Как мы помним, одна из наиболее значимых характеристик «нового» логического анализа, разработанного Фреге, состояла именно в том, что возможность по-разному анализировать одно и то же предложение отменяет идею Аристотеля (и не только его одного), согласно которой любое предложение говорит что-то о чем-то. Образная теория позволила этой идее в полной мере обрести смысл: собственно, предложение ничего не говорит о «чем-то», что должно в конечном итоге относиться к субстанции, скрытую сущность которой необходимо раскрыть. Предложение представляет собой один из способов, посредством которого объекты сочетаются друг с другом. Если предложение истинно, значит, объекты сочетались именно таким образом, но лишь по чистой случайности; несомненно, предложение говорит, что «дело обстоит так», но вполне могло случиться и так, что дело обстояло бы ровно наоборот – по существу, это не имеет никакого значения. Если предложение истинно, оно может только показать, как устроен кусочек мира, который оно отображает, и больше ничего. В этом смысле все истинные предложения находятся на совершенно одинаковом уровне: ни одно из них не является более «истинным», чем остальные, ни одно не имеет бо́льшую ценность, чем остальные. Отсюда Витгенштейн делает вывод:
«Все предложения равноценны»[20].
И прибавляет следующее замечание:
«В мире все есть, как оно есть, и все происходит так, как происходит: в нем нет никакой ценности».
Из этого основополагающего тезиса вытекает, что естественные науки, которые определяют, какие из предложений являются истинными, ничего не могут сообщить нам о том, что представляет ценность, а что – нет. Конечно, желая узнать о том, что является истинным, мы должны полагаться на эти науки, но это ни в коей мере не касается главного – того, что составляет, по выражению Витгенштейна, «проблемы жизни»:
«Мы чувствуем, что, если бы и существовал ответ на все возможные научные вопросы, проблемы жизни не были бы при этом даже затронуты»[21].
Причем интересно, что имеют смысл лишь те проблемы, которые касаются существующего в мире положения вещей, а именно – естественно-научные проблемы. Следовательно, о том, что касается «проблем жизни», о проблемах этики и ценности не может быть сказано осмысленно. Для лучшего понимания этого пункта вспомним: чтобы иметь смысл, предложение должно обладать условиями истинности, а значит, отображать возможное положение вещей, потенциальное существование которого носит случайный характер; это приводит нас к тому положению вещей, которое существует в мире, точнее, которое не могло бы не существовать, и потому лишенному всякой ценности.
«Проблема жизни», о которой несколько загадочно говорит Витгенштейн, – это, по-видимому, проблема задач, которые мы ставим перед собой, или, если угодно, наших жизненных целей. В чем состоит смысл моей жизни? Подобный вопрос, разумеется, не имеет никакого отношения к фактам. Он предполагает некое глобальное видение мира во всей его совокупности; благодаря этому видению совокупность существующих положений вещей приобретет упорядоченность и смысл. Однако мы можем осмысленно говорить лишь о том, что потенциально имеет место в мире, уж точно не в мире как в совокупности, поскольку тогда придется признать, что мир сам является положением вещей, которое могло бы не существовать. Существование мира проявляется в том факте, что мы пользуемся языком, позволяющим формулировать предложения, которые могут быть истинными или ложными, то есть осмысленными; это, естественно, относится и к сфере невыразимого, поскольку является самим условием того, что мы можем в принципе говорить о чем-либо.
Из всего вышеизложенного следует, что мы должны молчать о проблемах, затрагивающих смысл мира и жизни, и это может быть показано и выполнено каждым. Смысл моей жизни – это то, что я показываю, живя так, как живу, а не то, о чем я разглагольствую в кругу друзей. Витгенштейн вовсе не стремится преуменьшить значимость этических проблем; наоборот, он пытается их защитить, если можно так сказать, от «выражения посредством языка», в результате которого они превратились бы во второстепенные проблемы, поскольку с помощью наших языков можно выразить осмысленно только то, что является несущественным и, значит, лишенным подлинной важности. Вышеизложенное дает ключ к пониманию отрывка из письма, написанного Витгенштейном фон Фикеру, который мы приводили в начале книги, а сейчас напомним:
«[В предисловии] я хотел написать, что моя работа состоит из двух частей: к первой из них, представленной здесь, нужно добавить все то, что я не написал. И именно эта часть является более важной. Моя книга очерчивает границы Этики, так сказать, изнутри… В общем, думаю, что, смолчав, я повторил то, о чем сегодня многие без толку говорят».
