— Им и без того плохо, — рассудительно говорил Реваз Габасович. — Да ещё и ты добавил. Резкий ты всё-таки, человек Фёдор.
— А я уже извинился, — возразил шофёр. — И потом, я же не знал. Я думал, это тот самый. Ведь он на том самом месте стоял. И один.
Я тоже не знал, подумал Леонид и осторожно потрогал пальцами разбитый подбородок. Не надо было оставлять девушку на обочине, надо было так и держать её на руках, выходя на дорогу. И резкий человек Фёдор не принял бы меня за кого-то другого…
— Главное, стал посреди дороги и стоит, — продолжал шофёр. — Ну, думаю, приключений ищешь — сейчас найдёшь!
— Вот-вот, — осуждающе сказал Реваз Габасович.
— Да все они, порхачи!.. — с досадой сказал шофёр. — Вы, Реваз Габасович, добрый человек — а с ними нельзя быть добрым. Они сами не живут и другим мешают. Им лишь бы забалдеть и порхать — и гори всё огнём. Я бы их…
Шофёр говорил громко и зло — не столько для своего начальника, сколько для Леонида, и тогда Леонид разлепил спёкшиеся губы и спросил:
— А почему вы так уверены, что я «порхач»?
Шофёр не ответил, и некоторое время они ехали молча.
— Вот есть у нас детская художественная школа, — снова заговорил шофёр, обращаясь к хозяину. — ДХШ. Говорят, лучшая в области. «Местная правда» о ней каждый месяц пишет, в «Комсомолке» недавно было… А у меня сын — знаете, как рисует? Четырнадцать лет пацану, а… — шофёр восхищённо помотал головой. — Тестя нарисовал — как живой! Да я вам, Реваз Габасович, показывал, помните? Слева верблюд, а справа тесть, и друг на друга смотрят. Талант!.. Так он у меня в эту школу просится. То есть пацан просится, а не тесть. А я не пускаю!
— Ну и зря, — равнодушно сказал Реваз Габасович. — Малец действительно способный.
— А я боюсь! — агрессивно заявил шофёр. — Я боюсь, что он там порхачом станет!
— Извините, не вижу связи, — не выдержал Леонид, но шофёр его опять не услышал. Или сделал вид, что не слышит.
— Краски — любые, пожалуйста, — продолжал он. — Мольберт ему купил складной, сверхлёгкий, в ДХШ таких нет. На альбомы по искусству ползарплаты уходит — плевать, не жалко. У нас соседка в книжном работает, я с ней специально договорился, чтоб оставляла. Невзирая на цену. Прошлым летом с женой в ГДР ездили — тоже половину фонда на альбомы извёл. Ничего не жалею. Но к Викулову — я ему сразу сказал — ни ногой. Потому что это не школа, а гнездо порхачей. Притон.
— Так уж и притон, — усомнился Реваз Габасович.
— Притон! Вы на их рисунки посмотрите: «Вид с птичьего полёта»! Я своему сразу сказал: увижу такой вид — выпорю.
— Простите, но вы говорите чушь! — вконец рассердился Леонид. — Во-первых, чтобы нарисовать вид с птичьего полёта, совсем не обязательно летать. Немножко воображения, немножко…
— Держитесь, Реваз Габасович, сейчас тряхнёт, — громко сказал шофёр. — Такая паршивая колдобина — либо на скорости, либо застрянем.
Тряхнуло действительно сильно, но Леонид успел приготовиться: привстал и упёрся лопатками в спинку сиденья, а девушку взял на руки. На всякий случай так и держал её на весу, пока «газик» не выкатился на ровный асфальт проспекта Нефтяников.
Больница была на другом краю города, в конце проспекта. Проспект был ровен и пуст, скорость можно было развить порядочную, и шофёр спешил выговориться. Громко, обращаясь к Ревазу Габасовичу, он высказывал Леониду всё, что он думает о «небожителях», об этих отбросах общества.
