— Временна и конечна.
— В таком случае вас учили также и тому, что последняя наделена властью пересматривать свои таинства, сообразуясь с велениями эпохи. — Взор архиепископа разгорается все ярче, все жарче, все чище. — Не сомневаешься ли ты в том, что нужды настоящего времени требуют от нас преждевременно приводить к бессмертию тех, кто не может обеспечить права незачатых?
— Видите ли, проблема в том, что у девочки, которую я обессмертил, была сестра-близнец. — Конни нервно сглатывает. — И мать унесла ее прежде, чем я смог произвести второе крещение.
— Как это — унесла?
— Убежала из церкви посреди таинства.
— Второе дитя столь же бесплодно, как и первое?
— Левый яичник — двести девяносто зачатков, правый — триста десять.
— Боже милосердный! — из нутра архиепископа исходит пронзительное шипение, словно от перекипающего чайника. — И что, она намеревается покинуть остров?
— Я всецело надеюсь, что нет, ваше преосвященство, — говорит священник, содрогаясь при этой мысли. — Скорее всего, у нее нет никаких непосредственных планов, кроме того, чтобы защитить свое дитя и попытаться…
Конни прерывает себя, напуганный внезапным появлением маленького, пухленького человечка в белом одеянии с капюшоном.
— Брат Джеймс Вулф, доктор медицины, — произносит монах.
— Приблизься, брат доктор Джеймс Вулф, — говорит Ксаллибос.
— Хорошо, если бы вы подписали это поскорее. — Джеймс Вулф вытаскивает из-под своей мантии лист пергаментной бумаги и кладет его на стол архиепископу. Конни украдкой бросает взгляд на отчет, надеясь узнать коэффициент плодородия ребенка, но цифры статистических данных написаны слишком блекло. — Священник, о котором идет речь, должен служить литургию… — поддернув спадающий рукав, Джеймс Вулф сверяется с наручными часами, — …меньше чем через час. А это в Бруклине, не ближний свет.
Подойдя большими шагами к столу, архиепископ выдергивает из подставки серебряную перьевую ручку и украшает пергамент своей знаменитой крючковатой росписью.
— Dominus vobiscum[9], брат доктор Вулф, — произносит он, протягивая тому документ.
Вулф поспешно выходит из кабинета, а Ксаллибос подходит к Конни — так близко, что ноздри священника наполняются лимонным ароматом архиепископского лосьона после бритья.
— У этого человека никогда не бывает никаких развлечений, — говорит Ксаллибос, указывая в направлении исчезающего монаха. — А какие развлечения есть у тебя, отец Монэгэн?
— Развлечения, ваше высокопреосвященство?
— Ты ешь мороженое? Следуешь за судьбами кельтов? — Слово «кельты» он произносит с твердой «ка», утвержденной Третьим Латеранским Собором[10].
Конни втягивает в себя обильную толику цитрусовых испарений.
— Я пеку.
— Печешь? Что печешь? Хлеб?
— Сдобу, ваше высокопреосвященство. Шоколадные пирожные, ватрушки с творогом, пироги. К Рождеству я испек пряничных волхвов.
— Замечательно. Я люблю, когда мои священники развлекаются… Однако послушай — в любом случае обряд должен быть совершен. Если Анджела Данфи не приходит к тебе, ты должен пойти к ней сам.
— Она снова сбежит.
— Может быть, так, а может быть, и нет. Я очень верю в тебя, отец Корнелиус Деннис Монэгэн.
— Больше, чем я сам в себя верю, — говорит священник, прикусывая изнутри щеки так сильно, что его глаза наполняются слезами.
— Нет, — говорит Кейт, в третий раз за эту ночь.
— Да, — настаивает Стивен, вдвойне наслаждаясь бедром Кейт под своей ладонью и ромом «Эрбутус», омывающим его мозги.
Зажав сигарету в одной руке, другой Кейт поглаживает лобик малыша Малькольма, убаюкивая его.
— Это порочно! — протестует она, кладя Малькольма на коврик рядом с кроватью. — Это преступление против будущего!
Стивен хватает бутылку «Эрбутуса», наливает себе еще стакан и, добавив необходимое количество «Доктора Пеппера», жадно отхлебывает. Он ставит бутылку обратно на ночной столик — рядом с загадочным цветком, который дала ему Валери Гэллогер.
— Плевать на незачатых! — говорит он, бросаясь в объятия жены.
В пятницу он показал цветок Гейл Уиттингтон, самой сообразительной из учителей средней школы Догерти, но ее вердикт не смог пролить света на этот вопрос. Это был Epigaea repens или «эрбутус ползучий» — растение, которое имело по меньшей мере два основания для гордости: оно служило государственной эмблемой Массачусетского архипелага, и оно же ссудило свое имя той самой марке спиртного, которую поглощает теперь Стивен.
— Нет, — снова говорит Кент. Она кидает сигарету на пол, приминает ее туфелькой и обвивает его руками. — Я же не овулирую, — объясняет она, просовывая свой жесткий и скользкий язык в его рот. — А твоя сперма не…
— Прошлой ночью Святому Отцу было ниспослано видение, — объявляет Ксаллибос с видеоэкрана. — Это были картины, взятые прямиком из охваченных пламенем владений Сатаны. Ад — это факт, друзья мои! Он так же реален, как мозоль на ноге.
