Улицы, метро, троллейбусы, пешеходов и пассажиров он увидел в это утро как-то непривычно, по-другому. А совсем же недавно, вчера еще, восторгаясь умом Феликса, был убежден, что в мире одни должны вкалывать, другие думать и те, кто думает, те главные люди, на них стоит жизнь, а те, кто вкалывает, должны только этим и заниматься, а собаки должны жить собачьей жизнью. Теперь ему хотелось на Незнайку, только на Незнайку под снегом, в лес, полный снегу, к дедушке и к бабушке.
Куда-то он шел, где-то спускался в метро, где-то выходил и в конце концов каким-то образом оказался в своем подъезде, в своем лифте, у себя дома.
Было воскресенье, испорченное и несчастное для родителей воскресенье. И сам себе испортил он не только это воскресенье, но и всю жизнь. Как он будет теперь жить? Женщины, о которых он так много читал, много знал чудных стихотворений, столько божественной музыки, оказывается, одна только гадость. После этой Эмилии он сам себе сделался мерзким. А Марианна? Тоже гадость? Нет, одна она только нет, все остальные — да! Марианна просто предательница, но не гадость. Все кругом и сам он омерзительны. А он, Витенька, нашел смысл в этой мерзости? Как же этот Феликс? Прекрасный Феликс? Может, он не тот, за кого я принимаю его? Какая теперь разница, тот или не тот… Ему надо на Незнайку, к дедушке, к бабе Оле.
Родители встретили Витеньку отчужденно, обиженными насмерть. Борис Михайлович прежде думал, что он отстал от молодежи, неправильно относится к сыну, думал, что вот переменился, вроде стал понимать теперь, стал идти навстречу Витеньке, и вроде что-то стало получаться из этого, но вот опять стал в тупик, не мог решить, как отнестись сегодня к этому негодяю, выходит, что он действительно плюет на больную мать, на отца, если мог до трех ночи мучить их, ни разу не вспомнить о них, а в третьем часу объявиться через чужого человека, не подойти даже к телефону, может быть, он и вообще о них не вспомнил, а этот Феликс сам от себя позвонил. Борис Михайлович мрачно молчал. Мать ругалась с причитаниями.
— Ну что же нам делать с тобой, себялюбец ты проклятый, смерти нашей хочешь, хочешь сам жить, живи, и сейчас можешь жить сам, жрать только что будешь, вот станешь когда-нибудь отцом, вспомнишь, да поздно будет… Господи…
Витек стоял истуканом. Мучительно было все это выслушивать, но он притерпелся и слушал. А когда замолчала мать, сказал:
— Ма, я поеду к дедушке.
— Еще что надумал?
— Я поеду к дедушке, мне надо.
— А школа?
— Я заболел.
Катерина всплеснула руками и села, обессиленная новым страхом.
— Чем ты заболел? Что с тобой?
— Просто мне плохо, я поеду.
До Нового года, до новогодних каникул оставалось пять-шесть дней, и Катерина, подумав немного, согласилась.
— Поезжай, черт с тобой.
В своей комнате она сказала Борису Михайловичу:
— Вот они, — сказала она, — ноктюрны твои, развесил уши, ноктюрны, ноктюрны…
На третий день после Витенькиного отъезда девичий голос замкнуто и тихо спросил по телефону:
— Можно Виктора?
— А кто его спрашивает? — спросила Катерина.
— Это неважно, попросите, пожалуйста.
— Как это неважно? Он болен.
— А подойти к телефону не может?
— Нет, не может.
— Извините, пожалуйста, это Марианна, он знает, скажите ему.
— Он болен.
— Я приду навестить его, можно?
Голос Марианны становился с каждым вопросом все неустойчивей и вот-вот мог оборваться какой-нибудь неожиданной выходкой или просто слезами. Катерина почувствовала это и сказала помягче, почти ласково:
— Витеньки нет дома, он у деда в деревне, только пожалуйста, Марианночка, не говорите об этом в школе.
— Скажите, как проехать туда?
— Девочка, туда нельзя.
— Извините…
Когда он сошел с автобуса и увидел накатанную дорогу в деревню, куда он ездил в последние годы только по обязанности и без всякой охоты, когда из-за пригорка показались в пятнах белого снега голубые маковки куполов старой церкви, давняя детская радость пришла к нему вместе с предчувствием непонятной тревоги. Он пошел быстрым шагом, почти побежал, чтобы скорей перевалить этот пригорок, увидеть знакомую крышу, убедиться, что все тут на месте. Справа и слева от дороги, до самого леса, лежали белые снега, не грязные, не потемневшие, как в Москве, а какой-то ошеломляющей, ничем не тронутой белизны.
Открыв калитку, потоптавшись у порога, оббив налипший снег, Витенька вошел в знакомый-презнакомый дом.
— Здравствуй, бабушка, — сказал он бабе Оле и бросил на пол, возле порога, рюкзачишко, куда положил несколько книжек, а мать сунула смену белья и каких-то городских продуктов.
— Витенька, внучек, — запела баба Оля, вытерла руки о передник и подошла обнять Витеньку. — Ну, здравствуй, не случилось ли чего?
— Нет, — сказал Витек, — ничего не случилось, просто я приехал, а где дедушка?
— Дедушка от коровы чистит, ступай зови его, обедать будем.
Витек вышел, заглянул в коровник, в полутьме увидел деда, отгребавшего лопатой навоз.
