ерхностная грамматика обычных языков скрывает подлинную «логическую форму», вследствие чего люди (и в особенности философы) пытаются рассуждать о том, что должно быть показано, но не сказано. Как же тогда относиться к подобным разъяснениям, если мы признаем, что не можем завладеть этой логической формой и что между некоторыми предложениями в естественных языках существуют логические отношения – вывода и противоречия, – которые нельзя предусмотреть заранее? Следует ли отсюда заключение, что обычный язык, такой, какой он есть, «логически совершенен» и, значит, мы можем полностью довериться ему? И да и нет.
Да, если под «обычным языком» мы понимаем язык, которым пользуемся ежедневно для общения с окружающими на житейские темы. Нет, если принимать во внимание странное и зачастую непонятное употребление языка, имеющее место в определенных обстоятельствах, в частности в так называемых философских дискуссиях, в ходе которых ставятся вопросы, на которые, как правило, невозможно дать разумные ответы. Философскую «болезнь», о которой говорит Витгенштейн, конечно, нельзя вылечить, показав раз и навсегда единственную логическую форму, погребенную в обычных, естественных языках. Но тем не менее это вовсе не означает, что нужно отказаться от идеи о существовании логики языка, которая заранее закрепляет то, что можно сказать осмысленно, поскольку, как упоминалось выше, прежде чем начать формулировать что-либо, нам необходимо негласно принять всякого рода грамматические правила. О последних мы тоже пока не можем сказать ничего осмысленного, однако именно это и пытается сделать «больной» философ, который принимает за предмет обсуждения то, что является всего лишь условием осмысленной речи.
В сущности, Витгенштейн не стал подвергать пересмотру именно этот основной вывод «Трактата» о различии между тем, что может быть сказано и что имеет отношение к миру, и тем, что может быть лишь показано, поскольку в данном случае мы имеем дело с тем, что должны принять безоговорочно, как только намереваемся сформулировать осмысленное предложение. Философские проблемы непременно обусловлены путаницей между этими двумя уровнями, потому-то и важно, если мы хотим покончить с этими проблемами, разграничить «то, что себя показывает» и «то, что может быть сказано».
«Грамматика»
Начиная с 1930-х годов Витгенштейн использует понятие «грамматика» для обозначения совокупности правил, обуславливающих осмысленную речь.
«Грамматика» в понимании Витгенштейна, разумеется, не аналогична той, которую мы изучаем в начальной школе (в дальнейшем для различения этих двух «грамматик» мы будем ставить это понятие в кавычки всякий раз, когда будем употреблять его в особом смысле, которым его наделял Витгенштейн). Для того чтобы лучше понять, что конкретно Витгенштейн подразумевал под «грамматикой», вернемся к примеру, схожему с тем, что приводился ранее. Услышав, что длина ствола дерева равна 1,30 м, можно немедленно заключить, что его длина не равна ни 1,31 м, ни 1,29 м. Это объясняется тем, что ни один ствол не может одновременно иметь две разные длины. Как уже отмечалось, такого рода предложение, по-видимому, сообщает о необходимом или, если угодно, существенном свойстве любого ствола. С точки зрения Витгенштейна, в данном случае речь идет о грамматически корректном предложении, которое выражает в обманчивой форме лишь одно из правил «грамматики». Если мы пожелаем нарушить это замаскированное правило, у нас получится бессмыслица. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно задаться вопросом о том, что может означать предложение вроде «длина этого ствола равна одновременно 1,30 м и 1,29 м». Вероятно, нам будет под силу вспомнить обстоятельства, при которых мы сформулировали бы подобное предложение: например, Альфред, измерив длину ствола, получил 1,30 м. Однако вслед за ним то же самое проделал Жюль, и полученная им длина составила 1,29 м; Эрнест же принялся надсмехаться над ними, говоря: «Ну и ну! Выходит, длина этого ствола равна одновременно 1,30 м и 1,29 м!» После чего смущенные Альфред и Жюль приступили к новым измерениям и получили одинаковый результат: длина ствола в действительности составляет 1,31 м. Сказанное Эрнестом, безусловно, абсурдно, лишено всякого смысла, и именно так это поняли наши приятели.
Говоря о присутствии здесь замаскированного грамматического правила, Витгенштейн имеет в виду, что такого рода предложение лишь выражает то, что мы подразумеваем под «длиной ствола» и даже под «стволом» в целом. Подобное грамматическое правило показывает одну из составляющих смысла, которым мы наделяем слово «ствол» и который мы предполагаем, используя данное понятие. Если кто-то станет всерьез утверждать, что тот или иной ствол имеет две разные длины одновременно, значит, он не наделяет слово «ствол» привычным смыслом; вследствие чего мы будем вынуждены просить его разъяснить смысл, который он в него вкладывает. Мы видим, что «грамматика» затрагивает не столько синтаксис языка, сколько его семантику.
Как выясняется, соблюдая правила грамматики, мы можем нарушить правила «грамматики».