Однако пришло время пойти дальше и напомнить то, что было сказано ранее о метафизических проблемах. Одно из ключевых положений «Трактата» заключается в том, что предложение является осмысленным только в силу того, что имеет общую с реальностью форму, которая, как мы знаем, невыразима в языке. Следовательно, в любом языке существует некое «логическое» a priori, которое может лишь показать себя, но о котором ничего нельзя сказать, и это a priori должно быть выявлено в «общей форме» предложения. Как уже отмечалось, естественные языки не обладают достаточной «множественностью», вследствие чего затрудняется восприятие этой общей формы, обуславливающей наличие смысла. Поэтому мы можем строить хоть и грамматически правильные, но полностью бессмысленные предложения. «Бессмысленные» в данном случае означает то, что эти предложения не только лишены условий истинности, но и подчас пытаются сказать нечто о том, о чем нельзя говорить, в частности о форме. Таковыми являются предложения метафизики.
Ранее уже шла речь об ошибочном представлении, согласно которому логика как наука – в таком виде, в каком она представлена в аксиоматических системах Фреге и Рассела, – устанавливает истины в привычном смысле этого слова, за тем лишь исключением, что эти истины, в отличие от обычных истин, носят необходимый характер. Математика, и особенно направление, связанное с теорией множеств, порождает схожую иллюзию – отсюда распространенное мнение о том, что она имеет дело с необычными сущностями, а именно с умопостигаемыми или идеальными сущностями.
Витгенштейн полагал, что смог доказать в своей работе, что математика и логика обладают одинаковым статусом: логические предложения, равно как и математические предложения, показывают логические свойства языка и мира. Из этого следует, что ни логика, ни математика не являются «науками» в привычном смысле слова – они лишь выявляют форму, причем обманчивым способом, преподнося полученные результаты в виде предложений, которые грамматически похожи на обычные предложения, то есть способны быть истинными или ложными, а также способны говорить о происходящем в мире.
Именно вследствие этой обманчивости многие философы и математики видели в этих так называемых науках «чистые» науки: если считать, что логика и математика действительно имеют дело с «истинами», то придется признать, что в данном случае речь идет не об эмпирических истинах; эти науки основаны лишь на опыте чистого разума. Этим объясняются присущие им необходимость и универсальность, которых лишены естественные науки. В этом смысле существование математики, возможно, опровергает эмпиризм – философскую концепцию, согласно которой любое знание проистекает из опыта, – и укрепляет идею о том, что «чистый разум» способен самостоятельно порождать истинное рассуждение. Исходя из этого, можно легко прийти к мысли, что разум, независимо от опыта, способен развивать теории, претендующие на истинность, а главное, что занятие метафизикой является вполне законным.
Доказывая, что логика и математика лишь выявляют формы, Витгенштейн одновременно показывает, что так называемые суждения, использующиеся в этих науках, не выражают в строгом смысле слова никакой «истины», поскольку ничего не «говорят». Этот вывод является чрезвычайно важным, так как позволяет примирить эмпиризм с логикой и математикой: в том, что математика обязана своей необходимостью единственно тому факту, что она ничего не говорит, а лишь выявляет форму рассуждений, касающихся реальности, не следует усматривать особо значительный вид истин, основанием которых не может являться опыт. Именно этот вывод вызвал большой интерес у мыслителей, входивших в состав «Венского кружка» в 1920-е годы. Они пытались развить «научное понимание мира», согласно которому лишь науки, основанные на опыте (физика, химия и т. п.), – к числу коих метафизика, разумеется, не относится – способны порождать истины. Ясно, что, устраняя затруднение, которое представляют собой логика и математика для эмпиризма, «Трактат» стал для членов «Венского кружка» ценным союзником в борьбе с метафизикой. Поэтому, как говорилось ранее, они попросили Витгенштейна в конце 1920-х годов встретиться с ними и объяснить суть его «Трактата».
В более широком смысле метафизика, с точки зрения Витгенштейна, возникает с момента попытки рассуждения о логической форме, и это относится прежде всего к формальным свойствам объектов и к положениям вещей, в которые они могут входить. Мы видели выше, каким образом можно выразить в виде так называемых необходимых предложений эти формальные свойства, которые должны легко обнаруживаться при осмысленном употреблении того или иного выражения.
«Тот факт, что нечто подводится под формальное понятие [то есть под формальное свойство] как его объект, не может быть выражен предложением. Но это обнаруживается в знаке самого этого объекта. (Имя показывает, что оно обозначает объект, знак числа – что он обозначает число и так далее)», – пишет Витгенштейн