— Здравствуй, дедушка, — сказал он с порога.
— Это ктой-то? Внук, что ль? — отозвался дед, повернувшись на голос.
— Это я, дедушка. Бабушка обедать зовет.
— Один заявился?
— Один, — ответил Витек, поглядел на вопрошающего деда, прибавил: — Дома все нормально, просто я приехал, захотелось.
— Чего это тебе захотелось?
— Просто захотелось.
— Ну, что ж, это неплохо. — Дед стукнул деревяшкой, вышел на свет, оглядел всего внука, с ног до головы. — Вырос ты хорошо, женить можно. — Потом похлопал Витеньку, едва доставая до плеча, повторил еще раз: — Вымахал хорошо. Никак, борода хочет расти?
— Хочет, — согласился Витек.
— Ну, пошли, раз бабушка зовет.
За обедом Витек был послушен, послушно принимал все, что подавали, послушно отвечал на вопросы.
— Как там мать?
— Хорошо, на Новый год собирались к вам.
— Отец?
— Тоже хорошо.
— Лелька?
— У нее всегда хорошо.
— А дома-то как?
— Хорошо, дедушка, все в порядке.
Дед замолчал, молча ел, но все время косился на Витеньку. Потом отложил ложку в сторону, спросил строго:
— Ты вот что, внук, говори, что случилось?
Раньше Витек не стерпел бы этого, сейчас послушно повторил уже сказанное.
— Ничего, дедушка, не случилось, я же говорил тебе.
— Говорил…
Опять покосился.
— Говорил. А школу почему бросил?
— Я не бросил, просто несколько дней пропущу.
— Зачем?
— Ну, чего ты, дед, пристал? — вступилась баба Оля.
— Погоди, бабка. Зачем — спрашиваю?
— Я сильно устал, дедушка, хочу отдохнуть у вас.
— От чего ты устал так?
— Не знаю.
— Господи, да оставь ты его, пожалуйста, — взмолилась баба Оля.
— Учишься как? — продолжал допрос дед.
— Отметки у меня плохие, — признался Витек.
— Отчего?
— Неинтересно мне в школе.
— А где же тебе интересно?
— В общем-то нигде.
Дед потер ладонью колючую щеку.
— Значит, и правда устал.
Хлопнула калитка. Дед проворчал что-то, начал подниматься, но Витек опередил его, мигом выскочил во двор. Дед снова стал устраивать свою деревяшку под столом.
— Бабушка, дедушка, бабушка, дедушка, — передразнил он внука. — Больно уважительный стал. А малый честный, чтой-то у него неладное получилось… Не говорит.
Не успела баба Оля ответить, вернулся Витек.
— Пилу принесли. Куда ее?
— Повесь в сарае, на стенку.
Все бегом, бегом, одна нога тут, другая там. Что-то с ним неладное. У бабы Оли уже душа начала болеть.
— Ну, Витек, отдыхай, набирайся сил, — сказал дед, оделся и снова вышел во двор.
Витек за ним следом.
— Дедушка, может, помочь тебе? — спросил Витек. — Если нечего, я спать лягу, посплю немного.
Дед опять смерил Витеньку взглядом, теперь вполне миролюбивым, почти ласковым.
— Ты вот что, Витек. Принеси бабушке воды и ложись спи, отсыпайся. Вымахал ты хорошо, — снова повторил, но теперь уже с большим одобрением.
Баба Оля поблагодарила внука за воду, постелила ему в горнице и, когда тот лег, посидела рядом немного.
— Спи, внучек, спи, тепло тут и воздух чистый. Спи, а я пойду. — Но не уходила, продолжала сидеть. — Ты не заболел, случаем?
— Есть немного, бабушка, — засыпая, ответил Витенька.
— А что болит-то?
Витек повернулся к бабе Оле, стряхнул сон и сказал:
— Бабушка, у меня душа немного болит, душа заболела.
— Как это? — встревожилась баба Оля.
— Ничего особенного, бабушка. Это все быстро заживет… Бабушка, а у дедушки есть ружье?
— Чего это далось тебе ружье?
— Так просто. Есть или нет?
— Когдай-то было, ты у дедушки спроси, а теперь спи.
Витенька повозился немного и уснул.
Проспал он остаток дня и ночь, а поднялся вместе с дедом и бабкой рано, завтракали при лампочке. За ночь нападало снегу, завалило тропинки, двор, где были расчищены и протоптаны дорожки, — все теперь укрылось под белым пушистым покровом. Дед откидывал снег от порога, чистил тропинки. Возле вертелся Витенька в старых валенках, потом взял деревянную лопату и стал помогать деду. Отгребая и отбрасывая снег, прокладывая новые проходы, снежные траншеи, Витек ушел в работу и скоро почувствовал в румяном деревенском воздухе раннего утра, рядом с дедом, под его покашливание, под шипение отбрасываемого снега необыкновенное облегчение, близкое к полной невесомости. Сам он был легок, неощутим, как облачко морозного пара, потому что все, что налипло в Москве, чем оброс он там, отпало начисто и только держалось в почти неуловимой и невесомой памяти. Ему сделалось так легко и хорошо, что мысль о возвращении назад, как только она пришла к нему, показалась страшной.
— Дедушка, — сказал он деду, подойдя к нему с лопатой в руках, — у тебя есть ружье?
— Ружье? А как же, висит в чулане. Поглядеть надо, висело там.
— И патроны?