Вот говорят, что они порхают от счастья. Фёдор в это не верит. Счастливый человек не может опуститься до такой степени. Счастье! Да вы посмотрите на них, Реваз Габасович: что ни порхач — то либо наркоман, либо алкаш. Счастье — это когда прочная семья, любовь, достаток. Вы слыхали, чтобы у порхача была прочная семья и достаток? Счастье — это когда хорошая работа, уважение в коллективе. Разве Сосницкий — порхач? А Лягвин, а Шарафутдинов? Хоть один из наших маяков — летает? Это надёжные люди, они обеими ногами стоят на земле и делают дело. А у порхача от малейшего успеха — восторг и головокружение. И всё! Больше у него успехов не будет зачем? Он от одних воспоминаний порхает… Вот говорят, что все дети летают. Неправда. Фёдор, например, никогда не летал, даже во сне…
— А я летал, — неожиданно признался Реваз Габасович. — Во сне, конечно, — засмеялся он, видя замешательство подчинённого. — Только во сне!
— Ага, вот видите! — обрадовался шофёр. — Зато вы определились в жизни, стали уважаемым человеком. А эти… Пустые люди! Потому их земля и не держит — пустые!
Вот и ещё один человек, полагающий, что всё простое гениально, подумал Леонид. Просто — значит, правильно, и думать не о чём. Сейчас он предложит простой, а значит, эффективный метод борьбы с нами.
— Я бы что сделал? — громко говорил шофёр. — Я бы в трудовой книжке специальную графу завёл. А ещё лучше — в паспорте…
Или нагрудный знак, подумал Леонид. Обязательный для ношения в общественных и прочих местах. Алую букву. Желтую звезду. Клеймо на лбу. Чтобы люди второго сорта были заметны издалека… А, пускай болтает, недолго уже.
В «газике» на несколько секунд стало светлее — пронеслась слева блистающая яркими фонарями площадь Первопроходцев, — и снова потянулись тёмные серые стены девятиэтажек. Проезжая мимо своего дома, Леонид пригнул голову и выглянул в окошко. Нет, пятого этажа всё равно не видно. Ладно, больница рядом, через полчаса буду дома. Вот и автобусная остановка. Ещё один дом и налево…
— К главному? — спросил шофёр, сворачивая налево.
— Если не трудно, к подъезду «скорой», — попросил Леонид. — Там есть где развернуться.
Шофёр остановился метров за пятьдесят от отделения скорой помощи.
— Дойдёшь?
— Да, — сказал Леонид. — Спасибо.
Он открыл дверцу и, взяв девушку на руки, стал осторожно выбираться наружу, под дождь. В ботинках хлюпало, ныло ушибленное плечо. Ветер налетел справа, удивлённо теребил лохмотья разодранного трико.
— Может, вам помочь? — участливо спросил Реваз Габасович, когда Леонид уже стоял на мокром асфальте.
— Не надо, я уже, — сказал Леонид. — Извините за беспокойство… А что касается счастья, Фёдор, извините, не знаю вашего отчества, то это очень сложное понятие. Это не только семья и работа. Это ещё и творчество, например. У каждого своё счастье. И если человек летает, это совсем не обязательно означает, что он…
— Дверцу захлопни, — сказал Фёдор, не оборачиваясь. — Да покрепче, а то как не ел — только пил!
Леонид замолчал и с силой толкнул дверцу коленом. Ветер помог ему.
Глава шестаяСергей Даблин
Озеро горело.
Вот так же лет шесть тому назад горело озеро Светлое. Его подожгли ещё затемно, рассчитывая, что к полудню оно уже догорит, а вечером, когда приедет комиссия, никаких видимых следов загрязнения на озере не останется. Но комиссия прибыла утром, когда пожар бушевал вовсю.
