйбл ее тайну.
Всю неделю, что Эффи и Лахлан гостили у нас, крики Дональда раздирали короткие летние ночи, уже и без того потревоженные мычанием коров, у которых отняли телят, и блеянием овец, силой разлученных с ягнятами.
— Вот тебе и невинная сельская идиллия.
— Невинности вообще не существует — разве что в биении сердечка крохотной птички…
Но тут на Нору пикирует злобная чайка — так ей и надо, нечего ударяться в фантазии.
— Продолжай.
(Как я устала от этих постоянных понуканий.)
— Нет.
Придя в себя, я обнаружила, что лежу в тепле и сухости в свободной спальне у Маккью. По сторонам кровати сидели миссис Маккью и миссис Макбет и увлеченно вязали, словно у гильотины.
— Грипп, — сказала миссис Маккью, кивая и улыбаясь мне.
— Очень сильный грипп, — добавила миссис Макбет.
— И это все? — спросила я.
— А ты хочешь чего-нибудь похуже? — удивилась миссис Маккью. — Ты ведь чуть не утонула, знаешь ли. Фердинанд спас тебе жизнь. — И добавила, защищая внука: — Он хороший мальчик. Его должны были отпустить под залог.
— Его опять посадили под замок?
О нет, только не это — еще не хватало нам заговорить в рифму. Я попробовала еще раз:
— А как он спас мне жизнь?
— Он только что устроился на работу в доки, — гордо объяснила миссис Маккью. — В тюрьме он прошел курс первой помощи и знал, что делать.
— Но кто вытащил меня из воды?
— Не знаю, — сказала миссис Маккью. — Какая-то женщина.
Вокруг — глухая ночь и тьма, и мир за окном повергнут в смятение и хаос. Волны бьются о скалы, небеса ревут и воюют с морем. Темные тучи полосует молния, так что, выгляни мы из укрепленных на случай бури окон большого дома, нашим глазам представились бы несчастные жертвы этой ночи — несомые ветром птицы, моряки с затонувшего корабля, измученные русалки, перепуганные рассказуйки и бедные рыбы, что прячутся в водяных пропастях морских глубин.