Все эти книги – конспекты лекций и тексты, записанные под диктовку, – являют собой многочисленные свидетельства эволюции философии Витгенштейна, начавшейся в 1929 году, и позволяют заполнить пробел между «Логико-философским трактатом» и «Философскими исследованиями», которые остаются все-таки его единственными подлинными сочинениями.
Почти все эти тексты были с большим или меньшим успехом переведены на французский язык.
II. «Логико-философский трактат»: вступление
Как указывалось выше, зачастую исследователи различают два этапа в эволюции философии Витгенштейна: для удобства назовем их Витгенштейн I и Витгенштейн II. Первый этап был досконально изложен в «Логико-философском трактате», принесшем Витгенштейну известность в определенных философских кругах. Второй отражен главным образом в книге «Философские исследования», изданной после его смерти. Для начала попытаемся кратко охарактеризовать различие между этими двумя этапами.
В «Трактате» говорится о том, что составляет природу языка и мира и благодаря чему возможно понять, что предложения имеют смысл, то есть способны выражать положения вещей и быть истинными или ложными.
Необходимость данного исследования обусловлена тем фактом, что грамматика обычных языков, которые мы учим в детстве, является несовершенной: она позволяет нам строить предложения, которые кажутся осмысленными, тогда как в действительности таковыми не являются. В основном речь идет о предложениях, встречающихся в сочинениях по «метафизике». Выявляя то, что дает предложению возможность быть осмысленным, «Трактат» имеет целью предостеречь от разнузданного употребления обыденного языка и покончить с философскими проблемами, основанными исключительно на неправильном понимании истинной природы языка.
Главный тезис работы Витгенштейна заключается в том, что язык и мир должны иметь нечто общее, если мы понимаем, что можем формулировать предложения, которые могут быть истинными или ложными, то есть осмысленными. Язык и мир объединяет одна и та же логическая форма, которая находит свое выражение в логических предложениях. В этом отношении Витгенштейн намеревается разобраться в «Трактате» с масштабной проблемой, поставленной его великими предшественниками – Фреге и в особенности Расселом, а именно: что есть логическая истина? Вот почему вначале считалось, что «Трактат» привносит нечто новое в особую науку – логику, основательно реформированную этими двумя философами. По этой же причине Витгенштейна I иногда причисляют к логикам.
Таким образом, Витгенштейн ставит себе задачей выявить в «Трактате» самое важное в языке, нечто, делающее возможным, чтобы то, что мы говорим в известных случаях, выражало то, что существует. При этом он вынужденно отходит от обычного языка, организованного не так, как язык логики, и предлагает искусственную систему символов, которая видится ему подобием «идеального языка».
В отношении именно этого пункта особенно наглядна перемена позиции Витгенштейна II в начале 1930-х годов. Он полностью отказался от той идеи, что у предложения имеется определенная форма, делающая его осмысленным, которую нужно выявить, а также при необходимости изобрести искусственную систему символов, в которой эта форма будет незамедлительно проявляться. Смысл того, что мы говорим, обнаруживается в способах употребления нами языковых инструментов, которые в силу своего многообразия несводимы к единой модели. Чистоте логики, которая должна показать общую для мира и языка форму, Витгенштейн II противопоставляет так называемый обыденный язык с его богатством и разнообразием: для того, чтобы определить, что означает то или иное выражение, нужно обратиться к способу его употребления в повседневной жизни.
Однако изменение воззрений Витгенштейна II не затронуло пункт, который был упомянут в связи с «Трактатом». Он не вернулся к идее о том, что большинство философских проблем проистекают от неправильного употребления находящихся в нашем распоряжении речевых средств.
Таким образом, Витгенштейн II придерживался мнения, что философы не понимают логики языка, однако логика в данном случае означает лишь способы функционирования слов и выражений, такие способы, которые обнаруживаются в повседневной речи. Поэтому для преодоления вышеназванных проблем, которые Витгенштейн II сравнивает с болезнями разума, важно напомнить, каково это употребление, описать способы функционирования того или иного слова. Разумеется, это сделать непросто, поскольку речь идет не о том, чтобы устраивать уличные опросы с целью узнать, как употребляется то или иное выражение, а о том, чтобы вспомнить то, что, в общем-то, всегда было известно, но тем не менее забыто, или, если угодно, нарисовать подобие карты нашего языка.
Итак, задача состоит уже не в том, чтобы исследовать глубины языка, но, наоборот, в том, чтобы оставаться на его поверхности: для этого необходимо обрести то, что Витгенштейн называет синоптическим взглядом, а также, в отличие от философов, не ограничиваться осмыслением какого-либо одного аспекта языка, которому необоснованно отдается предпочтение.