Стивен сдергивает с Кейт сорочку не менее сноровисто, нежели отец Монэгэн, снимающий с ребенка крестильные одежды. Ром, несомненно, тоже играет немалую роль в их обоюдной готовности (по четыре стакана на каждого, лишь слегка разбавленных «Доктором Пеппером»), но и не беря в расчет «Эрбутус», они оба всецело заслужили этот момент. Ни тот, ни другая ни разу не пропустили литургии. Ни тот, ни другая ни разу не уклонились от таинства Внебрачной Связи. И хотя любой акт неплодородной любви формально лежит за пределами власти Церкви отпускать грехи, несомненно, Христос простит им их единственное отступничество. Они рьяно принимаются за дело — это стерильное единение, эта запрещенная неплодородность, это совокупление, из которого не сможет произойти ни одна душа.
— Гедонисты барахтаются в чанах с расплавленной серой, — говорит Ксаллибос.
Дверь спальни со скрипом отворяется. В комнату входит одна из средних детей Кейт, Беатриса — худенькая шестилетняя девочка с шелушащейся кожей; в ее руке самодельная игрушечная лодка, грубо выстроганная из куска коры.
— Мам, смотри, что я сделала вчера в школе!
— Мы заняты, — говорит ей Кейт, прикрывая наготу рваной муслиновой простыней.
— Тебе нравится моя лодка, Стивен? — спрашивает Беатриса.
Он шлепает подушку поверх своих чресел.
— Очень мило, дорогая.
— Возвращайся в кровать, — приказывает Кейт дочери.
— Онанисты утопают в озерах кипящей спермы, — вещает Ксаллибос.
Беатриса не сводит со Стивена своих впалых глаз.
— А можно, мы запустим ее завтра в Пасторском пруду?
— Конечно. Разумеется. Прошу тебя, иди отсюда.
— Только мы вдвоем, хорошо, Стивен? Без Клод, и без Томми, без Иоланды — без никого!
— Специальные свежевальные машины, — говорит Ксаллибос, — ошкуривают грешников, как спелые бананы.
— Ты хочешь, чтобы тебя выдрали? — закипает Кейт. — Именно этого ты сейчас и добьешься, милая моя — самой жестокой трепки за всю свою жизнь!
Дитя отвечает отработанным пожатием плеч и, надувшись, выходит из комнаты.
— Я люблю тебя, — говорит Стивен жене, убирая подушку со своих половых органов жестом повара, снимающего крышку с кастрюли с жарким.
Они вновь прижимаются друг к другу, вкладывая в это действие все, что в них есть, каждый член, и железу, и отверстие, без всяких ограничений, не стесняясь любых позиций.
— Непростительно, — стонет Кейт.
— Непростительно, — соглашается Стивен. Он никогда не чувствовал такого подъема. Все его тело является сейчас лишь придатком к чреслам.
— Мы будем прокляты! — говорит она.
— Навеки! — вторит он.
— Поцелуй меня! — командует она.
— До новых встреч, друзья! — говорит Ксаллибос. — И пусть эти малыши приходят!
Вытаскивая пластмассовую купель из багажника своей машины, Конни размышляет о сходстве сего священного сосуда с птичьей ванной. Это место, думает он, где благочестивые воробушки могут совершать свои птичьи омовения. Но когда он, потверже установив сосуд на своем плече, отправляется в путь, и края купели врезаются в плоть, ему на ум приходит и другая метафора. Если эта купель — крест Конни, а Конститьюшн-роуд — его Via Dolorosa[11], то какую же роль это отводит для предстоящей ему миссии у Анджелы Данфи? Не предстоит ли ему совершить некий мистический акт принесения искупительной жертвы?
— Доброе утро, святой отец!
Он скидывает купель с плеча, поставив ее на ребро возле пожарного гидранта. Одна из прихожанок, Валери Гэллогер, одетая в поношенную шерстяную парку, протискивается к нему сквозь толпу.
— Далеко собрались? — весело спрашивает она.
— До конца квартала.
— Вам помочь?
— Ничего, мне не помешает немного размяться.
Валери протягивает ему руку, и они обмениваются рукопожатием, варежка в варежку.
— Есть какие-нибудь особенные планы на день святого Патрика?
— Я собираюсь испечь пирожные в виде трилистника.
— Зеленые?
— Я не могу позволить себе покупать пищевые красители.
— Кажется, у меня есть немного зеленого, так что милости просим! А кто живет в конце квартала?
— Анджела Данфи.
По лицу Валери пробегает тень.
— И ее дочь?
— Да, — тоскливо отвечает Конни. Его гортань сжимается. — И ее дочь.
Валери сочувственно кладет ладонь ему на руку.
— Если у меня не найдется зеленой, может быть, нам удастся ее как-нибудь подделать.
— О, Валери, Валери! Как бы я желал никогда не принимать духовного сана!
— Мы смешаем желтую с оранжевой. Мне очень жаль, святой отец.
— Как бы я хотел, чтобы эта чаша миновала меня!
— Я имела в виду — желтую с голубой.
Конни обхватывает купель рукой, обнимая ее, как мог бы обнимать испуганного ребенка.
— Прошу вас, останьтесь со мной.
Вместе они идут сквозь резкий, словно зазубренный, мартовский воздух и, дойдя до перекрестка с Уоррен-авеню, сворачивают внутрь полуразвалившейся груды кирпичей с табличкой «№ 47». В прихожей темно, как в склепе. Включив фонарик, Конни ведет его лучом вверх, пока не различает бумажку с надписью «А. Данфи», наклеенную на помятый почтовый ящик. Он взбирается по лестнице к квартире 8С, прихожанка следует за ним по пятам. На третьей площадке Конни останавливается, чтобы перевести дыхание. На шестой он ставит наземь купель. Валери вытирает ему лоб рукавом парки, затем сама поднимает его купель, и они продолжают свое восхождение.