Именно так зачастую поступают философы, когда считают, что «грамматически правильное» предложение, подобное вышеприведенному, выражает нечто глубинное, касающееся сущности любого ствола. Как видно из приведенного примера, такая путаница возможна по той причине, что мы выражаем в виде предложения то, что на самом деле является лишь правилом грамматики. Предложение «ни один ствол не может одновременно иметь две разные длины» схоже с предложением «ни один ворон не имеет белого оперения», а также с предложением «ни один дуб не растет в Сахаре». Два последних предложения выражают существующее в мире положение вещей, которое, впрочем, могло бы не существовать, и поэтому мы можем сказать, что эти предложения истинны, предварительно удостоверившись в этом. В таком случае разумно будет задаться вопросом о том, действительно ли ни один ствол не имеет одновременно двух разных длин. Ответив на него положительно, мы можем счесть это предложение истинным в том же смысле, в каком предложение «ни один ворон не имеет белого оперения», по нашему мнению, является истинным. Вот только оказывается, что оно выражает «необходимый факт» вместо «возможного факта». Отсюда возникает вопрос, чем объясняется подобная необходимость. Вот здесь-то и начинаются трудности!
Дело в том, что философ не видит не столько саму логическую форму, которую намеревался выявить «Трактат», сколько место, занимаемое языком в предложениях типа «ни один ствол не имеет одновременно двух разных длин»: вместо того, чтобы «сказать» нечто о длине стволов, данное предложение выражает запрещение: «о стволе нельзя сказать, что он…» и т. д., которое явственно проступает, если мы обратим внимание на те случаи (наверняка крайне редкие!), в которых мы вынуждены строить подобное предложение. Факт формулирования запрещения в таком виде, будто речь идет о сущностном свойстве любого ствола, разумеется, способен обескуражить, но мы можем избавиться от иллюзии, что имеем дело с обычным предложением, включив его в совокупность всего того, что мы говорим (или не говорим) о стволах и их длине. И тогда окажется, что оно не выражает ничего сверхъестественного: если мы утверждаем, что ствол имеет одновременно две разные длины, значит, мы говорим не о том, что обычно подразумевается под стволом.
Таким образом, мы оказываемся в ситуации, аналогичной той, когда некто заявляет, что ладья в шахматах может двигаться по диагонали: тем самым он не выражает нечто ложное о ладье, но лишь меняет правила игры или, если угодно, лишь говорит о ладье применительно к игре, отличной от той, в которую мы обыкновенно играем. Конечно, если мы намереваемся играть в шахматы, подобное предложение ставит нас в тупик, и, вероятнее всего, мы попросим нашего собеседника признать на время шахматной партии, что ладья не ходит по диагонали. Схожим образом мы попросим того, кто утверждает, что ствол может одновременно иметь две разные длины, употреблять слово «ствол» в привычном значении, исключающем возможность сказать о стволе, что он… и т. д.
Подобный подход к философским проблемам, порожденным языковой путаницей, лишь отчасти похож на тот, который Витгенштейн изложил в «Трактате»: в его первой работе предполагалось, что больной философ должен лечить свою философскую болезнь, обнаруживая подлинную логическую форму сказанного (для этого ему потребуется прочитать «Трактат»), и прийти к осознанию того, что обычный язык побуждает его говорить о форме, которая может быть лишь показана. После этого он должен попытаться – возможно, с помощью философского наследия Витгенштейна – перенять, по выражению автора «Трактата», синоптический взгляд на использование языка, который поможет ему понять, что он путает то, что является лишь способом определения значения слов, с обычными предложениями – теми, которые говорят о мире и о происходящем в нем. И тогда философу станет понятно, что то, что он принимал за нечто «глубинное», на поверку оказывается, по словам Витгенштейна, лишь «грамматической шуткой».
Отсюда следует, что хоть цель осталась прежней, средства для ее достижения коренным образом изменились, что, в свою очередь, не могло не отразиться как на витгенштейновской манере философствовать, так и на некоторых его «философских позициях» (выражение, которое Витгенштейн решительно отвергал).
Философия в таком виде, какой отныне занимается Витгенштейн, должна быть исключительно дескриптивной и воздерживаться от всяких попыток теоретизирования. В противоположность «Трактату», в котором, возможно, вопреки собственной воле философ предлагал, так сказать, теорию значения, отныне его задача состоит лишь в исследовании многообразия форм использования языка. Витгенштейн хотел не открыть нечто новое читателю или слушателю, но напомнить ему о том, о чем он уже знает, о чем, в сущности, он может лишь знать, поскольку владеет языком, на котором выражается. Слово «знать» в данном случае не совсем уместно: речь идет не столько о научном знании, сколько о знакомстве, согласии с тем, что руководит употреблением слов. Философская болезнь порождается главным образом тем фактом, что в момент философствования забывается то, что составляет наш способ осмысленного употребления слов вне сферы философии. Итак, витгенштейновская терапия по сути заключается в том, чтобы «копить воспоминания»