Витгенштейн вскоре осознал, что в этом было что-то недопустимое: мы не только не можем опереться на какую-либо «сущность» вещей для обоснования того или иного «грамматического» правила, но и не можем предположить наличие чего-то в правиле, что должно обосновать необходимость следовать ему определенным образом.
Начиная со второй половины 1930-х годов Витгенштейн предпринимал неоднократные попытки объяснить, что по-настоящему возможно доказать лишь то, что наши действия в тех или иных обстоятельствах соответствуют правилу, которому мы, по нашим словам, следуем. Если мы попросим кого-нибудь: «Продолжи последовательность n, n + 2, (n + 2) + 2 и т. д.», то, когда этот человек напишет 1000, 1004, 1008…, будет бесполезно возмущаться и обвинять его в том, что после 1000 он перестал следовать правилу, поскольку он сможет всегда найти свою интерпретацию правила, которая «обосновывает» его поступок. Возможно, в его понимании нужно было составлять последовательность, прибавляя к каждому числу 2 до 1000, а после 1000 – 4 и т. д. Тогда мы скажем, что он нас не так понял. Но почему мы должны отдавать предпочтение нашей интерпретации правила, а не его? Трудность состоит в том, что мы не сказали ему: «Пиши 2, 4, 6, 8… 1000, 1002, 1004…», но дали ему распоряжение написать последовательность чисел согласно определенному правилу (+ 2). Его интерпретация этого правила кажется нам «ошибочной» лишь потому, что мы бы все написали 1002, 1004, 1006 и т. п., но в этом заключается нечто, что нельзя в полной мере объяснить теоретически. Итак, факт нашего согласия при следовании тому или иному правилу не зависит от нашего согласия касательно определенного представления о том, что нам нужно сделать.
Но если все что угодно может считаться применением правила, исходя из интерпретации, которую мы всегда способны дать, то на каком основании мы утверждаем, что верно применили правило? На этот вопрос нет окончательного ответа, остается лишь сказать: «просто я так делаю»[34]. В некотором смысле мы вновь оказываемся в заколдованном круге: если меня спросят, почему я пишу 24 после 22, я тут же сошлюсь на правило, которому якобы следую, но если меня спросят, что означает «следовать правилу „+ 2“», я непременно скажу, что это означает, например, писать 24 после 22.
Мы, в целом, «знаем», что означает следовать правилу, потому что умеем это делать; нас «выдрессировали» следовать правилам, причем полученная нами выучка имеет свои особенности. Школьный учитель говорит мне: «Запиши последовательность чисел, прибавляя к каждому из них 2»; я пишу: «2, 4, 6, 9, 11…» – он тут же поправляет меня: «Нет, ты должен был написать не это». Одна из особенностей подобного обучения состоит в том, что критерием верного применения правила служит соответствие полученного результата тому результату, который, по словам учителя, мы должны были получить; именно этот результат, которого мы должны достигнуть, указывает на то, что мы хорошо применили правило, а не на то, что мы делаем. Если у школьника получился неверный результат, значит, он совершенно не следовал правилу, тогда как в отношении начинающего столяра, сооружающего стол, можно сказать, что он сооружает именно стол, даже если результат его работы будет неудовлетворительным. В более широком плане изучение языка – это по сути постижение того, что значит следовать правилу.
Мы достигли момента, когда можно перейти от теории к практике. Следование правилу – это уже действие, а не думание. Оно входит в то, что Витгенштейн иногда называет «естественной историей» человеческого рода и что можно лишь констатировать: мы умеем договариваться между собой относительно верного применения правила, это не требует обоснования, которое, впрочем, дать невозможно. Основанием для этого служит факт того, что повседневная жизнь возможна и что нас связывает общий язык; как пишет Витгенштейн:
«В спорах (например, среди математиков) нельзя найти ответа на вопрос о том, соблюдено было правило или нет… Это является составной частью каркаса, на базе которого функционирует наш язык… „Итак, вы говорите, что согласием людей решается, что верно, а что неверно?“ Верным или неверным является то, что говорят люди; а люди достигают согласия в отношении языка. Это согласие не мнений, но формы жизни»[35].
То, в чем мы «согласны», есть именно то, что мы можем лишь пытаться показать, но не обсуждать.
V. «Нужно менять саму жизнь»[36]
Несмотря на то что Витгенштейн ушел из жизни более шестидесяти лет назад, интерес исследователей к его творчеству со временем только усиливается. В чем здесь причина? Почему ему посвящается такое количество толкований и комментариев?
Вначале скажем несколько слов о значении его вклада в философию XX века. В связи с этим нельзя не упомянуть об одном особом обстоятельстве, а именно – пропасти, образовавшейся в начале XX века между способом «философствования», принятым в англосаксонских странах, и тем, что был распространен на материке, особенно в Германии и Франции.