Сквозь редкие случайные разрывы жирного дыма открывалась на миг пузырящаяся поверхность воды, которую опять спешила закрыть плёнка горевшей нефти, и щуки, одурев от духоты и жары, выбрасывались на берег. Многие из них, наверное, не долетали до берега и плюхались обратно в кипящую воду, но всплесков не было слышно: всё заглушалось грозным гудением пламени. А те, что долетали, казались призраками, беззвучными видениями, рождёнными в клубах чёрного дыма и вытолкнутыми наружу; они лишь на лету обретали плоть и тяжело, как обрубки стволов, падали на береговую кромку и вяло шевелились в грязи, тараща слепые глаза и судорожно выворачивая бледные обваренные жабры…
Но если пожар на Горелом (теперь его так и называют — Горелое озеро, хотя на картах оно продолжает значиться Светлым) Даблин наблюдал с берега, находясь от него на расстоянии вполне безопасном, то теперь он был в самом центре пожара, на острове посреди Карасёвого, и огонь со всех сторон обступал остров. Огонь рвался ввысь плотной жаркой стеной и соединялся там, наверху, гигантской шатровой крышей. Он выжигал остатки воздуха над островом и медленно подбирался к Даблину, волоча из воды плёнку горящей нефти. Разумно и целенаправленно форсировал сушу.
Огонь был творением рук человеческих, пусть даже случайным творением, и поэтому он был разумен; он действовал изобретательно и планомерно. А Даблин терял способность изобретать и искать, он вжимался спиной в холодный металл трансформаторной будки и затравленно озирался, видя вокруг только неотвратимо наползавшую смерть. Он шумно дышал, широко раскрывая рот, удушье наваливалось, глаза болели — казалось, они вот-вот лопнут от жара, и тогда Даблин зажмурился, откинул голову и тоскливо завыл.
И даже вой у него не получился — лишь глухое шипение вырвалось из его горла, саднившего от дыма и раскалённого грязного воздуха. Даже голоса у Даблина не было.
Щука, вяло подумал он, сползая спиной по холодному рубчатому металлу, жадно впитывая спиной эту чудом сохранившуюся прохладу. Безгласная, слепая, неразумная, обречённая щука. Допрыгнуть до берега и умереть на нём с обваренными жабрами. Или не допрыгнуть — и тем более умереть. А они будут стоять на берегу, на вполне безопасном расстоянии, молчать и смотреть на дело рук своих. Кто с ужасом, кто с удивлением, а кто и с восторгом перед выпущенной на волю стихией, пожирающей наши жизни. Будут стоять, огорчённо прикидывая, сколько же это рыбы пропадает зря — ну, кто бы мог подумать, что в этой давно грязной и, казалось бы, безнадёжно мёртвой луже может быть столько рыбы? Или метаться по берегу, пытаясь заглянуть на подветренную сторону горящего озера: а не подбирается ли огонь к буферным ёмкостям с отсепарированным газом? То-то рвануть может, если подберётся! Многим тогда не поздоровится, если рванёт. А самых практичных, самых трезво и напористо мыслящих такие мелочи не занимают. Они думают о том, как жить дальше. И не просто жить, а жить хорошо. Не хуже, чем до сегодняшнего, прямо скажем, ошибочного решения. Ошиблись ведь, не учли, что комиссия может поторопиться и нагрянуть с утра — а надо было учесть! Вот и приходится теперь думать о дальнейших шагах, о том, как спасти репутацию, карьеру, просто премию, наконец. И не только свою премию, но и всего коллектива нефтепромысла. Вот он, коллектив, взирает на нас с надеждой и верой, готовый клятвенно подтвердить единственно правильную версию случившегося, которую нам ещё предстоит придумать. Вот они, рядом, сплоченной стеной: старательные, но, прямо скажем, недалёкие хозяйственники; не знающие (и не надо им знать!) сомнений руководители среднего звена; дисциплинированные рядовые исполнители. Ну, и просто случайные зрители, которые, к счастью, либо не знают о причинах пожара, либо охотно забудут. Либо им просто никто не поверит: что значит мнение злобствующих одиночек против единодушия коллектива? Если вы знали заранее, то почему же молчали, почему не пытались предотвратить это, как вы его называете, авантюристическое решение? Молчали ведь, Сергей Николаевич? Вот и продолжайте молчать. Так держать. Вы же принципиальный человек, товарищ Даблин, — так не отступайтесь же от своих принципов, молчите! А то вот был у нас любопытный случай, вы даже не поверите, — приходит недавно ко мне в кабинет один молодой инженер, тоже вроде вас, занозистый, и заявляет, представьте себе…