Вышеприведенные разъяснения являются, безусловно, крайне упрощенными, однако их достаточно для введения в нашу тему: главная идея, содержащаяся в этом кратком изложении философии Витгенштейна, заключается в том, что волнующие философов проблемы практически всегда возникают из-за неправильного понимания значений выражений, которыми они оперируют. Поэтому решение философских проблем происходит через прояснение того, как функционируют наши языки, осуществляемое либо по модели, предложенной в «Трактате», либо по модели описаний, которыми занимался Витгенштейн II.
Сразу же предупредим читателя, что подобный подход к философии Витгенштейна не лишен доли субъективности. Очевидно, что столь многозначное и плохо отредактированное «творение» может быть осмыслено по-разному и что навряд ли найдется какой-либо иной философский труд, в отношении которого может быть оправдано наличие несхожих точек зрения. Кстати, немногие современные сочинения из области философии удостоились такого количества комментариев и толкований.
Кроме того, по причинам, касающимся опять-таки личных философских предпочтений автора этих строк (о которых здесь упоминать не стоит), «Трактату» будет уделено особое внимание, не сопоставимое с количеством его страниц. Мы считаем эту работу Витгенштейна философским шедевром, образцовой работой в том смысле, что все подмастерья, желающие попасть в цех, обязаны завершить обучение, создав свой шедевр.
Вот как Витгенштейн объясняет в предисловии к «Трактату» суть его содержания:
«Книга обсуждает философские проблемы и показывает, как я полагаю, что постановка этих проблем основывается на неправильном понимании логики нашего языка. Весь смысл книги можно выразить приблизительно в следующих словах: то, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать»[4].
Два момента из этой небольшой цитаты заслуживают особого внимания. Утверждая вначале, что философские проблемы основаны на неправильном понимании «логики нашего языка», Витгенштейн тем самым признает, что «философские проблемы» являются всего лишь мнимыми проблемами и, следовательно, не могут быть решены. Одновременно он намечает план действий: показать, что собой представляет «логика нашего языка» и таким образом покончить с этими мнимыми проблемами. В этом и состоит цель, ради которой писался «Трактат».
Кроме того, из вышеприведенного текста можно понять, что, по мнению Витгенштейна, является изъяном, которой лежит в основе всех философских проблем и делает их нерешаемыми: решение такого рода проблем приводит к нарушению молчания в отношении того, о чем говорить невозможно. Философы не осознают, что вопросы, которыми они задаются, и поиски ответов на них выходят за границы того, о чем может быть сказано осмысленно. Таким образом, «Трактат», показывая, какова «логика нашего языка», при этом очерчивает границы выразимого.
А это не так-то просто сделать. Главная идея, лежащая в основе двух утверждений, которые изложены в начале «Трактата», состоит в том, что подчас мы склонны думать, что формулируем вопросы, а также, возможно, ответы на эти вопросы, говоря осмысленные вещи, тогда как в действительности мы ничего не говорим…
Приведем пример. Одна из старейших «философских проблем» заключается в следующем: имеет ли мир начало? С точки зрения Витгенштейна, подобный вопрос и утвердительный ответ на него (да, мир имеет начало) пытаются выразить нечто такое, что выразить нельзя. Тем не менее этот вопрос является грамматически корректным, и тот, кто его формулирует, так же как и тот, кому он задан, уверены, что понимают его смысл. Мы же не спрашиваем: «имеет ли мир который?» или «болен ли мир скарлатиной?». В первом случае мы явно нарушаем правила грамматики; во втором случае грамматические нормы, конечно, соблюдены, но, по-видимости, произошла смысловая ошибка: мир, равно как и камень или здание, относится к категории вещей, в отношении которых не имеет смысла спрашивать, болеют они скарлатиной или нет. Однако между этими вопросами существует различие. Первый из них напрочь лишен смысла, а второй можно истолковать в метафорическом ключе: в конечном счете журналисты без колебаний пишут, что современный мир находится в критическом состоянии, что он (очень) болен и т. п. Почему бы не пойти дальше и не задаться вопросом, от какой именно болезни он страдает?
Тезис Витгенштейна, как будет показано далее, состоит в том, что вопрос «имеет ли мир начало?» столь же бессодержателен, как вопрос «имеет ли мир который?», хотя и кажется намного менее сомнительным, чем «болен ли мир скарлатиной?». Уточним. Если задать вопрос «имеет ли мир начало?» физику, то, вероятнее всего, он честно ответит, что, во-первых, на него пока не существует ответа, а во-вторых,