Принято считать, что особый стиль англосаксонской философии сформировался под влиянием произошедшего в ней «лингвистического поворота», последствия которого не ощущались на материке по крайней мере вплоть до последних лет. Что тут можно сказать? Достаточно вспомнить, что говорилось выше о важности для философии новой логики, созданной Фреге и Расселом. Предложив новый логический анализ языка, они вместе с тем показали, что многие традиционные философские проблемы возникли из-за неправильного понимания того, что Витгенштейн назвал в «Трактате» «логикой нашего языка». Перед тем как решать эти проблемы, нужно было сначала выяснить, что в действительности означали предложения, их выражавшие. Поэтому проблема значения становилась главенствующей в философии. Именно Рассел первым изложил причины для подобного подхода к философским проблемам (о котором мы упоминали ранее) в небольшой статье «On denoting», опубликованной в 1905 году. Собственно говоря, Фреге, как и Рассел, показал (или думал, что показал), как благодаря этому можно решать сложные вопросы философии математики.
Однако именно «Трактат» Витгенштейна придал особую важность подходу, выводившему на первый план проблему значения. В этом смысле он явился одним из основных источников вдохновения для членов «Венского кружка» в 1920– 30-е годы. Вот как Мориц Шлик – «душа» этого кружка – охарактеризовал Витгенштена:
«Думаю, первым, кто жил (истинная функция философии) с абсолютной ясностью, был Л. Витгенштейн, и он выразил ее предельно точно. В своем „Логико-философском трактате“ он объявил: „цель философии – логическое прояснение мыслей. Философия – не теория, а деятельность. От философии следует ожидать не «философских предложений», а прояснения предложений“»[37].
Приход к власти в Австрии Энгельберта Дольфуса в 1934 году вследствие гражданской войны в этой стране, а также все более возраставшая угроза со стороны нацистского режима в Германии вынудили большую часть членов «Венского кружка», придерживавшихся левых взглядов, уехать за границу. Некоторые из них – например, Рудольф Карнап – в итоге обосновались в США, другие – как Фридрих Вайсман – нашли убежище в Великобритании. Так логический позитивизм распространился по всем англосаксонским странам, где был ведущим философским течением вплоть до 1960-х годов. Разумеется, взгляды членов кружка и автора «Трактата» далеко не во всем совпадали, да и внутри самого кружка отсутствовало полное единомыслие. Тем не менее многие положения «Трактата» встречаются в работах представителей логического позитивизма:
– смысл предложения состоит в методе его верификации, что является продолжением «условно-истинностной» концепции смысла, изложенной в «Трактате»;
– предложения логики и математики не являются предложениями в привычном смысле, а их истинность зависит от значения их элементов;
– истинными являются только естественнонаучные предложения;
– грамматика обычного языка логически несовершенна;
– предложения метафизики бессмысленны (а не только ложны), и т. д.
С чисто логической точки зрения тезис о том, что логические предложения являются тавтологиями, а значит, не истинны в обычном смысле слова, явил собой удачный ответ на вопрос о природе этих предложений, по крайней мере в том, что касается законов логики предложений. «Трактат» способствовал широкому применению в этой области «таблиц истинности» в представленном выше виде. В более общем плане мы обязаны Витгенштейну окончательной формулировкой принципа «истинностной функциональности». Однако идея о том, что общие предложения (вроде: для любого х, f(x), существует по крайней мере один х, такой, что f(x)) являются лишь скрытыми истинностными функциями, с трудом выдерживает критику и представляет собой один из серьезных недостатков логики «Трактата». Вообще мысль о том, что мы должны выявлять заранее и раз и навсегда все логические законы или, как часто повторял Витгенштейн, что «в логике нет сюрпризов», также является неверной. Действительно, в 1930-е годы было установлено, что для логики высказываний, или, как еще говорят, для исчисления предикатов, отсутствует метод резолюции; это означает, что применительно к некоей формуле исчисления предикатов, записанной с помощью символов, о коих неоднократно упоминалось ранее, не существует метода, который бы позволял всегда определять за конечное число шагов, идет ли речь о логическом законе или нет. Зато подобный метод существует для исчисления высказываний, что a posteriori объясняет особую роль, которую ему отводил Витгенштейн.
Кроме того, Витгенштейн II занимает важное место в становлении англосаксонской аналитической философии, будучи в некоторой степени основоположником так называемой философии обыденного языка, сложившейся в Оксфорде после Второй мировой войны. Одна из основных идей Витгенштейна состоит в том, что для выявления смысла языкового выражения необходимо исследовать способ его употребления в языке. Как уже отмечалось, деятельность философа состоит в возвращении слов от их философского употребления к повседневному и в объяснении причины философских проблем, которая кроется в ошибочном понимании «грамматики» этих слов. Подобный подход к философским проблемам встречается в работах таких философов, как Гилберт Райл, Джон Уиздом и Джон Остин. Поэтому можно считать, что Витгенштейн II отчасти способствовал появлению у этой философской школы интереса к языку в его обыденном употреблении, так же как Витгенштейн I в свое время оказал сильное влияние на выдвижение на первый план важности создания «логически совершенного» языка, на коем так настаивали логические позитивисты из «Венского кружка».